— Заходи, — бросает Севика в сторону приоткрытой двери.
Джинкс заглядывает в кабинет нерешительно, сглатывает. Переводит жалобно-вопросительный взгляд на Силко, говорит:
— Можно…?
Силко смотрит на нее — холодно. Кивком указывает на кресло напротив себя — то, в котором сидит Севика.
Джинкс смотрит в ответ: на Силко, на кресло, на Севику, снова на Силко. Стоит ей приоткрыть рот — и Силко подзывает ее жестом, не проронив ни слова.
Джинкс подчиняется вновь. Теперь она стоит по левую руку от Севики, понурив голову и покручивая носком ботинка — стыд. Редкий гость в ее голове и частый — в этом кабинете.
— Папа, прости, я прое… про…
— Проебалась, — заканчивает Силко за нее, и Джинкс вздрагивает.
Теперь невозмутимой остается только Севика — ей-то что?
Джинкс, наверное, прижала бы уши, если бы могла. Съежилась в комок или еще лучше — исчезла вовсе. Но она всё еще здесь, у Силко — босса — на ковре, и сейчас он ей не отец: сейчас он — взбешенное животное, чудовище, затаившееся в тонкой скорлупе этикета.
Медленно, но верно трескающейся скорлупе.
Его терпение иссякает по минутам — как шиммер из единственной сохранившейся у Севики в приемнике протеза капсулы. Как шиммер, безбожно, бессовестно проебанный в порту.
Ей, Джинкс, проебанный.
Ей поручили дело — второе в ее жизни и первостепенное по важности. Силко не просто на нее понадеялся: он был уверен, нет, убежден, что она сделает всё как надо. Что после нее останется минимум следов, а в итоге…
…а в итоге он имел что имел: тяжело раненную Севику, погибшего наемника, просранную партию и крупный скандал с пилтошками.
Пришлось платить — и платить немало, потому что пилтошки рады были урвать кусок пожирнее за молчание перед Советом: Силко в глазах тамошней правящей верхушки был и должен оставаться непогрешимым.
И во всем виновата… слетевшая с катушек девчонка. Девчонка, которой вручили инструкцию из трех позиций, а она умудрилась проколоться сразу по десяти. Ну не идиотка ли?
— Севика, уступи Джинкс место.
Севика поднимается тяжело, с трудом, но маска сухого безразличия не спадает с ее лица.
— Босс, — вдруг бросает она Силко. Уголки полных губ расползаются, глаза щурятся — победа. — Могу идти или же развлечешь?
И по выражению его лица — той половины, которая способна отражать эмоции — явно осознает, что сболтнула лишнего. Впрочем, у Севики с пониманием и инструкций, и намеков проблем нет — и она уходит. Уходит и не оборачивается — на судьбу Джинкс ей наплевать: пусть хоть скальп с девчонки снимет, Севика и ухом не поведет — девчонка ведь заслужила.
Стоит Севике покинуть кабинет, как Силко небрежным взмахом руки призывает Джинкс подняться с нагретого Севикой места, приказывает:
— Запри дверь.
Джинкс смотрит на него с ужасом — догадывается, что предстоит что-то очень плохое, — но делает как он велел: ловкими пальцами подхватывает ключ, проворачивает его в замке; каждый щелчок механизма слышится Джинкс так, будто в крышку ее гроба забивают гвоздь.
Заперев, она останавливается возле двери и сверлит взглядом свои ботинки. Силко их не любит.
А еще он не любит, когда его люди прокалываются на заданиях.
Особенно — его дочь.
— Подойди.
Джинкс тяжело вздыхает, идет к Силко медленно, словно на ватных ногах. Ей кажется, что от страха у нее кружится голова.
Когда она начала бояться его настолько сильно?..
А ведь Силко боится даже Севика, пусть ей ничего и не стоит убить его — он худой и низкорослый, слишком слабый для взрослого мужчины. Более того, даже сама Джинкс может серьезно его покалечить, если разозлится как следует… но что-то останавливает и ее, и Севику.
Это что-то — всё тот же пресловутый страх. Всё просто: он не дает выхода ярости — и незримый круг, защищающий Силко, замыкается.
