Все миры Атсуму Мии

— Я думаю, тебе не стоит этого делать.

Атсуму тянется через весь стол к пирожному, замирает, глядя на Сакусу — тот сидит, скрестив ноги и держа в руках телефон. Из нагрудного кармана рубашки торчит антисептик. Мия когда-то давно пытался приучить себя обрабатывать руки прежде, чем подойти к Сакусе: полушутя вытягивал руки вперёд, как хирурги перед операцией, и строгим выверенным шагом пересекал расстояние между ними. Когда-то давно — Атсуму и не вспомнит, когда — оно было менее нескольких сантиметров и его можно было преодолеть одним неловким движением. Благо, Мия развил в себе умение вести себя неуклюже и научился сталкивать их руки при каждом шаге в узкой толпе, где прикосновений было не избежать.

— Крем упадёт на ковёр, ковёр — Бокуто, значит в случае чего, оттирать его придётся Акааши. Я не хочу доставлять Кейджи лишних хлопот, поэтому говорю: тебе не стоит этого делать, — Сакуса учился игнорировать этот недоумевающий взгляд достаточно долго, — так понятно?

— Ничего не упадёт, — фыркает Атсуму, подцепляя пирожное. Красивое, с розовым кремом и яркой посыпкой, приготовленное с любовью младшей сестрой Шоё. Такой аппетитный десерт, чреватый сахарной комой или чем-то подобным, не мог остаться без пристального внимания Мии, — попробуй, это вкусно.

— Не говори с набитым ртом.

Когда кто-то говорил таким поучительным тоном, в голове всегда всплывал Осаму. С его привычкой плотно сжимать губы, постоянно ворошить волосы и нервно заламывать пальцы. Будто в Атсуму существовал какой-то механизм, который постоянно напоминал об Осаму. Казалось, мозг в такие моменты принадлежал не ему, а кому-то другому, кто, как злобный гений, потирал ладошки, перехватывая управление, будто в дешёвом симуляторе. Атсуму пытался напоминать себе время от времени, что он хозяин своего тела, но непонятные рычажки продолжали дёргаться под невидимой рукой, переключая его в режим наблюдателя. Всё, о чём Атсуму мог думать или, скорее, на что он мог надеяться в такие моменты — это что у Осаму тоже периодически клинило мозги. Но, когда Атсуму об этом заикался, его близнец, противный, наглый и нечитаемый близнец, лишь пожимал плечами. Осаму был бы хреновым актёром с его обычной непроницаемостью, но в такие моменты его каменное выражение лица спасало от дальнейших расспросов.

Атсуму виделся с Осаму нечасто. Реже, чем ему хотелось бы. Выкраивать время для каждого человека было слишком утомительно для Атсуму, который придерживался расписания только в случае тренировок. В остальное время он полагался исключительно на собственную интуицию. Если Мии сегодня что-то надо сделать или куда-то съездить, ему напомнят об этом за пять часов до встречи и будут строчить в мессенджерах каждый час, чтобы точно не забыл. Но суть не в этом — вдали от Осаму он терял какую-то частичку себя; теперь, спустя годы, их грани истончились, заострились и теперь, соприкасаясь друг с другом, они не могли соединиться, как раньше.

Атсуму с аппетитом поедал его чизкейки и онигири. Атсуму сидел рядом, листал ленту соц. сетей, помогал на кассе, раздавая автографы, ёрничал и паясничал.

— Они все липнут сюда, как мухи на…

— На варенье, — фыркал Осаму.

— На говно, — заканчивал Атсуму, пересчитывая бумажки. У него таких — несчетное количество, и все гонорары за амбассадорство брендов, участие в съёмках, игры в матчах лиги. Скупая данность, к которой он привык. Привык носить лучшие вещи, привык к «Calvin Cleine», «Gucci» и «Dior». А вот пить матчу на кокосовом и постоянно носить солнцезащитные очки не привык и вряд ли сможет. Привык быть в другой команде, вдали от бывших одноклассников. Совсем привык, даже не скучает, лишь порой смотрит на старые фотки и, может, изредка плачет. Не слишком часто, конечно, — он же не плакса, — но порой пробивает.

Атсуму ко многому привык, но некоторые вещи так и остались для него непривычными. Например то, что Осаму разучился заканчивать за него фразы, и спотыкался о слова, когда они не совпадали.

— С чем оно?

