Смотреть после возвращении из школы в окно на третьем этаже соседней пятиэтажки было для Саши неким необъяснимым ритуалом – ничего особенного, но перед тем как потянуться к ржавой подъездной двери и услышать тягучий скрип, эхом отдающий по всему двору, он нет-нет, да и бросал взгляд на окна, где за тюлем висели занавески. Фиолетовые – не цвет, а праздник жизни, у них дома такие цвета не водились, разве что на лице у отца после затяжного запоя, и пусть в книгах пишут про синие носы, нет, уж Саша-то знал наверняка, что цвет этот фиолетово-лиловый, как небо на закате на красивых картинках. В жизни таких закатов Саша не видел, но яркие журналы, которыми пестрят витрины киосков, утверждали, что они существуют.

“Украшают ель”, – понял Саша, ведь фиолетовые занавески допоздна не закрывали, но даже когда они были закрыты сквозь них можно было просмотреть силуэты, маячившие в свете комнаты. Этому окну он дарил не более нескольких секунд, чтобы оценить обстановку и пропитаться атмосферой чужого домашнего счастья и уюта, и редко заглядывал в окно рядом – кухня, там видно было меньше из-за выставленных на подоконнике цветов, но было не менее уютно (а разве может быть иначе в счастливой семье?), а затем скрип двери, забивающаяся в нос затхлость подъезда, которой тянуло из подвала, разбавленная кошачьими “ароматами”, шесть пролётов вверх, сорок две ступени до самой лестничной клетки, где встречала местами поцарапанная обитая некогда добротным дерматином дверь собственной квартиры, за которой уюта никогда и не было.

Или был, может десятилетие назад, когда он только родился, когда родители были молоды и влюблены друг в друга, не подозревая ещё о том, что быть молодым родителем окажется непросто, и отец скатится по кривой дорожке алкогольных возлияний, а мать не поддержит его в этом и сбежит.

Саша тоже мечтал сбежать, когда ровесники ходили в детский сад и играя во дворе в песочнице по воскресеньям непосредственно жаловались, что “снова идти в этот сад, есть манку, делить игрушки, а воспиталка вообще коза”. Знал он эту “козу” лично. Узнал в ту неделю, что его в детсад водили. Ну как “водили” – привели с утра с опозданием и забыли забрать. Всю неделю. Первую и последнюю неделю, где кормили самой вкусной на свете подостывшей манкой с комочками и разрешали играть с игрушками, которых дома не было, отец его приводил и не забирал. Забывал, или был не в состоянии, или же преследовал хитрый план оставить его там навсегда. Последний вариант Саша считал приемлемым, однако “коза” была не согласна и за ручку отводила его и соседскую недружелюбную тёзку по домам. Противную Саню из сада, однако, не выгоняли, а Сашиному папе сказали, чтобы больше сына на приводил. Примерно тогда мальчик начал осознавать, что такое “неблагополучная семья” и появились первые ростки непонятной тогда ему зависти к семье благополучной и ненависти к родившимся в месте под солнцем.

Он тоже хотел погреться под лучами этого солнца, выходил играть с ними на площадку, но слушая ябед и нытиков Саша хихикал и хвастался тем, что знает обзывательства дурнее, чем “коза”, чем всегда делился с жалобщиками, а родительницы тех всегда умудрялись подслушать, но к отцу его не отводили, боялись видимо, однако, и молчать не могли, зажимая ладонями уши своих чад, уводили их подальше, обсуждая между собой невоспитанность “малолетнего хулигана”, сами при том не стеснялись крепких выражений, высказанных непременно шёпотом друг другу на ушко, но Саша понимал, и если не слышал всего сказанного, то понимал, всё понимал, обижался, и отчаянно мечтал сбежать.

Чем была мотивирована дерзкая детская мечта о побеге он не задумывался, пока не осознавал в полной мере, но чувствовал, что несчастлив и рвался туда, где не было пьянчуги-отца, руки которого не ложились ласково на уши – эти руки не чурались хлёстких подзатыльников, звонких пощёчин и глухих поджопников. Туда, где чужие мамы не знали, чей он сын и как ведёт себя и какие нехорошие знает слова, а родная мама сама бы забрала из-под нежелательного влияния и дарила тёплые объятия. Объятья – они же должны быть тёплыми? Точно Саша не знал, по максимуму получая только изредка похлопывания по плечу, и те от соседа того самого, чей уютный мир, компактно состоящий из жены и дочери, скрывался за фиолетовыми занавесками. И сосед этот на Сашиного отца не был похож от слова “совсем”, пропагандируя здоровый образ жизни он и дочь свою, вредную пацанку Саню, привлекал к занятиям спортом, утренним пробежкам. Сашин папа бегал только до ларька, а Саша мечтал убежать насовсем туда, где не было их давящей стенами клетушки-однушки, окна в которой почти и не закрывались никогда – отцовские привычки – чередуемые алкоголь и дешёвые ядрёные сигареты – требовали частого проветривания, а прекращающийся лишь на лето детский бронхит волновал только кашлем, за который Саша отхватывал, особенно если разражался им ночью.

