Хэнк чувствует, что стареет. Что время его уходит — безвозвратно, беспощадно, бессмысленно. Ему всего пятьдесят пять, а ощущает он себя на все девяносто. Уже ходить нормально нет сил, и даже стоять подолгу на одном месте — колени болят.

      Морщин на лице всё больше — и Хэнк, глядя на себя в зеркало по утрам, думает, что это пиздец. Повторяет это «пиздец» чаще и чаще, особенно — когда в это время Коннор подходит к нему сзади и обнимает за плечи, прижимаясь прохладным телом. Смотрит на их отражение и говорит с улыбкой совершенно детской и искренней:

      — Ты прекрасен.

      Что прекрасного в пропитом, потасканном жизнью алкаше? Хэнк упорно не понимает и понимать не хочет. Ему хочется верить, что всё нормально, что Коннор принимает его таким — и он принимает, просто… Андерсон сам себя до конца принять не может.

      Какого чёрта?

      Сердце болит всё чаще — мотор барахлит. Коннор беспокоится, Коннор таскает по больницам, Коннор делает всё, чтобы Хэнк не свёл себя в могилу раньше времени. Но как пытаться предотвратить самоуничтожение человека, который почти всё потерял в этой жизни?

      Хэнк — дряхлый старикан. Коннор — всё ещё красивый юноша, который ни капли не изменился за десять лет.

      Да, Хэнк разменял седьмой десяток. Да, он чувствует буквально, как с него песок сыпется. Жесть какая.

      Коннору как будто плевать. Он по утрам расчёсывает его волосы, поседевшие полностью ещё в пятьдесят, копается прохладными пальцами в них. Андерсон молчит, но ему приятно — они оба знают. Странно, что это ведро с гайками чувствует его лучше, чем любое другое живое существо — не считая Сумо, конечно.

      Сумо сейчас похож на своего хозяина — старый и пофигистичный. Коннор постоянно возит его на всякие обследования, печётся о нём так же, как о Хэнке. Которому от этой заботы и тошно и приятно одновременно.

      Приятно — потому что он чувствует, что забота эта исходит от всего сердца, если так про Коннора можно сказать, конечно. Тошно — потому что иногда закрадывается червь сомнения.

      — Заканчивай, Коннор. Зачем тебе возиться со мной? Я скоро последний дух испущу, неужели тебе не противно быть с таким стариканом?

      Он хочет сказать это как можно более грубо, чтобы увидеть на лице девианта что-то вроде растерянности или отвращения — и ещё непонятно, к кому. Но Коннор смотрит своими щенячьими глазками, будто не понимает, что за чушь ему тут говорят и какого хрена вообще происходит.

      — Хэнк, я живу с тобой и забочусь о тебе не потому, что должен. А потому что хочу этого.

      — А что ты будешь делать, когда я умру, Коннор?

      Тот поджимает губы — ну прямо как человек — и отворачивается.

      Диод, который он, наверное, так никогда и не снимет, мигает красным — так отсвечивает, что можно припадок схватить. Хэнк смотрит ему в спину и не знает, что ещё сказать — нужно ли вообще говорить. Он старается мыслить здраво. Здоровье его подводит, возраст тоже.

      Каковы твои прогнозы, Коннор? Печень уже давно села, остальные органы держатся с трудом. Ходить трудно — как же хорошо, что он теперь на пенсии.

      Коннор не отвечает вообще ничего. Несколько дней он вообще ничего не говорит — а диод на виске перемигивается с красного на жёлтый, постоянно, без перерывов.

      — Вашему отцу что-нибудь нужно? — вежливо спрашивает официант — видно принял симпатичного юношу за андроида-ребёнка. Они же вроде тоже могут расти или типа того… Или не могут? Хэнк не знает, да и не интересует его это особо.

      Коннору не нужно есть, но он зачем-то притащил Хэнка сюда, в этот небольшой ресторанчик, место, которое настолько отличается от их дома, что находиться здесь очень странно. Андерсон, слыша это «отцу» даже усмехается. Ну да, когда-то он и впрямь воспринимал Коннора как своего ребёнка, пока… пока крышей не съехал, наверное. По-другому назвать это он не мог.

