Сон отступал медленно, зато мягко. Еще казалось, что покрывало, что одежды, что объятия и волосы рядом, касаются и тают, становясь легче, но не исчезая. Казалось, что можно еще продолжать говорить, и Леголас продолжал, пусть не вслух:

Разве ты не понимаешь, что закрыл последний шанс насытиться, а значит и успокоиться?

А разве ты точно знаешь, что это тебе помогло бы? — своя мысль или продолжение сна? Не разобрать, лишь нежность ее шелеста удивляет.

Может быть, не так точно, но шанс…

Значит, я выбрал шанс, в который верил сам. Значит было поздно.

Ты так сильно боялся?

А тебя утешает теперь смелость?.. — голос совсем затух, растворился, исчез. А с ним и ответ потерял смысл. Не утешает.

Сон ушёл, ушёл, растаял на потолке, вдруг помутив лёгкость воздуха.

Казалось, что-то ещё недосказано — но не это ли чувство теперь рядом всегда, оттого, что досказать нельзя, не получится, до той самой поры, когда единение окажется неизбежным? Как бы скор ни был год, ждать ещё очень долго. И все же, будто есть слова о том, что явил сон, есть, но никак не хотят сложиться яснее… Может быть, они придут ближе к утру, а может прольются шёпотом листьев в лесу.

Кот на сей раз был тих и спокоен, но не так, как спокойны довольные или смирившиеся, а как предчувствующий явление болезни, как дерево осенью… И все же, стоило Леголасу покинуть постель, кот встал следом, и снова следил за каждым действием, даже снова требовал причесать и себя тоже — правда, заметно более вяло и почти жалобно. И жалобно, даже вопросительно заглядывал юному королю в глаза каждый раз, когда была возможность.

За один только вечер этих возможностей собралось так много, что, наконец, Леголас не выдержал и спросил:

— О чем ты так бескоишься, друг мой?

Однако, кот не пожелал стать понятнее, и лишь печально мяукнул в ответ.

— Отчего я совсем не понимаю тебя?.. — в ответ вновь лишь мяуканье.

Но, быть может, не понимая смысла кошачьих «слов», Леголас все же был теперь в состоянии очень созвучном состоянию самого кота, и потому, склонившись, поднял его и усадил к себе на колени. Кот тут же с тихим урчанием прижался к его груди.

Как ни жаль было признать, этой ночью едва ли удалось бы сделать что-то полезное и важное.

***

Так оно и вышло, и до утра, что бы ни делал, Леголас был охвачен задумчивостью, порой, обращавшейся в оцепенение, какое никто не решался прервать, зная причину печали… Лишь кот, пусть такой же задумчивый, порой заставлял его очнуться, требуя внимания.

А ближе к утру вдруг спрыгнул с коленей короля и строго взглянул ему в глаза.

— Что? — расстроенный этим бегством, Леголас встал на ноги.

Кот отошёл на несколько шагов, очень медленно и не отводя взгляда. Леголас двинулся следом.

Так, осторожно, боясь спугнуть друг друга, они спустились со ступеней трона, и добрались до дверей, а затем и до ворот.

Прохлада леса и тень, ещё не озаренная солнцем, обняли их, и вдруг чувство, что вот-вот он найдёт ответ тому, что волновало вечером, охватило Леголаса.

Теперь и он, и кот двигались быстрее, и тропа будто становилась совершенно ясной. Не лишь знакомой среди сотен лесных троп, а именно той, ведущей именно туда, где все откроется заново.

Кот остановился там, где ещё можно было узнать тихую поляну.

Вот два дерева, прижатых друг другу, подобно нежным супругам, а вот высокий корень, для чего-то решивший покинуть землю. И вот — ветвь, что так удобна, чтобы взбираться даже в детстве… Знакомое, знакомое, знакомое.

И первый луч света создаёт образ в самом центре поляны. Слишком строгий и гордый, чтобы даже коснуться, и все же, будто оплетенный вьюнком тонких рук тогда ещё принца.

— Не делай этого, — голос доносится будто из колодца.

— Почему? — и свой собственный, усталый, но хитрый, звучит так же.

— Потом что я прошу тебя.

— А почему ты просишь меня? — эта улыбка невинна, и, наверное, лишь потому, что нет сомнений — изгнанье невозможно.

— Потому что мы в лесу, и здесь, увы, уже давно небезопасно, — усталый, но мягкий взгляд выдаёт…

Смешно, хотя не должно быть вовсе. Нет, неправда, не в лесе дело! Ведь, конечно, дозорные совсем рядом…

И все же, всякий раз так оно и кончалось, Леголас отпускал и отступал, хотя никогда «не запоминал» запрета надолго. И никогда отец не спрашивал, отчего это он «забыл»…

Но видение вдруг не желает повторить память, и вместо того объятия становятся крепче.

— Тогда почему же ты запрещаешь то же дома? — и снова улыбка, такая уверенная, будто все известно без слов. И ещё задолго до них, пока даже губы Трандуила не открываются, чтобы ответить, Леголас продолжает сам. — Потому что там нет времени или могут увидеть. И мне кажется, ты станешь находить причину везде.

— Стану… Да, стану, — гладит волосы так легко, будто тёплым ветром, а не рукой.

— Но почему? Почему? — спокойствие уже обратилось печалью, а улыбка — молением.

Вздыхает, так долго, так медленно, будто уходя глубоко-глубоко, и не оставляя глазам жизни и света.

— Потому что я боюсь, — бесцветно и медленно, — ужасно боюсь, что привыкну к твоим объятиям, а затем не сумею без них выстоять…

И, наверное, в том и причина. Именно потому однажды все закончилось, именно потому последние столетия трудно было и вообразить, что позволит…

А взгляд видения вдруг меняется, и поднимается, и направляется на Леголаса, на застывшего меж деревьями, а на того, что как будто стоит с ним рядом… И от того сжимается сердце.

— И того, что не сумеешь выстоять ты, я боюсь тоже.

Видение исчезло, но Леголас ещё не мог отпустить его, и прошёл к центру поляны теперь сам, и коснулся воздуха там, где только что была щека отца.

— Я выстою. Выстою.

Но пусть тон был твёрд, рука дрожала.

Кот подкрался незаметно, но теперь лишь терся о ноги Леголаса, не производя ни звука.

Всё замерло и замолчало. Лес, и земля в нем, и воздух, и кот… Ждали ответа.

Лаголас закрыл глаза. Видение было прекрасно, но его нужно прогнать теперь и из памяти. Вместо слов и взглядов, все что нужно, это вспомнить то, какими были настоящие объятия — редкие, но желанные.

Как можно было вжаться, или спрятаться, или утонуть, или уютно устроиться, и тогда, какое бы чувство ни привело к тому, тепло и уверенное спокойствие передавались, и укутывали… Как смех и слезы, и даже злость могли утихать, сменяясь чем-то куда более постоянным и радостным.

Может быть, знанием, что не одинок.

И пускай объятия исчезли, и пускай нельзя было больше лечь рядом, но все же, может лишь глубоко, это чувство осталось. И оно не погибло. И оно не погибнет. И не погибло бы, даже будь всего больше… Или даже меньше.

И, наконец, Леголас открыл глаза. Подняв взгляд туда, где были глаза видения, и улыбнувшись с сочувствием и мягкостью, ответил:

— Да. Смелость не утешает меня. Но это не значит, что я сожалею хотя бы об одной нежности, которую все-таки испытал.

И ветром по лесу прошёл вздох, похожий на вздох облегчения. И даже кот у ног стал спокойнее, теплее и мягче.