И пусть окна держали открытыми, но в них тех уютных занавесок видно не было – окна выходили на заднюю часть дома, где по весне цвёл схожий с ними по цвету куст сирени, и Саша соревновался с ним в росте. В росте куст победил, обогнав ещё щуплого семилетнего парнишку, но в цветении одержать перед ним победы не мог – количеству плодящихся на юном теле синяков мог бы позавидовать любой цветочный бутик. Где он только их не набирал: и родственник помогал безвозмездно, но больше – наглый характер, который пускался в ход на улице при любой возможности – помахать руками Саша, как настоящий дворовый котёнок, был любителем, но делал это неумело: шипел, царапался, кидался – и если отхватывал по самое “не могу”, то вставал, отплёвывался и дальше в бой.

А вот отец соседской Сани, майор по званию, да и звали все его за глаза и в лицо тоже майором, или по фамилии Беловым, но очень редко по имени отчеству Юрием Леонидовичем, драться умел, любил и поощрял, поэтому организовал кружок для желающих научиться борьбе самбо. Саша долго ходил вокруг да около, стыдился того, что не мог оплатить (отец денег не давал не то, что лишних – вообще), но в итоге майор сказал, что не ради наживы это делает. Он даже специальный тренировочный костюм ему отдал, сказав, что это его старый, но правда была в том, что майор его купил для Саши, и за ухо его в группу приволок, тут же поставил в бой с дочкой – своим первым бойцом. 

Отец и дочь, как образец лучшей семьи, всё делали вместе. Обращался он к ней всегда по-отечески “Санёк”, как к другим ребятам не обращался, ко всем по полному имени, без сокращений. Сашу он не звал “Саш” или “Саша”, а всегда – Александр. А вот Санька его была папиной гордостью, угадывал Саша, глядя на огонь в глазах майора, бушевавший, когда дочь достигала успехов, или ещё больший, когда не достигала. В её глазах тоже плясало пламя, и часто она огрызалась не только на ребят вокруг, но и на отца. Таких заскоков Саша не понимал. Но ведь ненормальная, что с неё взять.

И тем не менее Саша рос, с жадностью наблюдая за семьёй Беловых, и если раньше он мечтал сбежать туда, где не было всего того, что было, то начинал всё больше склоняться к тому, что хотелось уже не сбежать от, а бежать к. К чему – этого он ещё не до конца придумал, но там могли бы быть объятия, тепло, может пламя, и никакой сирени на теле.

Но пока суровый мужчина не щадил никого на тренировках, и синяки продолжали украшать тела, только теперь Саша мог ими гордиться, считая чуть ли не трофеями. Боевыми.

И кто оспорит? Уложил Саньку на лопатки – герой, она плюнула ему в лицо после этого – овца.

Девчонки, они все немного дуры, не ведают своего счастья. Особенно те, что родились и росли под солнцем. Важность таких местечек знают не только львята из песни, но и дворовые котята, а вот дуры вроде Сани – те не знают ни-че-го.

У неё есть ель, наверняка настоящая из леса, есть, может даже расписные стеклянные, обязательно красивые ёлочные шары, любящие папа и мама, с которыми они эту ель украшали, есть домашний очаг, закрытые окна и дурацкие фиолетовые занавески, а она плюётся, верблюдиха.

Естественно, Саша ей это в лицо озвучил, а она ещё раз плюнула, доказывая видовую принадлежность. Тренеру не понравилось, он наказал ей простоять четверть часа на кулаках, что не понравилось уже Сане, и тренера она наградила неласковым “деспот”, что превратили четверть в полчаса. Тут она уже смекнула, что следующий “комплимент” из её уст увеличит наказание в геометрической прогрессии, лишь злобно сверкнула глазами, мысленно сжигая противников, и явно затаила обиду.

– Идиота кусок, – прокричала она в спину Саше в школе. Подростком он не был широкоплеч или мускулист, но уже был сильным и ловким, схватывал на лету и не стеснялся применять изученные приёмы. – Из-за твоей тупой подсечки...