— Джинкс, — начинает Силко спокойно. Так спокойно, что кровь стынет в жилах, — некоторые проступки имеют соразмерные им последствия. Ты это понимаешь?
У Джинкс от ужаса сводит скулы, слезы наворачиваются на глаза. Она заставляет себя дернуть подбородком, разглядывая не лицо — сапоги Силко.
Щегольские. Красивые. Изящные.
Слишком изящные для человека с таким пробирающим голосом.
Этим голосом Силко запугивает людей — и они… боятся. Им же приказывает Севике преклонить колени — и Севика подчиняется с покорностью лучшей хозяйской шавки. Им же продолжает:
— Я хочу, чтобы ты смотрела мне в глаза, когда я говорю с тобой. Это понятно?
Джинкс вскидывает голову — и невольно тонет в черноте того глаза, на котором фокусирует взгляд. Она всегда смотрит именно на него, когда разглядывает лицо Силко дольше обычного.
Больной глаз Силко всегда гипнотизирует Джинкс, словно удав кролика. Словно Силко вот-вот перекинется в змея и сожрет ее с потрохами.
Больной глаз.
Она знает, как глубоко и под каким углом вгонять иглу. Как вдавливать поршень так, чтобы полностью впрыснуть лекарство. Знает, как Силко… дергается, когда ему больно.
Сейчас ему, наверное, тоже больно — потому что инъекций сегодня он не делал: не сумел бы сам. С появлением в своей жизни Джинкс Силко стал… на порядок слабее.
Но его шарм и лоск, его голос остаются прежними — и потому Джинкс боится.
— Давай пересчитаем все твои сегодняшние проступки, — говорит Силко и поднимается из кресла. — Раз, — он делает шаг к своему письменному столу, — ты ослушалась Севику, хотя я приказал тебе ей подчиняться. Два, — он небрежным движением выдвигает верхний ящик из трех, — ты оскорбила Севику, хотя я велел тебе быть с ней вежливой. Три, — верхний ящик захлопывается за ненадобностью: то, что ищет Силко, явно не в нем, — ты допустила пропажу товара, — Силко подцепляет кистью что-то в глубине среднего ящика, — и четыре: по твоей вине погибли невинные люди. Достаточно промахов для одной несносной девчонки, не думаешь?
Средний ящик захлопывается — и последний гвоздь пираньей вгрызается в крышку гроба.
Джинкс смотрит на то, что Силко держит в руках, и белеет.
Этого не может быть.
Он никогда бы…
Потому что то, что Силко держит в руках, — всего лишь… широкий кожаный ремень. С той самой тяжелой пряжкой. Явно не с его брюк — Силко не носит ремня.
Джинкс инстинктивно делает несколько шагов назад.
Первая ее мысль — бежать. Как угодно: через окно, через дверь, забравшись на балку… Главное — прочь отсюда. От Силко. От всего этого дерьма.
И куда она пойдет? В Пилтовер, где ее повяжут на раз-два?
Вторая — наверное, он… просто хочет ее запугать. Он никогда… не трогал ее. И пальцем — он ведь сам сказал когда-то давно: и волос не упадет с твоей головы, пока я с тобой, Джинкс.
Но задница — мать ее, не голова. А ремень — мать его, не палец. И даже не ладонь. Технически все честно.
А потом Силко вдруг произносит слова, от которых у Джинкс внутри всё тот час же сжимается в комок и падает вниз, в пятки:
— Я слишком многое позволяю тебе, Джинкс. Мне стоит преподать тебе урок, который ты бы запомнила, — хотя бы раз в жизни. Спусти штаны с бельем до колен и упрись ладонями в стол.
— Нет, — выпаливает она побелевшими губами раньше, чем успевает что-либо сообразить.
Силко вздергивает бровь.
— Что значит нет, Джинкс? Неужели ты хочешь ослушаться меня?
И тогда Джинкс, осознав наконец безвыходность своего положения, надрывно всхлипывает и принимается снимать сначала патронташ, потом кобуру, следом — расстегивать пуговицы на бриджах. Ей больно и страшно настолько, что хочется заскулить и разрыдаться. А еще — ничуть не совестно перед Силко: про себя она клянет его последними словами… но продолжает раздеваться.