— С клубникой, — Атсуму облизывает губы, стараясь не выглядеть слишком довольным, — и чем-то ещё.

— Знаешь, что-то ещё — как раз моё любимое блюдо, — Сакуса лениво качает мыском кроссовка в воздухе.

— Тут нет вишни. Можешь есть, аллергии не будет.

— Не хочу.

Атсуму закатывает глаза, глядя в полураскрытую дверь. Там мелькает рыжая макушка Хинаты, проносится вихрем на кухню и обратно, звеня бокалами. За Хинатой нравится наблюдать. Это кажется лёгким, приятным. Словно смотришь на полёт светлячка, который стремится ввысь. Ты не узнаешь, куда он летит, подробностей его светлячковой семьи, трудностей в личной жизни, о разводе с женой и недавно погибшем от рук вороны сыне. Ты просто смотришь на него, позволяя себе минуту наслаждения этой красотой, когда среди тьмы маленький огонёк спешит куда-то. Хината тоже маленький и тоже огонёк.

Он, видимо, направился на задний двор. Мия тоже мог бы там сидеть на шезлонге, тянуть Пина коладу из трубочки и болтать ногами в хлорированной воде. Или не мог. Сакуса смеряет его нечитаемым взглядом. Такой трактовать никогда не получалось. Непонятно презирает он или рассматривает, а может заметил пятно на новой рубашке в районе горла. Слишком мало информации для обработки. Ошибка, перезагрузка, взлом системы и у аппарата снова Осаму.

— Оми, а почему ты ушёл?

— Что, прости?

— Не отвечай вопросом на вопрос. Почему ты ушёл?

Тишина сдавливает Атсуму горло. Он закашливается, пока Сакуса утыкается взглядом в свой бокал с вином. Пижон и зануда. Мия почти уверен, что сейчас он сдерживает желание почесать себе лоб из брезгливости, пусть это и стимулирует его мозговую активность. Свет луны чётким отпечатком ложится на Киёми, накладывается острой линией на перегородку носа, рубит её нещадно на тонкие кусочки. Настольная лампа серебром подсвечивает прядь волос. В квартире Бокуто всё до смешного просто и удобно: розетка ровно рядом с диваном, чтобы можно было заряжать телефон и одновременно залипать в него, полка — чуть выше головы Котаро, чтобы не биться об неё лбом в забывчивости, мягкие липучки на всех углах. Атсуму привык закрывать углы ладонью, чтобы Сакуса не бился о них затылком или виском. Однажды он рассёк себе бровь — это, вроде, было в Испании, Атсуму точно не помнит. Помнит только удушающую жару, кровь, покрытую бликами от тёплых солнечных лучах, и Сакусу, бесчувственно взиравшего на него. Не с обидой или претензией, а просто, без причины.

Настольная лампа Бокуто совсем не похожа на жаркое июльское солнце. Наверное, дело в том, что сейчас ноябрь.

Атсуму с трудом выносит нависшее молчание. Хочется, чтобы Оми в лучших традициях накричал на него или стрельнул презрительным взглядом, и тогда всё встало бы на свои места. Когда всё на своих местах — это хорошо. Справедливости ради, Сакуса любит, когда всё расставлено по полочкам и тщательно рассортировано. Его кружка всегда повёрнута ручкой к стене, чтобы не задеть её ненароком, не столько из-за цены, сколько из-за воспоминаний. Она из лимитированной коллекции, уже со сколом, который появился из-за мыльных рук, врожденной неловкости Атсуму в отношении посуды и небольшой злости.

Скол грозил перерасти в полноценную трещину, а кружку подобного издания достать было сущим геморроем, оттого Сакуса боялся даже дышать в её сторону: отодвигал подальше от края и пил только тёплые напитки. Чаще, конечно, воду.

Вторую такую же кружку Мия достать сумел, но всё не решался сказать об этом Сакусе. Не было подходящего момента, чтобы вовремя впихнуть в диалог этот факт. «Привет, Атсуму, день ужасный: пока ты болеешь, тренер третирует меня и заставляет играть с Кагеямой. Зато я смог купить мой любимый штрудель, перед этим дав пинка Хинате», «Понятно, у меня кстати кружка для тебя» — совсем уж глупо, а Атсуму казаться дураком не любил. Хотя рядом со всезнающим Сакусой это становилось плохой привычкой. Всегда можно было скосить под дурачка, зная, что это прокатит. С идиотов взятки гладки, а это здорово помогало избегать неприятностей и неловкостей.

