Пинать луну

Куромаку знал, что наверху холодно, но никогда не осознавал, насколько. Перо в теплом пуховике давно промокло и растеряло все согревающие свойства. От полушерстяных варежек не было никакого толку. Злой колючий ветер нёс в себе острые, как осколки стекол, льдинки, рвал одежду, бил по незащищенному лицу и царапал кожу — если бы не защитные очки, то он давно уже выколол бы глаза. Рук Куромаку уже не чувствовал — это хорошо было, потому что не так сильно уже болели темно-синие от переохлаждения пальцы. После, наверное, часа, проведенного в одиночестве, он был бы не против вернуться к обществу, да только его хрипящий и свистящий голос тут же утопал в бесконечном крике метели.

      Мозг его охвачен беспокойством, горячая ноющая боль вновь прострелила правую ногу, зажатую в тонкой расщелине между камнями. Паникующий разум воззвал к истории, как мать, защищая дитя, в адреналиновой ярости подняла бетонную плиту. И Куромаку дергает ногу изо всех сил, думая, что вновь обретенные силы от химической реакции в организме помогут ему. Он навалился на камень немеющим телом, силясь его оттолкнуть, упирался левым коленом и локтями, раздирая одежду. Чуть отдохнул и вновь начал бороться с булыжником. Из груди его вырывалось глухое: «А-а-р-р-р-г-х-х!!! У-у-у-р-р-рг-г-гх-х!». Он набил много синяков, содрал кожу, но не сдвинул его и на миллиметр.

      Куромаку упал на спину, и сгребая снег руками, попробовал хотя бы дотянуться до сумки. Через пару попыток он наконец ухватился за лямку. Что же могло ему помочь? Он рассчитывал на недолгий поход, беря с собой лишь самое необходимое: треккинговые палки, фляга для воды, налобный фонарь, спички, нож… Нож? Внутри все так загорелось от этой мысли, словно прямо на обнаженные внутренности плеснули кипятком. Он уже пережил первый порыв, когда бессмысленно бился от боли, силясь вытянуть ногу, прекратил метаться от одной бессмысленной попытки к другой, пытался рассуждать здраво и не находил решения. Взывал к Данте, но тот словно не слышал — или же не хотел его слышать, хотя мог же, мог!

      Едва удерживая ледяное железо, он поднес лезвие к окровавленной, болезненно-серой коже. Попробовал сделать первый надрез и заплакал — что-то внутри не позволяло ему этого сделать, слишком сильное чувство самосохранения. Вроде бы и не больно было — мышцы на неестественно вывернутой ноге, постоянно находящиеся в состоянии вынужденного сокращения, потеряли всякую чувствительность, а все равно казалось, что не так страшно замерзнуть насмерть, как срезать еще живое мясо и доламывать кость ударом.

      Куромаку обессиленно откинулся, чувствуя, как красные полосы слез въедались ему в щеки. Ему вдруг показалось, что сквозь стену бурана к нему кто-то пробирается. Нет, показалось — все это трюки медленно угасающего разума. Потом пригляделся еще, приподнявшись на запястьях. И точно, кто-то идет

      — Эй… — едва слышно пробормотал он, конвульсивно содрогаясь — помогите… эй…

      Его не услышали, но уверенно продолжали идти в его сторону. Снег расступился, и он смог разглядеть лица двух молодых мужчин — они из страны Данте, они знали, они наконец пришли. В руках у них были длинные палки.

      — Не спи! — крикнул один, бросаясь к нему со жгутом из чьей-то одежды и затягивая так, чтобы наверняка.

      Вставив принесенный рычаг под камень, вместе они навалились на него и валун дрогнул, сначала нехотя, а потом все же поддался и покатился по склону вниз.

      — Пойдем! — его подхватили под мышки — не бойся, опирайся на нас и пойдем! Только не засыпай!