И перед тем, как сложить добро на стол и наконец сдернуть штаны до колен, она вдруг понимает, что он ни разу не видел ее даже слегка обнаженной. Даже когда она была младше — если ей и представлялась возможность принять ванну, она всегда делала это, когда Силко находился за дверью.
Джинкс закусывает губу, размышляя над тем, что сейчас он увидит ее, мать ее, голую задницу, и вместо глубокого стыда ее пробирает… та самая волнительная дрожь. Сладкая и совсем не вяжущаяся с тем, что ждет их обоих впереди.
Дрожь начинается в коленях и растворяется в паху, и Джинкс чувствует, что невольно заводится.
Дерьмо. Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Это не то время. Не тот момент. Не та гребаная ситуация… но жадному до новизны телу не прикажешь, — и потому Джинкс, чувствуя на себе пристальный взгляд, стискивает челюсти и жмурится.
Она ведь думала о нем вчера, когда впервые за неделю сидела в теплой ванне. Буквально вчера скользила пальцами по плечам, представляя на месте своих мягких ладоней его сухие и узкие.
Буквально вчера он был добр к ней. Не шутил — ему не к лицу, — но улыбался. Поглаживал ее сухой и узкой ладонью по предплечью, и в этом жесте было столько невиданной прежде нежности — а теперь…
— Двадцать ударов, — говорит Силко убийственно спокойно. — Будешь считать.
— Но-о…
— Двадцать один.
«Ссаный урод», — думает Джинкс, а сама лишь шумно всхлипывает.
Она впервые чувствует себя настолько уязвимой перед па… этим человеком.
Человеком, посмевшим поднять на нее руку.
Руку, сжимающую ремень.
Холодная мертвая кожа касается ее тела, скользит вдоль, и Джинкс усилием воли подавляет плач: ей кажется, что Силко хочет, чтобы она заплакала.
Хочет? Так пусть идет к херам собачьим: она и слезинки не проронит, даже если он взбесится и иссечет ее в кровь. Пусть хоть сдохнет — она ему не поддастся: она не покорная шавка вроде Севики или всех тех уродов, которые бегают за Силко хвостом. Она — его дочь, а не наемница, и у нее тоже есть свой взгляд на вещи.
— Наверное, ты думаешь, что я поступаю жестоко, — говорит Силко задумчиво. — Но я хочу, чтобы ты знала: моя жестокость всего лишь… соразмерна твоей.
Свист, шлепок — и Джинкс обжигает так, будто она прижалась задницей к раскаленному чугуну. Она вздрагивает всем телом и, не сдержавшись, по-собачьи протяжно скулит.
Про-иг-ра-ла.
— Джинкс. Считай.
— Од-дин…
— Умница.
Ссадина болит так, что Джинкс невольно поводит бедрами вправо-влево. Стоит ей вильнуть задницей еще раз, как на ее бок, примеряясь, снова плашмя ложится ремень.
Она ждет неуместного, но такого доверительного: «Готова?» — но Силко просто молча размахивается и бьет аккурат поверх прошлой ссадины. Задницу жжет огнем, и Джинкс щетинится, вжав голову в плечи, и взвизгивает-взрыкивает:
— Два!..
Некоторое время Силко молчит, явно удовлетворенный.
А потом — удар. Еще удар — умелый, с оттяжкой. И еще. И…
Джинкс срывается.
— Три! Четыре! П-пя… Сука! Хватит! Хватит!!! — и мигом замолкает. Дышит тяжело, сипло, ощущая… прохладную ладонь на левой ягодице.
Это… слишком интимно. Слишком откровенно.
Густой комок напряжения сжимется чуть повыше лобка.
Она понимает вдруг, что происходит желанное и оттого еще более страшное — потому что обзор у Силко отличный.
Потому что он видит, как она, да канет все в Бездну… течет. Течет оттого, что он порет ее; уже не как дочь — как подчиненную, натворившую дел и заслужившую наказание. Как шлюху, снятую, чтобы вдоволь на ней отыграться.
Это не то.
Это — не — то.