Кружка — ручкой к стене, книги — по возрастанию, ни в коем случае не по убыванию, тетради строго одного размера и один и тот же механический карандаш сквозь года. Казалось, что фирма скоро обогатится от этих периодических закупок. Наученный горьким опытом в лице кружки Сакуса скупал все каждый раз, когда им с Атсуму выдавалась возможность оказаться в канцелярском магазине. Упаковки от стержней и эти тонкие полоски, оставляющие серые следы, снились Тсуму в кошмарах.

А потом получилось так, что как кружка всегда была поставлена подальше от края столешницы, а Сакуса всё чаще отворачивался от него ночью к стене. Мия пытался прижимать его к себе так, чтобы он чувствовал, что нужен, важен и любим, но даже во сне Оми выворачивался из его объятий и просыпался на самом краю, прижимая к груди колени с редкими ссадинами, от которых даже дорогущие наколенники были не в силах спасти. Атсуму было страшно.

Потому что Атсуму трус и, наверное, немного плакса.

Потому что вовремя не нашёл слов. Потому что мог только смотреть на удаляющуюся спину и принимать это, а не пытаться развернуть Киёми и на шлейке увести обратно домой. Потому что всё, что ему оставалось, — принять выбор Сакусы. Потому что иного и не было: лишь кидать безучастно взгляд и смотреть на треклятую кружку.

Будь она неладна.

Атсуму разбил вторую на неделе, в очередной раз уколовшись о взгляд Сакусы на тренировке.

— Что за глупый вопрос. Ушёл откуда?

— От меня, Оми. Почему мы расстались?

— Атсуму, — Сакуса хмурится непонимающе, — ты в порядке?

Мия проносит пирожное мимо рта, впечатываясь носом в посыпку. Капля крема жирным пятном расползается на ковре, неровными краями поглощая ворс.

***

Солнце едва просачивается через плотно задёрнутые шторы. Атсуму подскакивает на кровати, жадно хватая ртом спёртый воздух. Сакуса рядом недовольно шевелится, сонно приоткрывая один глаз. Мия давит в себе желание кинуться на него и в порыве задушить: сомкнуть пальцы на шее, сжать до свистящего, последнего вдоха. Это даётся ему тяжело, даже тяжелее обычного.

— Тсуму? Что-то случилось?

— Мне приснилось, что ты… Впрочем, неважно.

Лихорадочная мысль бьёт в голову: «Что случилось?». Оми называет его «Тсуму», привычно и легко, имя скользит с его языка пёрышком, гонимым дыханием, будто всегда было там, на самом кончике или же ближе к гортани. Что-то во взгляде Сакусы кажется Атсуму фальшивым. Он не смог прочитать его, как, впрочем, и всегда, только упëрся взглядом в чёрный зрачок, окружённый такой же безграничной тьмой. Киёми лениво шевелится, закидывает ему руку на талию и надавливает, вынуждая лечь обратно. Пыль взмётывается в воздух, витая непослушными частичками: Сакуса фыркает, пытаясь избавиться от неё, но более ничего не делает. Может, не хватает сил или же размаривает в выходное утро, и теперь можно только жмуриться и потягиваться, перекатываясь к Атсуму под бок. Мия не может избавиться от навязчивого чувства, что что-то не так. Скользкое от неуверенности, оно юрко скользнуло ему под рёбра и теперь щекотало внутренности. Если бы он был врачом, он бы непременно вспорол себе брюхо, как вскрывает умело рыбак скумбрию на Цукидзи. Раньше мама регулярно водила их с Осаму туда — учила отличать гнилого тунца от того, внутри которого можно было найти икру. Её ни Атсуму, ни Осаму не любили, но отличать научились. Ножа у Атсуму с собой всё равно не было: он наверняка валялся на кухне в посудомойке, дожидаясь своего часа. С собой был только Оми под боком и его пахнущие эвкалиптом волосы.

Мия позволил себе в них уткнуться, так и не сумев совладать с подступающей к горлу паникой.

— Опять кошмар? — Сакуса потерся носом о его плечо, — Ты пил таблетки?

— Какие таблетки?

— Твои таблетки, Тсуму, — Киёми зевает, прикрывая рот ладонью, — они на верхней полке, рядом с хлопьями.