– О, верблюдиха, – не растерялся парень, припомнив удачную кличку.

Он махнул ей кистью руки, но оборачиваться не спешил. Саша знал, что Санька не удержится от физического контакта. Но первым наступать он не спешил. Гораздо интереснее было выводить её на эмоции. Она не переставала удивлять, и Саша не мог взять в ум, каким образом в такой положительной семье вырос злобный гоблин, который игнорировал платья, ругался, дрался с пацанами на равных и плевался ядом на пустом месте. Не зря её называли Саньком – девочка из неё не получилась.

– Ты сам верблюд, – она схватила его за плечо, разворачивая, и два взгляда столкнулись: оба кареглазые, но если Санёк сжигала, то в глазах Саши был мертвенный холод. Он на эмоции был скуп. Предпочитал дерзить короткими фразами или отбрить одним ударом. Но с нею выходило по-разному, и иногда перепалки казалось нескончаемыми.

– Играешь нечестно.

Она запыхалась, куртка на меху, в противовес его иcтончившейся за время носки и уже висевшей в гардеробе, была наспех расстёгнута не до конца, открывая мокрую от пота шею, тёплая шапка торчала наполовину из кармана, а короткие мокрые волосы облепили лоб и виски, словно бакенбарды. Добротная зимняя обувь оставляла за собой грязные разводы, снова она прошмыгнула не переобувшись. Ну точно пацан. И ни грамма косметики на лице – бледное лицо обычной бледной моли. Некрасивая, и всё же она была девочкой. Её не хотелось поцеловать, обнять или ещё чего, не дай боже, на неё никто не засматривался, не набивался проводить до дома, не звал на свидание. Скучная, но глаза были огонь. Этого Саша отнять не мог, ему нравилось подкидывать щепу для разгорания.

– Всё было честно, ты просто слабачка. Девчонка.

И в этом ёмком “девчонка” было всё, что нужно. Он прекрасно знал, что сказать, чтобы вывести её из себя. И снова не прогадал. Пальцы на плече сжались, но Саша даже не скривился, синяки – не ново.

– Не называй меня “девчонкой”, – по словам прошипела оскорблённая девочка Саша, глаза её сузились, как у дракона перед плевком огнём, а проходившие мимо школьники старательно делали вид, что не видят пару в упор – проблем с неадекватами не хотел никто. – Ты понял?

– А кто ты по-твоему? Мальчик? – Саша сделал вид, будто задумался. – Неужели, – он показательно приложил ладонь к приоткрывшемуся в беззвучном “о” рту, – ты ещё не открывала учебник по строению человека?

– Самый умный?

– Спасибо, так приятно получать признание своих умственных способностей.

– Я их не признаю, – не сдавалась Санька. Волна злости от обзывательства схлынула, оставив место возмущению ложным выводам.

– Но и не отрицаешь.

– Отрицаю!

– Как типичная девчонка.

На неё накатила новая волна злости. Сашина способность отбивать все её пока неумелые словесные удары ужасно бесила, и дальше было либо переходить к физической схватке, либо переходить на личности и бить по больному. Где ему больно точно Санёк не знала, но неоднозначные взгляды, которые Саша, считая их незаметными, бросал на её отца, она замечала, и интуиция подсказывала, что направление верное.

– Завидуешь, что сам не родился без члена? – на это заявление Саша лишь вскинул бровь, бред же. – Или что родился не в той семье?

– А ты хотела бы, чтобы я родился в твоей?

– А ты хотел бы, чтобы я родилась в твоей? – парировала она.

– Нет, – ответил он, даже не взяв время на раздумья. – Ты бы не справилась, слабачка, – губы растянулись в тонкую улыбку, которая и улыбкой на была. Просто положение губ. Просто действие, чтобы не сделать больше. Чтобы не ударить, не пнуть, не выкинуть ненавистную мерзавку в окно.

Может он и хотел родиться в другой семье. Но если такая мысль и посещала его голову, то была там и похоронена. Заживо. И дуру Саню тоже хотелось похоронить заживо.

– Ещё как справилась бы. И от меня мама бы не ушла, – а именно так и говорили все дворовые – “мамаша его оставила”. Если все говорят, то точно правда. Сто процентов. Но он не считал, что Санька не справится, он ей такого просто не желал. – Никогда бы не кинула, как тебя.