— Джинкс, — говорит Силко почти растерянно, — я… не это имел в виду.
— А я — это, — огрызается Джинкс, не боясь получить штрафной. Позиции меняются разом: теперь ведет Джинкс. — Я даже не удивлюсь, если у тебя стоит.
Силко немеет от недопонимания — и Джинкс рывком, чудом не запутавшись в штанинах, разворачивается, в два шага припирает Силко к креслу и тычком колена раздвигает ему ноги.
У-га-да-ла — оказывается, не одна она испытывает противоречивые чувства.
И когда он наконец опускается в кресло, Джинкс нависает над ним — раскрасневшаяся после порки задница, гладкий лобок, влага на литых бедрах, хищная злоба на миловидном лице. Вырастил копию.
— И давно? — спрашивает она, дернув подбородком в сторону застежки на него штанах.
Силко отводит глаза виновато, так, словно это его сейчас будут сечь.
— Отвечай, — приказывает Джинкс с плохо скрываемым удовольствием.
— Джинкс, тело человека — очень странная и…
— Рот похуже — он всегда ищет оправдания, — обрывает она его. — Отвечай на вопрос: давно или нет?
— Сравнительно недавно, — говорит Силко потупившись. Стыдливо.
Мальчишка.
И это его Джинкс боялась все это время?..
И Джинкс вдруг в бездумном порыве подается к Силко вперед, почти нос к носу, и жарко выдыхает:
— Тогда давай, папочка, заверши дело соразмерно тому, какой ты мужчина. Выпори свою несносную девчонку как следует.
Силко, получив разрешение, мигом меняется в лице — растерянность сменяется стальной решительностью, стальная решительность — жгучим льдом.
Еще момент — и он раскладывает Джинкс у себя поперек колен задницей кверху так легко, будто она ровным счетом ничего не весит. Будто ей снова одиннадцать, и она маленькая, пугливая, покорная.
Джинкс голой кожей чувствует знакомый холод и в предвкушении прихватывает зубами закровившую губу: давай, папа, ну же, покажи себя — ты же не такой неженка, каким пытаешься казаться? Сделай то, что должен был. Докажи, что не боишься меня даже тогда, когда я тебя раскусила.
И на периферии сознания смутно осознает, что ей уже нравится.
— Ты должна понять одно, Джинкс, — шелестит Силко змеей. — Ты находишься под моим началом, а это значит, что пока ты со мной, ты должна подчиняться мне.
Удар. Джинкс вздрагивает всем телом.
— Считай.
— Шесть.
— Севика подчиняется мне, потому что она мне верна. — Семь. — Я же о тебе за-бо-чусь. Наказание — всего лишь воспитательный элемент. — Восемь — и из глаз Джинкс брызжут слезы.
Она взвизгивает тонко-тонко, виляет задницей, но не позволяет себе сползти с колен Силко вниз, к полу. Чувствует, что пачкает обильной смазкой брюки Силко, и это распаляет ее еще больше. Честно терпит еще два удара и вдруг чувствует… паль-цы. Подбирается вся, поджимается сладко — кошка перед прыжком. Почти мурлычет, когда…
Стоп. Этого она не ожи…
Впрочем, так даже лучше — нет, это идеальный вариант развития событий.
И она подается тазом навстречу ласкающей руке. Раскрывается, позволяя трогать себя как угодно и где угодно — так, будто это правильно. Так, будто смена гнева на милость — нечто само собой разумеющееся. Так, будто…
Выходит, что он… тоже хотел ее всё это время? Неужели? Неужели хотел так же сильно, как и она его? Точно так же думал о ней в душе, в постели, за работой и в редкие часы досуга, когда был на людях и когда оставался один? Касался себя самозабвенно, думая только о ней — Джинкс, Джинкс, Джинкс, Д ж и н к с? Точно так же, как и она о нем?
Он ведь и… виду не подавал. А она… намекала. Постоянно. Соблазняла его медленно, но верно, чтобы всё случилось вот так? Вот так вот нелепо, грешно, смешно и вместе с тем так… противоестественно-правильно?
— Не тяни, — шипит Джинкс — не то приглашение, не то поощрение, не то приказ.