От запястья до локтя у него тянется длинный и толстый шрам. В переменчивом свете он бугрится и кажется почти живым. Атсуму тянет руку и проводит по нему самыми кончиками пальцев, ощупывая, будто через минуту оттуда вылезет пришелец и начнёт стрелять в него лазерами из пистолета. Мия промаргивается, потирая глаза, и наваждение сходит. Лишь белёсая полоска перед глазами беспокойно шевелится. До Атсуму поздно доходит, что это Оми пытается стряхнуть его руку, выглядя уязвленным. Мия напоследок проводит рукой по самому краешку, прежде чем прижать обе ладони к груди и почувствовать спокойное биение собственного сердца.

— Извини, — запоздало бросает он, глядя на спину Сакусы.

— Ничего. Тебе можно, — Киёми хлопает дверью в ванну и на полную включает кран.

Атсуму помнит привычку Оми чистить зубы исключительно ледяной водой, чтобы аж челюсть сводило, а паста обжигала рот. Помнит его вкусы в еде: непременно острее и меньше соли, в одежде: флис, плюш, суровый монохром, в фильмах: всегда «1+1» в укор «Ла‐ла Ленда» Мии. До мельчайших деталей, вплоть до каждого малейшего кристаллика, помнит количество ложек сахара, которые нужно кидать в кофе. Помнит, под каким углом нужно сгибать пальцы, какой темп держать, какой порошок взять по акции, а какой лучше игнорировать, мол «Он пахнет жвачкой и плесенью, Тсуму». Помнит привычки потирать переносицу в стрессе, прижимать колени к груди во сне, ютиться на неудобном кресле и дремать там. Атсуму помнит до абсурдных подробностей надписи Оми в книгах — непременно строгие линии, чёткие, будто выстроенные в ряд солдатики, буквы. Чернила: красные, чёрные или синие, иногда карандаш, если под рукой не оказывается ручки. Волнистые полосы под предложениями, слова в кругах. Рядом рожицы, которые Атсуму из вредности подрисовывал, когда Сакуса давал ему почитать что-то из своего, — это своё было непременно заумным и душным, — эти карикатурные человечки были наделены историей, характером и разбавляли скуку. Единственным местом, где педантичный Киёми позволял себе беспорядок — выцветшие, пожелтевшие страницы книг. Он безжалостно заламывал уголки страниц, а слова в его записях наползали друг на друга и порой смазывались от его запястья. Изредка оставались недописанными. Глядя на эти обрывки Атсуму нередко думал, что Сакуса хотел высказать, но не смог, и гораздо интереснее — почему не смог. Отвлёк его мимо проходящий кот, внезапно начавшийся дождь или прохожий, ненароком толкнувший его плечом?

Более важным было иное: Атсуму помнил всё про Оми, но не помнил этого шрама.

Он задремал на взбитой постели, накинув простынь на бедро, убаюканный шумом воды, бьющейся о керамическую раковину.

***

— Атсуму, мне!

Его руки сами находят мяч. Натренированные, мозолистые, они отправляют его прямо под руку Суны — изогнувшись, он вгоняет мяч в линию и почти улыбается. Мия огорошенно оглядывается, чувствуя руку Осаму на плече: твёрдую, уверенную, держащую его на плаву.

— Кагеяма! Почему ты не отдал мне пас?

— Потому что я не могу отдавать пасы только тебе, тупоголовый!

Атсуму даже не нужно поворачивать голову, чтобы знать счёт: второй сет, самая середина, когда за каждое очко приходится грызться до смерти. Он смотрит на свои ладони, сжимает их неуверенно, глядя на побелевшие костяшки. Мия мало что понимает. Где Сакуса, их квартира и противный запах ненавистного его порошка? Почему на зубах скрипит сахар и растворяется на кончике языка клубника? Какого чёрта он вообще по разные стороны сеток с Хинатой снова. Просто какого чёрта?

— Эй! — Атсуму указывает пальцем на Шоё, подбочениваясь, отчего-то зная, что это важно, — Ты будешь моим доигровщиком!

Атсуму помнит каждое их движение, вплоть до разножки перед приёмом — это знание окрыляет его настолько, что он врезает мяч в заднюю линию и орёт громче трибун, прыгая вокруг Осаму. Суна хлопает себя по карманам, видимо, желая достать телефон, но в раздражении его не находит. Пытается до мельчайших деталей запомнить этот момент: едва заметные ямочки на щеках Осаму, блестящие от возбуждения глаза, рука, обнимающая близнеца за плечо.