Раздался звонок на урок, но оба стояли, не спеша покидать импровизированный ринг. Рука Саши мёртвой хваткой легла на тонкое запястье, сжимая его, и он даже не пытался рассчитывать силу – да, мама его бросила, их с отцом бросила, это было правдой. Но эту правду он пережил. Да и когда все пытаются одним и тех же поддеть, то образуется иммунитет. Мама ушла и потеряла силу над своим ребёнком, четыре буквы превратились просто в слово. Мама. Это лишь слово. Оно не имеет значения. Значение ушло. А он сейчас уйдёт от Санька или хоронить станет нечего.

Она не могла вызвать эмоции этими словами, но спускать ей подобные вольности Саша не мог.

– Ты сама любого кинешь. Дура ты. Просто избалованная дев-чон-ка, – последнее слово он сказал по слогам, пережимая её запястье с хрустом, одновременно с хрустом в голове девочки всё взорвалось, глаза заслезились то ли от боли, то ли от сказанного уже трижды обзывательства, она вырвала ладонь, забыв напоследок плюнуть, но не забыла сказать гадость:

– А ты... Ты... У отца моего отсоси, – не смогла придумать ничего лучше школьница. – Обожаешь его, – припечатала она и, прижимая к себе рюкзак, побежала прочь из школы.

Саша завис. Вот это было обидно. Не неожиданно, но обидно. Он по девочкам. По красивым девочкам, носящим короткие юбки, и в свои четырнадцать он уже даже целовался. И отца её не обожал, но уважал и немного, или много, или ужасно, завидовал. На фоне не самых чистых, но и не пошлых чувств, фантазии Санька вызывали только рвоту, но высказывала она их не впервые, поэтому должного гнева не вызывали. Это раньше он злился, потом привык, и осталось лишь чувство неприятия.

– Фу, пидорство, – матюкнулся он себе под нос и сплюнул. – Сама отсоси.

– Воронов, марш на урок, – подловила замешкавшегося в коридоре парня завуч.

Он развернулся на сто восемьдесят градусов и потащил свой потёртый рюкзак за лямку на математику. Домашка как обычно была не сделана, но возможность спокойно поспать на последней парте он упускать не хотел.

А после школы снова заглянул в их окна, свет не горел. Плохой знак, подумалось Саше, хотя не в его обыкновении было искать знаки на пустом месте. Но это был знак и он оказался действительно плохим. На кухонном полу в луже собственного мочеиспускания и рвоты в отключке лежал отец – обычное дело, словно прикорнул на боку у батареи, только лицо его было ещё более раздутым, более лиловым, при этом побелело, как замороженная курица, и сам он был холодным. Но трогать его сын решился не сразу. Сначала он смотрел на него в лёгком ступоре, вспомнил о правилах оказания первой помощи, которые они изучали на тренировках, и попробовал прощупать пульс. Кожаный ремешок часов опутал и впивался в разбухшую плоть, детские пальчики не чувствовали ничего, кроме мякоти, а ведь отец его был худым, как Кощей. Но не бессмертным, и осознание это испугало парня.

Вспомнив, что дома была припрятана аптечка с просроченными лекарствами, Саша нашёл в ней бутылочку нашатыря и открутив крышку прямо так сунул её отцу под нос, чудом не расплескав содержимое. Руки тряслись, сжимаясь вокруг коричневого флакона, резкий запах перебил остальные, заставив самого парня зажмуриться несколько раз, избавляясь от непрошенных слёз, и шмыгнул носом, когда от неожиданности плюхнулся попой на холодный пол, почувствовав, как тело пошевелилось. Нашатырь разлился, флакон укатился под ржавеющую раковину, а отца начало судорожно трясти, при этом он открыл глаза и пытался что-то говорить, но и двух слов связать не мог. Сидящего перед ним сына он не видел, глядел куда-то сквозь, и тем напугал ребёнка ещё больше.

Нужна помощь, понял Саша. Нужно звонить в скорую, но стационарный телефон был отключен много лет назад за неуплату, а соседи по подъезду дверь точно не откроют, никогда не открывали ни ему, ни отцу. От них ждали только неприятностей, а неприятности никому не нужны. Единственным, кто не боялся их, был соседский майор, и Саша, не раздумывая, кинулся к ним просить помочь. 

Дверь открыла Санёк, снова сверкая глазами, но Саша не стал расшаркиваться и протиснулся в квартиру, отпихнув её в сторону:

– Майор, майор! Там отец, ему плохо! – закричал он, вбегая в чужую квартиру, которая приняла его, словно окутав с головы до ног одеялом из ароматов умопомрачительной выпечки, свежего белья и покалывающего на кончиках пальцев тепла. – Помогите, пожалуйста. Он лежал. Сначала, а потом. Нашатырь, – речь была бессвязной, но понятной. – Он опять. Того. Что делать? Он. Я. Что делать?