Она любит вертеть им как хочет; всегда любила.
Упустит ли она этот шанс? Никогда.
И пальцы — столько раз крепко, доверительно сжимавшие ее руку — проходятся вдоль, гладко-вскользь, и наконец соскальзывают глубже. Джинкс не чувствует боли, и этот контраст — потому что нахлестанное тело всё еще жжет огнем — нравится ей до чертиков.
А ведь с самой собой чувствовала. Но он другой, взрослый — с ним безопасно. Он знает что делать.
Она вспоминает их историю сверкающим калейдоскопом: к кому она прибегает с первой кровью, двенадцатилетняя и зареванная? К кому она прижимается посреди ночи, тогда, после тех отдающих паленым мясом душных кошмаров? К кому в постель приходит и в одиннадцать, и в восемнадцать так, будто эти гребаные семь лет толком ничего не изменили?..
А они, мать их, изменили. Кто бы мог подумать, что…
Что всё в один момент окажется вот так: она — у него на коленях голой задницей кверху, а он… его руки…
О, она долго следила за этими руками: как ловко они держат неприлично дорогую сигару и вычурно-изящный стакан, как мастерски обращаются с отблескивающим на скудном заунском солнце клинком… И думала тихонько, украдкой — а каковы эти руки в деле? Как скользят по телу шлюх и проезжих девчонок из бара, делают ли больно или хорошо? Кого и как предпочитают касаться эти руки?..
Ведомая исследовательским интересом, Джинкс однажды увидела кое-что в «АА»; этого ей хватило, чтобы в один момент начать касаться себя, фантазируя о Силко уже не украдкой, а упоенно, исступленно, бесстыдно. Чтобы в моменты пика зажимать себе рот, откидываясь взмокшим затылком на куклу мертвеца-Майло — смотри, урод, ты сдох, а мне так хорошо, — чтобы некогда осторожные мысли взрывались в голове тысячей кислотных фейерверков.
Впрочем, знала она всё равно чертовски мало, и потому интерес не иссякал, но распалялся, занимался, пылал, будто раздразненный горючим огонь.
Делая это в мастерской под припадочный ритм электроники, гремящей из колонок, Джинкс всегда представляла себя в его кабинете. Почти наяву ощущала полуголой спиной шершавое дерево рабочего стола, мокрым от слюны и пота плечом — смятые бумаги, наверняка до жути важные — но не важнее, чем она сама… Жмурилась до фосфеновых пятен под веками, скулила, наглаживая себя пальцами сквозь сырое белье, стискивала дрожащие бедра, задыхалась и кошкой гнула хребет, когда это гребаное безумие наконец заканчивалось… А потом обмякала, обессиленная, лежала на верстаке, не застегивая бриджей, и пыталась перевести дух.
…И сейчас она чувствует его в себе — наяву. Скулит сквозь сжатые челюсти, когда его пальцы наконец начинают осторожно, неторопливо двигаться в ней, — а потом вдруг Силко легонько прихватывает Джинкс ладонью под челюстью и, чуть приподняв ее голову, наклоняется и хрипло, жарко шепчет ей на ухо:
— Джинкс, ты… — и не договаривает.
Кожу у раковины опаляет его дыханием, и Джинкс, всем телом ощутив прилив колючего озноба, тонко всхлипывает.
Силко своё дело знает: несколько ловких, уверенных движений — и она уже на пределе; впрочем, он тоже — Джинкс чувствует животом, насколько он твердый: он тяжело дышит, у него подрагивают запястья, когда он высвобождает руку и небрежно оглаживает влажной, липкой ладонью полуобнаженное тело Джинкс.
А потом он мягко, но призывно давит на ее правое бедро с внутренней стороны — и Джинкс подчиняется, сбросив ногу с его колен и подтянув ее к груди…
…и вскрикивает скорее от неожиданности, чем от боли, когда ощущает шлепок не по заднице. А затем — еще и еще: частые, резкие удары плашмя — дрянная девчонка должна быть наказана.
Джинкс кусает губы так сильно, что чувствует во рту отчетливый привкус крови, в предоргазмическом бреду пытается то ли выгнуться, то ли спрятаться…
…а потом все вдруг прекращается. Быстро и резко.