Атсуму жмурится, а когда открывает глаза, Бокуто кружит его над площадкой, желая, видимо, задушить. Приходится контролировать дыхание и не рассыпáться в хохоте, болтая ногами в воздухе. Сакуса стоит в стороне, покачиваясь с пятки на носок: по лбу на небольшой шрам стекает капля пота, теряясь в тёмной брови. Киёми улыбается ему открыто и тепло, будто молча говорит: «Ты молодец, Атсуму.»

Матч с Карасуно они выигрывают. Вместо того, чтобы отдать пас Осаму, Мия совершенно нагло скидывает мяч, глядя сверху вниз на либеро, подкатившегося к нему. Нишиноя устал, это ясно как дважды два — темп игры был слишком быстрым и напряженным, чтобы он сейчас среагировал на обычную скидку, даже несмотря на то, что он принимает такие чуть ли не каждый матч.

Это кажется привычным: прыгнуть, обе руки вытянуть к мячу, пальцы — напряжение в высшей степени, бросить взгляд на Осаму — такой, чтобы даже он поверил в вероятность паса, скинуть прямо под сетку. Насладиться тем, как затихают трибуны прежде, чем взреветь невероятным гомоном, шумом сотни голосов, мельком взглянуть на Кагеяму с Хинатой, приземлившимся с блока Осаму, не обратить внимания на Тобио, лишь на Шоё. Покрасоваться, мол «Внемли моей гениальности. Моей, не его.»

Потому что он помнит, кому будет принадлежать звание основного связующего Японии. Потому что, несмотря на то, что Хината играет с ним, это школьное поражение уязвляет.

Из вредности показать Саму язык, прежде чем сгрести всю команду в объятия и наткнуться на глаза Киты: цепкие и понятливые.

— Я сделал это, Кита-сан! — громкое, торжествующее, напрашивающееся на похвалу, — Сделал!

— Прямо-таки ты, — ворчит Суна из привычки, — все тут старались.

— Нет. Я, — выдыхает Атсуму в макушку Мичинари, вороша его волосы, — это сделал я.

Кагеяма по ту сторону сетки смотрит на него хмуро, щурит глаза и будто в чём-то подозревает. Атсуму даже не поворачивает на него головы, чувствует этот взгляд зудом между лопаток, но не сдерживает ликующей улыбки. Однажды он уже позволил случиться непоправимому: сделал ошибку, цена которой была слишком высока. И пусть сейчас Атсуму вертит прошлое, он чувствует себя самым счастливым, видя эти уязвленные взгляды, направленные на него. Взгляд Тобио травит ему душу и рвет на кусочки остатки гордости, когда они прощаются и благодарят друг друга за матч.

Он спешно отворачивается, сбегая.

В автобусе царит непривычное веселье. В прошлый раз их поездка состояла из тягостного молчания и редких всхлипов, а теперь многие вымученно перешучиваются и давят смешки. Суна развалился на задних сидениях, вжавшись в них, Кита ходит меж рядов и раздает всем бутылки с водой. Атсуму смотрит на Арана краем глаза, замечая его непривычную серьёзность. Осаму дремлет на соседнем сидении, прислонившись к стеклу лбом. На коварных кочках он бьётся виском об него, и Атсуму, как настоящий брат, прижимает его голову к плечу, потираясь щекой о светлые волосы. Он чувствует редкое единение с Осаму. Когда тот спит и не ёрничает, становится намного приятнее. Мия думает о том, какого хера его галлюцинация длится так долго. Почему он снова в школе? Почему Сакуса не с ним, а если и с ним, то это другой, не его Оми, с отличными от нормального привычками и этим дурацким шрамом на руке? Атсуму вздыхает, устало прикрывая глаза.

Если это сон, то он должен кончиться как можно скорее.

По закону подлости, этого не случается.

***

—Тсуму, вставай.

Тёплые губы прижимаются к его макушке: Атсуму ворчит, даже не открывая глаз, и на ощупь проводит по чужим волосам. Прямые, пахнут морозной мятой и не путаются меж пальцев. Другие.

Не те.

Атсуму подскакивает на постели, глядя во все глаза на Кагеяму: тёмный халат слегка распахнут на его груди, синеют засосы и укусы Атсуму — он понимает это по слегка скошенному отпечатку клыка. Тобио слегка наклоняет голову, заправляет выпавшую прядку за ухо и садится рядом.