      — Он не мой отец, — Коннор говорит это с такой гордостью, что Хэнк прямо-таки чувствует, как у него багровеет лицо. — Мы пара.

      Блять.

      У официанта на лице написано лишь нечто вроде: «Нихера ж себе», и, пока он в замешательстве пытается переварить информацию, Хэнк делает заказ.

      Коннор видит, что Хэнк его грёбаным заявлением о паре крайне взволнован.

      — Зачем ты сказал, что мы вместе?

      — Это разве не так?

      — Так, но… твою дивизию, Коннор! Ты со стороны нас видел?

      — Видел, Хэнк. И мне кажется, что смотримся мы именно как пара — очень хорошо.

      О, эта лукавая улыбка и чёртики во взгляде. Ему бы рожки на голову и трезубец в руку, чтобы сыграть демона. Впрочем, он, наверное, и есть демон.

      — Чёрт, Коннор, какая пара? У меня без виагры уже не стоит! О чём ты вообще!

      Коннор смеётся так искренне, что у Хэнка сердце замирает. Хочется сказать: эй, полегче, девиантный ты мой, оно и так хреново работает, а ты ещё… Но он молчит — и когда официант, уже отошедший, видимо, приносит заказ, и когда они едят. Даже Коннор ест, так, будто он человек.

      Вкуса он, конечно, не чувствует — только состав. Он разбирает каждый съеденный продукт на атомы, каждый анализирует уже, скорее, по привычке. Хэнк к этому привык — как и к тому, что Коннор суёт всякое непотребство себе в рот, когда этого делать не нужно. Как с вещдоками было, например.

      Славное было время — сначала Хэнк угрожал своему андроиду, что башку ему нахрен оторвёт, а через несколько дней они уже пылко обнимались после мирной демонстрации, устроенной Маркусом.

      Коннор, кстати, долго не мог перестать обращаться к нему на «вы». Странно было слышать во время секса фразы типа: «Хэнк, прошу вас…» Странно и возбуждающе. Коннор, наверное, специально так делал — знал ведь, чёртов кусок пластмассы, что Андерсона это заводит. Маленький говнюк.

      Сейчас, конечно, такого не провернёшь. Хэнк уже не тот, что был раньше. К сожалению.

      Он попадает в больницу с сердечным приступом — его, наверное, еле откачали. Хэнк мог поклясться, что перед тем, как очнуться, видел Коула, который звал его с собой. Это видение навевало странный покой, но по пробуждении Хэнк чувствовал лишь ужас. И прохладную ладонь в своей руке.

      Коннор плачет, глядя на него. Не издаёт никаких звуков, не шевелится, ничего не говорит — просто слёзы текут по щекам, а глаза в свете белых ламп блестят. И правда как щенок, мать его. Хэнк протягивает руку, и его андроид наклоняется, подставляя макушку под тяжёлую ладонь.

      Грубоватое прикосновение к голове — Хэнк часто так делал до этого. Коннор жмурится и сползает на пол, кладёт голову на сложенные на постели руки. А Хэнк смотрит на него и гладит по голове, треплет всегда приглаженные волосы.

      — Что будешь делать, когда я умру, Коннор?

      Коннор, кажется, дрожит — даже странно это видеть. Просчитывает в голове все возможные варианты — от самоуничтожения до переселения разума Хэнка в тело какого-нибудь андроида. Просчитывает и даже не знает, что ответить.

      — Не знаю, Хэнк… Я не знаю…

      А в голосе — отчаяние, самое настоящее, человеческое. Как будто уже потерял, как будто ничего назад уже не вернуть.

      Хэнку семьдесят восемь, и он прикован к постели.

      Диод на виске Коннора постоянно красный. И они оба не знают, кто из них сломается раньше: дряхлый и слабый человек, или машина, сгорающая изнутри от невыносимого страдания, которого никогда в жизни не испытывала — и даже не думала, что испытает когда-то.