      Куромаку едва хватало сил, чтобы бессмысленно перебирать ногами, не поспевая за спасителями. Те тянули его вверх, туда, где вьюга преклонялась перед теплом и бурной зеленью, туда, куда он так и не смог дойти самостоятельно.

      Их уже ждали. Женщины с туго заплетенными косами быстро сняли с него всю одежду, и, не смотря на вялые попытки сопротивления, даже нижнее белье. Куромаку что-то пытался объяснить им, но сдался и замер. Он не то что не доверял их медицине, нет — он ее никогда не признавал за медицину, а в итоге сейчас лежал на их, насколько он понимал, операционном столе и позволял себя осматривать.

      Его голову приподняли заботливые руки, тыкая ему под нос пиалу с горьким горячим чаем. Он судорожно сделал пару глотков, громко прихлебывая, и обессиленно упал. Женщина, у которой в волосах был золотой крабик, отрезала ткань огромными ножницами и обматывала ею обмороженную кожу. Вторая же гремела инструментами, шумела водой в тазе. Обернулась и вложила ему в рот бамбуковую палочку, ласково улыбнувшись и прошептав что-то успокаивающее.

      Уставший Куромаку полностью сдался, ощущая по всему телу приятное покалывание. Его согревало яркое-яркое солнце, вокруг шелестела высокая сочная трава, едва улавливая обмороженным носом воздух он чувствовал мед, пионы и влажность воды.

      Неожиданно его надежно взяли за запястья. Он обернулся — то оказался мужчина, спасший его, одобрительно кивающий и сжимающий руки еще крепче. За левую ногу его прижал другой человек. А напротив уже подняла грозно поблескивающий нож женщина. Хотел было возразить, сказать: «Не надо, у меня на родине это вылечат, пустяки!». Но его никто не послушал, не смотря на его попытки выбраться, докричаться сквозь сдавленные связки до этих людей! И все же опять сдался, устав бороться.

      Куромаку не почувствовал, когда та коснулась кожи и как она поддела ее, рассекая. Затем она взяла другой нож — побольше, и пару зажимов. Она коснулась краснеющих мышц и углубилась в них лезвием, от чего изнуренный Куромаку дернулся всем телом, цедя воздух сквозь сжатые зубы. Врач не остановилась, продолжая иссекать гладкую мускулатуру.

      Наверное, если бы его не держали втроем, Куромаку бы не вытерпел этого: он метался, до скрипа сжимая бамбук зубами. Дернулся и увидел, что почти все, ему уже рассекли глубокий слой мышц по краю оттянутых мягких тканей, обнажив белую блестящую кость. На лбу выступила испарина, спину прошиб холодный пот. Он побледнел, стискивая руки тех, кто его держал, и вновь вымученно застонал.

      Когда подобие пилы коснулось его кости и сделало пару движений — звук был таким, словно пилят сухую деревяшку — сердце у Куромаку затряслось как после перегрузки, блестящие от влаги зрачки расширились и он едва не провалился в беспамятство, но его тут же начали бить по щекам: не спать, нельзя!

      «Нелюди!» — отчаянно билась одна мысль в голове и так и подмывало это им выкрикнуть, потому как они его живого резали, без наркоза, без обезболивающего, еще и улыбались ему, мол, молодец, терпишь!

      Наконец-то все закончилось. Стол был залит кровью, немного кружилась голова. Теперь его штопали грубыми нитками, но это уже и не ощущалось почти. Внутри не было злобы или раздражения, только желание закрыть глаза ненадолго. Потом его перенесли на бамбуковую лежанку, укрыли теплым одеялом и позволили отдохнуть.

***

      Куромаку очнулся от того, что его легонько теребили за плечо. Он разлепил опухшие глаза и увидел смутные очертания врача в красном кимоно, склонившейся над ним. На коленях она держала деревянный поднос с глубокой фарфоровой чашкой.

      Они были в чьем-то доме: перед ними — открытая терраса с видом на чайные поля, и пруд, где качалась рогоза, рядом с ними ширма, расшитая куриной хризантемой.