— Джинкс, — зовет ее Силко. Он дышит сипло и тяжело, Джинкс не отстает; какое-то время они проводят в молчании.
Гулкую тишину прерывает Джинкс.
— Поцелуй меня, — хрипит она.
— Что?..
— Что слышал.
Набежавшая под глотку мокрота с клекотом глушит и без того слабый голос, и тогда Джинкс подается к нему уже сама. Находит губами губы, языком язык, пробует Силко на вкус уже наяву.
Это иначе, чем она себе представляла — губы у него тонкие и сухие, но не шершавые, а вот ямку шрама, расчеркнувшего верхнюю слева, и вправду приятно обводить языком…
Поцелуй на вкус получается странным — ее кровь и его сигары, заказанные у черта на куличиках и бережно доставленные на дирижабле прямо в порт, в мозолистые руки тех великовозрастных девчонок, которые никогда не проебутся.
Думая об этом, Джинкс спазмически стискивает челюсти, и ко вкусу собственной крови в ее рту прибавляется чужой.
Силко вздрагивает, но не отстраняется — и Джинкс почему-то вдруг осознает, что он не остановит ее, даже если она решит вдруг прокусить ему уже язык.
А потом что-то происходит, словно в механизме ломается мелкая, но о-очень важная шестеренка — и он уже мажуще целует ее в скулу, в щеку, в шею, за ухом, захватывает кожу неожиданно горячими губами, посасывает так же, как посасывал ее язык за минуту до этого, — и Джинкс по одному его сбитому дыханию понимает, что сейчас он вне этого кабинета: сейчас его удовольствие — это больше не ее удовольствие, и с этим немедленно нужн… что-т… де…
Впрочем, Силко в очередной раз оказывается куда умнее и расторопнее, чем она себе представляла — он возвращается к ней пальцами одной руки, вторую же просовывает под ее оголенным животом, неприятно царапнув кожу запонкой, — чтобы довести до конца уже, очевидно, себя.
Джинкс едва ли разбирается в собственной анатомии — а вот наторелый Силко женское тело знает великолепно; Джинкс понятия не имеет, что он с таким небрежным мастерством нащупывает внутри нее, как изгибает изящные, но недлинные на вид пальцы так, что в один момент она, вскрикнув едва ли не в полный голос, мечется в беспамятстве так же, как прежде металась только от невыносимой боли…
…и Силко подхватывает ее под челюстью — снова, — неразборчиво, в явном полубреду шипит ей на ухо:
— Джинкс, ты… совершенство… такая… к-красивая… я… я не…
Она скулит, впиваясь ногтями ему в предплечье, он же прислоняется взмокшим лбом к ее виску; они ловят кайф тет-а-тет, на пару, словно шиммерные, — и, ей-богу, то, что они оба сейчас испытывают, торчкам из Стоков наверняка и в самых сладких грезах не виделось…
Силко срывается первым — ха-ха-ха, проиграл: роняет голову ей на плечо, сдавленно мычит, не размыкая губ, и один его голос, то, как он жмурится, то, как вспыхивает огнем его незрячий глаз, нокаутирует Джинкс окончательно и бесповоротно — и она, протяжно и совершенно по-шлюшьи застонав, обмякает в его ослабших руках; спасает Джинкс безупречная реакция стрелка — и она тут же вцепляется дрожащими ладонями в жесткий подлокотник.
Занавес.
Некоторое время они молчат, пытаясь отдышаться; Джинкс приходит в себя почти мгновенно, но тело отстает от нее как вспышка молнии от раската грома — и она резвым жеребенком соскакивает на пол и резвым жеребенком же растягивается на полу… И вдруг принимается смеяться — задорно, сначала тихонько, потом истерически. Тянется к брошенному в пылу страстей ремню, подцепляет его за пряжку двумя пальцами, после чего наконец поднимается и, стоя на дрожащих ногах и держа ремень на манер лассо, весело заявляет Силко:
— А теперь спусти штаны до колен и обопрись руками об во-он тот стол. Посмотрим, насколько это будет соразмерно твоему проступку, папа.