– Саня, вызывай скорую, – дал указания Белова дочери, не расшаркиваясь. Ещё из глубины квартиры, возможно даже из той самой комнаты с занавесками, услышал всё, что нужно. У соседа явно была алкогольная интоксикация и не было времени на расспросы.

Когда они забежали в квартиру, отец снова пребывал в отключке. В отчаянии Саша приложил ухо к его груди и не слышал сердцебиения. Кажется, ближе к отцу он никогда и не был. Но и отца будто в его теле в этот момент не было. Противоречивые чувства бились в грудной клетке, ведь сейчас можно было обнять родного человека, хоть раз в жизни. Только был ли он внутри?

Затаив дыхание, мальчик поднял слезящиеся глаза на майора. Оценив положение вещей, тот не уже спешил рваться спасать соседа. В накинутой наспех на тельняшку куртке, высокий и широкий, на маленькой кухне он смотрелся неуместно, но смело: он привалился плечом, на котором под одеждой была скрыта армейская татуировка, к косяку двери и смотрел на мальчика холодными голубыми глазами.

– И чего ты хочешь? – спросил майор, и мускул не дрогнул на его лице. Только взгляд был обращён не к лежащему на полу человеку, а к Саше.

Ему десять, чего он мог хотеть?

Тёмные глаза распахнулись будто ещё шире с искренним непониманием. 

– Алкогольная кома, – кивнул на тело Белов, заломив морщинку меж бровей, помолчал и продолжил. – Оставим и он не проснётся больше. 

Это забота?

Если так, то надо сказать “оставим”, или даже “да”, или ещё проще – кивнуть. Но не думая ни секунды, Саша энергично замотал головой, одновременно с этим говоря:

– Нет, не оставим. Помогите же, – он даже и представить не мог, что возможен другой вариант. Пусть и озвучен он был мудрым соседом, но Саша не мог о таком воображать. Есть он, есть отец – это константа. Саша может от него сбежать, но оставить умирать – нет.

Майор даже не крякнул, но лицо его разгладилось от морщин, услышав ответ мальчика, и Саша понял, что тот его проверял. Мужчина закатал рукава и, не брезгуя, повернул Сашиного отца набок. Он протёр его лицо мокрым полотенцем и оказал первую помощь, а испуганный Саша был на подхвате и бегал по всем его поручениям: то полотенце намочить, то окна закрыть.

Скорая приехала, но к этому моменту отец уже снова открыл глаза и самое главное – дышал. Рвано, со всхрипами, страшно на самом деле. Медикам это тоже не нравилось, они хотели его забрать, а больной был не в состоянии сопротивляться.

В ту ночь майор намеревался забрать Сашу к себе, соглашаться мальчик не хотел, до последнего придумывал причины не идти, но против доводов взрослого человека ему нечего было поставить:

– У вас родственников больше нет, присмотреть за тобой некому. Заберут в интернат, хочешь? – а ведь приехавшие спасатели обещали пристроить, лишь бы одного подростка дома не оставлять. – Или пойдём к нам, это же только на ночь, завтра отец вернётся и ты тоже.

В словах крылась горечь, но Саше было сложно понять, где именно: он и мечтал жить как Санёк, и ненавидел её за снобизм, и хотел, чтобы отец скорее вернулся домой, и не хотел никогда возвращать их быт, и вспоминал дурманящие ароматы из чужой квартиры и изо всех сил держался, чтобы его не вывернуло от запахов, стоявших в собственных стенах. И пусть Саня будет смотреть на него как на бомжа, кривить своё и без того некрасивое лицо, отпускать глупые шуточки, но частичка его души отчаянно рвалась согласиться.

– Нет, не хочу, – в чёрных глазах умирала бездна. – Но это мой дом, я не пойду, не надо меня жалеть.

Белов коротко одобрительно хмыкнул:

– Уважаю. Но я не из жалостливых. А тебе надо научиться принимать помощь.

– Буду учиться, – твёрдо стоял на своём Саша, намереваясь закрыть входную дверь, он ждал, когда же гость ставший теперь нежеланным, уйдёт. – Спасибо за помощь, до свидания.

– Что ж, ты знаешь, где меня найти, – не стал более настаивать на своём мужчина. Он действительно уважал, когда человек держался собственных решений. Он считал глупым нежелание пацана принять малую толику помощи, но уговаривать тоже не имел привычки, обычно он приказывал и это быстро исполнялось. Возиться с подростками он мог, но хватало и своего.