      — Выпей! — она подсунула ему чашку.

      — Что это?

      — Ты потерял много красной воды…

      — Крови может быть? — вставил слово Куромаку.

      — …и баланс четырех жидкостей в твоем организме был нарушен — как ни в чем не бывало продолжила она — пей, это поможет тебе скорее восстановиться.

      На вид розовая, а на вкус солоновато-молочная жидкость с кровавым привкусом оказалась удивительно пахнущей шерстью животного и мягким выменем.

      — Красная жидкость козы и ее молоко — подтвердила его догадки женщина, свернув ноги в позу лотоса.

      — Скажи-ка лучше, я что теперь — голос его дрогнул — инвалид по вашей милости, да?

      — Поверь, в ноге была плохая жидкость, очень плохая! Она стала ядом. Если ее было не иссечь, то весь бы организм заразился отравой.

      — Меня было достаточно доставить вниз, а не калечить — процедил он.

      — Дороги ты бы не перенес — пожала она плечами — поверь, там все было вот так — она смяла в руке листок акации, принесенный ветром — нечего уже спасать. Сейчас придет моя сестра, она обработает холодные ожоги и тебе станет легче.

      — А где моя одежда? — спохватился Куромаку, припоминая, что там вообще-то осталось много разной степени необходимости вещи.

      — Сестры постирали и развесили — успокоила его женщина.

      — Мой пуховик? Только этого не хватало... — горько усмехнулся он.

      — Тебе пока одежда не нужна, чтобы ты не делал глупостей — женщина встала, забирая с собой поднос — тебе нужно отдохнуть и восстановить внутренний баланс.

      Оставшись наедине с собой, Куромаку сбросил с себя одеяло — культя чуть выше колена, замотанная множеством слоев алых от крови, пахнущих дегтем бинтов. Потрогал будто бы для того, чтобы удостоверится. И как они только умудрились кровь остановить? Неужели все теми же травками и подручными средствами?

      Кажется, только сейчас Куромаку в полной мере начинал осознавать, что же с ним произошло. И сам он даже не мог понять, что его пугало больше: то, как близко от него пронеслась смерть, или его дальнейшая жалкая жизнь.

      — Это все они виноваты — злобно прошипел он, вытирая рукой выступившие слезы.

      Но надо было решать что делать дальше. Перво-наперво найти Данте, потом попробовать связаться с Куроном и… Что потом? Он же теперь беспомощный, далеко без местных не уползет, а те не спешили ему помогать ходить. Значит нужно было самому выкручиваться.

      Он обмотал одеяло вокруг талии и, помогая себе здоровой ногой и передвигаясь на локтях, смог доковылять кое-как до выхода, стиснув зубы чтоб не заорать, когда раной касался пола. Нашел там палку поудобнее и чудом встал, заваливаясь на правый бок. Огляделся и поплелся туда, где накренился хребет, утопавший в сочной зелени (где же еще быть-то ценителю неба и гор?).

      Дойти он не успел — где-то за хижинами раздался хлопок как от… выстрела?! Это за ним пришли уже значит! Действительно, напротив местных уже стояли люди в спецовках, обмундировании и в капюшонах, мех которого облепил подтаявший снег. В руках они держали карабины, направляя их в гудящую пчелиным роем толпу.

      — Товарищи мирные люди — грозно говорил один — по нашим сведениям он здесь. Где он, говорите живо! Иначе мне придется…

      — Эй! — окликнул их Куромаку.

      Они замерли, и тут же двое двинулись ему на встречу.

      — Товарищ Куромаку, связь с вами пропала месяц назад…

      — Месяц? — присвистнул он — я-то думал не больше дня прошло.

      — Временным правительством было выдвинуто решение отправить спасательную экспедицию, чтобы возможно… Найти ваши останки. Никто уже не надеялся застать вас живым.

      — Рано вы меня со счетов списываете.

      — С вами все в порядке?