— Ты чего?

— Кошмар — бессовестно врёт Атсуму, пятясь к ванной, — Прости.

Захлопывает дверь и опирается о раковину. Видимо, и вправду кошмар. Он хочет уснуть прямо сейчас, чтобы этот сон закончился и начался новый — неважно, с каким сюжетом, главное, чтобы без Кагеямы в главных ролях. Тсуму смотрит на себя в зеркало и у него начинает дёргаться глаз. Привычная стрижка поменяна на какое-то богомерзкое нечто, проколота бровь и на щеках откуда-то появились веснушки — ясный знак того, что недавно он был в тёплых странах. Атсуму ворошит волосы в попытке придать им нормальный вид, но с грохотом проваливается, едва не сбивая флакончики, стоящие на тумбочке.

— Тсуму, у нас сегодня благотворительный вечер. Не задерживайся в ванной надолго, я хочу успеть в душ. — Кагеяма коротко стучит в дверь, — Всё в порядке?

— Да, — на грани истерики отвечает Атсуму, — Пять минут.

Он становится в душ и врубает воду на полную. Самым смешным в этой ситуации оказывается то, что всё здесь, прямо как в их с Сакусой квартире. Лишь баночки и полотенца отличаются. Ощущение, словно Мия попал в бесплатную новеллу с кучей багов, поэтому его так глючит — нужно лишь найти ошибку в коде, вычленить ее и исправить.

— Тсуму, — рука Киёми скользит по спине, останавливаясь на пояснице, — хочу тебя сейчас.

У Сакусы голос — чистый секс, не прикрытый даже граммом приличия. На руке у него извечное кольцо: тонкое, из белого золота, оно плотно облегает палец витиеватой змейкой. Не обручальное, пока не, но скоро… Если бы у Атсуму был шанс попасть в то время, в которое он хочет, в тот день, минуту, он бы всё исправил.

— Оми…

Капли звучно бьются о кафель. Когда Атсуму поворачивает голову, сзади никого нет, кроме запотевшего зеркала. Он едва не вышибает дверь, выходя из ванной, и садится на уже заправленную постель. Плед противно колется, и все здесь кажется чужим и инородным. Сакуса бы скорее прострелил себе висок, чем позволил что-то настолько неудобное. Мия сглатывает вязкую слюну и мечется по комнате, ища телефон. Ловит его, перетряхивая одеяло, в сантиметре от падения. Кагеяма на обоях бьёт под дых.

Не то. Атсуму бы даже под дулом пистолета не поставил это. Не поставил бы, правда?

Переписки пустые, как и в любом из других миров. Мия не привык изливать душу текстом, — скупыми буквами, пикселями на экране, не несущих в себе и капли того, что Астуму обычно чувствует, — и единственное, что ему показывается странным — пустота в диалоге с Осаму.

«привет саму я встречаюсь с кагеямой ты знал?»

«Ты опять напился?»

«эм….нет»

Атсуму задумчиво трёт подбородок. Неприятно колется едва пробившаяся щетина. Боги, верните его в школьные времена, где его лицо было девственно чисто! С возмущением нужно разбираться побыстрее, и Мия уязвлённо тычет в воображаемого Осаму палкой.

«и вообще когда я в последний раз пил по твоему»

«В понедельник, вторник, среду и четверг»

«с тобой чтоль»

«Нет»

Атсуму рад, что хотя бы его позорные фото не расползутся по интернету, ибо Осаму пил редко и мало, а орудовал камерой не хуже Суны — это, видимо, передаётся половым путём. Со смехом Атсуму надеется, что капля гениальности Кагеямы передастся ему таким же образом, и он перестанет чувствовать себя, как щенок рядом с ним. Вообще-то, он старше! И лучше. Меряться со своим наверное-парнем успехами в волейболе кажется чёрствым даже для Атсуму, поэтому разгоняет воображаемых мух, символизирующих его мысли.

— Ты чего тут сидишь, в чём мать родила?

— Думаю, спереть твои боксеры или нет.

— Зачем? — прямо спрашивает Кагеяма, — Твои кончились?

— Нет, у меня просто фетиш.