      — А сам не видишь? — зло уставился на него Куромаку.

      — Вас пытали? — осторожно предположил военный.

      — Разумное предположение — крякнул он — нет, лечили! Карательная медицина, слыхал? Помоги-ка мне лучше.

***

      Наконец Куромаку ощутил пыль родного кабинета. Себе на родине он выделил инвалидное кресло, и Курон теперь всюду за ним следовал, хотя и не был обязан. И это приятно кольнуло его. Наверное от того их отношения стали теперь больше родными, нежели «король-слуга».

      Врачи, осмотревшие культю, диагностировали, что с такой, грубо говоря, херовой ампутацией никакой протез уже не поставишь, а жаль. И Данте в итоге не смог найти (жители наотрез отказывались говорить где он даже под дулом, или когда самого резвого из них ударили по хребту прикладом), и ноги лишился. Куромаку даже не знал — ему жителей Сукхавати благодарить или наоборот, послать к черту? Вроде бы и без них нашли бы не его, а обмороженную тушку, что никакого морального права злится на них ему не давало, а с другой стороны они же его и изуродовали, помучив местной медициной.

      — Завези меня за стол — попросил Куромаку Купона.

      — Вы хотите поработать? — поинтересовался тот.

      — Нет — отмахнулся Куромаку — сил нету, и желания кстати тоже. Настроение уже который день паршивое. Иди, зайдешь ко мне через час.

      — Как скажете.

      Курон осмотрел приунывшего Куромаку с сомнением, и ничего не сказав, покинул кабинет с тяжелым грузом на сердце, а вернулся как и положено было, ровно через час. И застал он Куромаку со стопариком водки, банкой соленых огурцов, мелко нарезанным салом и револьвером у виска.

      — Что ты делаешь? — воскликнул он испуганно, приближаясь медленно и вытягивая руки вперёд.

      — Играю в русскую рулетку — пьяно сообщил тот — считал, считал и вот, из-за тебя недосчитался.

      — Уберите, пожалуйста, пистолет.

      Курон, стараясь не спровоцировать Куромаку, огибал его, надеясь сделать захват и отвести его руку в строну. Но он опоздал: тот щелкнул затвором, и этот звук для Курона был как удар молотком под дых — выбил весь воздух. Ничего.

      — Ладно — Куромаку отложил револьвер в стол — садись давай, выпьем.

      — Я не пью на работе.

      — А это приказ, понял? — Куромаку сдвинул брови так, что между ними пролегла морщинка.

      — Вы не можете приказывать такое — он покачал головой.

      — Ну тогда прошу. Как сына, понимаешь? Садись, пей, закусывай вот — он пододвинул банку и рюмку.

      — Зачем вы это затеяли? — Курон взял стул, стоявший у стены, усаживаясь за противоположный конец стола.

      — Не знаю — томно вздохнул Куромаку — жить возможно надоело мне? А, черт, вру я тебе конечно! Так боюсь я теперь умереть, что сердце того и гляди остановится — прямо-таки парадокс буриданова осла! Ты вот хоть послушай мои пьяные бредни. Ты, сынок, как никто другой знаешь, что я скептик до мозга костей, для которого после смерти только пустота. И как же это «ничего» меня обжигает, ты бы знал! Я уже который раз просыпаюсь от одного и того же сна: снова нога под тем проклятым валуном, снова замерз до черноты, да только теперь никто ко мне не приходит. Мое сознание угасает, и потом ни-че-го. И я просыпаюсь, весь холодный, словно и правда… Уже без снотворного забыл как спать, потому что боюсь.

      Он со вздохом пропустил стопарь и занюхнул рукавом, а потом закусил огурцом.

      — Давай, не расстраивай меня — добавил он, кивая на водку.

      Курону пришлось, зажав нос, проглотить горячительное пойло, и тут же он схватился за кусок сала.

      — И все-таки скажите мне одну вещь — Курон ощутил, как водка обжигает ему желудок — зачем вы пошли в горы одни? Почти без снаряжения!

      — Дурак потому что — спокойно ответил ему Куромаку — такой же, как и те, кто меня отпустил. Только чуть-чуть эрудированнее — и вдруг закричал — но не моя это вина, что я теперь без ноги, не моя! Это они все, сразу под нож меня! Нет чтобы вниз, сюда, так нет же! Э-эх!

      — Отсутствие ноги не делает вас хуже — осторожно заметил Купон.

      — Скажешь тоже — фыркнул Куромаку — ну вот водка например… Кто же теперь, кроме тебя, мне за ней будет бегать?

      — Я думаю вам больше не надо пить — Курон машинально убрал бутылку со стола, уворачиваясь от вялых рук Куромаку.

      — Верни быстро, это приказ, слышишь?!

      — Вы не можете мне приказывать убивать вас — покачал он головой — я знаю, что вам сейчас нелегко, и возможно мне никогда вас не понять, но одно я знаю точно: не выход топить горе в алкоголе.

      — Много ты знаешь — плаксиво пожаловался Куромаку — ну отдашь может быть? Иначе я позову кого следует и тебя посадят куда надо…

      — Давайте я лучше отведу вас в постель?

      — Как скажешь — буркнул он, позволяя Курону взяться за ручки коляски.

      Спальня у Куромаку была смежной с кабинетом — он всегда ценил практичность в любом деле. Курон помог развязать галстук, расстегнуть рубашку и подставил плечо, чтобы правитель, опираясь на него, сел на кровать. Пожелав хорошего отдыха, Курон было направился к двери, но его окликнули.

      — Постой, не уходи. Полежи со мной немного, прошу.

      Ужасно было это признавать, но травма пошла Куромаку на пользу — в том смысле, что что-то, дававшее ему моральное право мнить себя лучше других, сломалось в его душе, и теперь он вовсе не гнушался такими словами как «прошу» и «пожалуйста», прекратил наконец говорить зазубренными терминами, переключившись на обычную человеческую речь. От таких мыслей уши Курона зарделись.

      — Хорошо, но как бы что другие плохого не подумали.

      — Не беспокойся, можешь говорить что угодно, я все подтвержу. Иди сюда — он похлопал по простыне.

      Курон, которому еще никогда не было дозволено приближаться к правителю настолько близко, что это начинало задевать его зону комфорта, несмело разулся и лег на подушку справа. Руку его крепко сжал Куромаку, словно боясь, что он передумает и уйдет, и закрыл глаза, почти сразу проваливаясь в беспокойное алкогольное забытье. А Курон продолжал еще какое-то время оставаться рядом, наблюдая, как беспокойно вздымается его грудь. Куромаку всхлипнул: по щекам его текли слезы.

      — Товарищ Куромаку — прошептал Курон, переворачиваясь на бок — если вам страшно, то я рядом, я помогу вам, не бойтесь!

      — Больно — зашипел во сне правитель — больно мне.

      — Не бойтесь — ответил ему удивленный своей придумкой Курон — сейчас я подниму камень и…

      — Нельзя сразу — беспокойно задрожал Куромаку. Курон понял, что надо согласится.

      — Конечно нельзя, все будет в порядке. Тепло ведь? — спросил Курон, накрывая его краем одеяла — нет ничего страшного, я рядом.

      — Не надо только резать, мне больно — процедил он, сглатывая слезы.

      — Не надо — согласился Курон едва унимая бешено колотящееся сердце.

      — Хорошо что ты рядом, мой мальчик — Куромаку прерывисто горько вздохнул — не уходи только.

      — Не уйду — пообещал Курон, хватая правителя за руку.

      Ногу-то Куромаку сумели залатать, а психику кто так сумеет? Раз за разом он переживал один и тот же бесконечный кошмар, не в силах найти выход. И Курон поклялся себе, что отныне всегда будет рядом, что бы ни случилось.