Атсуму мысленно прикладывает ладонь к лицу и бьётся головой об стол. Его череп крошится, а мозги вытекают через уши, лишая его, наконец, возможности думать и контролировать тело в общем, и язык в частности. Мысленно Атсуму уже лежит в гробу и складывает руки на груди, наслаждаясь целомудренными поцелуями в лоб от бывших товарищей по команде. Что он, блять, делает? Как такие слова вообще могут проплывать в его голове, когда сам Мия находится на расстоянии ближе километра к Кагеяме? Телефон пиликает, спасая его от необходимости продолжать неловкий разговор.

— Кто там? — Кагеяма открывает какую-то тумбочку и пуляет в него чёрные боксеры. Попадает прямо в цель, будто всю жизнь только из лука и стрелял.

— Саму, — ворчливо отзывается Мия, отпихивая в сторону трусы.

— Помирились? — миролюбиво спрашивает Тобио, пока идет в ванную. На икре виднеется незаметное доселе Атсуму родимое пятно. Он нечасто рассматривал ноги Кагеямы. Да и всего Кагеяму в целом. Поэтому судить о правдоподобности данного факта не может. Задача усложняется с каждым уровнем и Мия не уверен, что сможет с ней справиться сна через два. Какое-то ублюдство, если честно. Будьте прокляты и Кагеяма, и его ноги.

— А чё, ругались?

— Я, конечно, понимаю, что ты не считаешь ссору ссорой, пока она не превратится в мордобой, но Осаму не общался с тобой месяц, — Тобио даже не закрывает дверь, спокойно намыливает башку, зажмурив левый глаз, — может, чуть больше.

Сердце Атсуму сжимается от одного этого факта. Пусть с ним такого никогда не происходило, ему жаль того Атсуму, что был здесь до него.

— А он был? — спрашивает он шепотом у самого себя, отводя взгляд от Кагеямы и пиля взглядом тумбочку.

— Чего говоришь? Не слышу ведь, вода шумит.

— Ничего, — бормочет Мия, печатая короткое «прости», прежде чем упереться взглядом в сообщение, написанное с ехидством, читаемым между строк, «С сакусой» от Осаму.

Тишина забивает Атсуму уши звоном: Кагеяма проводит по влажным волосам полотенцем — один в один противный школьный Кагеяма, только, может, прибавилось уверенности в себе, залегли морщинки на лбу, пока ещё едва видной нитью с претензией на будущие складки, и он наконец-то научился улыбаться. Не заученно, не со злобой, а с нежностью, кроющейся в уголках голубых глаз. Хотя, не так: глаза у него синие-синие, блестят в солнечных лучах океанской глубиной.

Добивают.

Кагеяма спешно сушит волосы феном прежде, чем взять в руки утюжок. Обычный, кипельно-белый, тот самый, с прошлогоднего контракта. Мия валяется на кровати, натянув боксеры, и всматривается в потолок. Достаточно захотеть, и он отрубится. Не хочется здесь оставаться ни на секунду.

— Тсуму, поможешь?

Он неохотно поднимается, чувствуя, как по ступням неприятно тянет холодком из приоткрытого окна.

Думает: «Вот умора, когда проснусь, расскажу Оми про этот дурацкий сон, он, наверное, со смеху уссытся.»

Думает: «Может, я в коме?»

Плетётся к Тобио нехотя, цепляясь взглядом за каждую несостыковку. Как в играх на поиски отличий, в которые Сакуса задрачивал в перелётах и поездках.

Атсуму машинально пропускает тёмные пряди меж пальцев, обращая внимание на то, как доверчиво Кагеяма наклоняет голову назад, блаженно улыбаясь. В зеркале он пытается найти взгляд Атсуму, но безуспешно: задумчивый, он проводит пальцем по позвонкам его шеи, слегка надавливая. Тобио здесь кажется настолько одомашненным и ласковым, что не получается испытывать к нему привычного презрения с флёром неприязни. Он прижимает раскалённый утюжок к пряди, слегка завивая её к концам. Послушные волосы прогибаются, образуя едва видимые завитки.

Вопреки всему, это кажется милым. Кагеяма кажется ему милым, и Атсуму не уверен, чем это обусловлено. Он надеется, что это остаточная память прошлого Мии, который, любил Тобио, а не его личное устойчивое мнение. У него наверняка просто стресс и его мозг пытается экстренно адаптироваться. Ничего сверх нормы. Он загнанно молчит, машинально сжимая раскаленные пластины, и от волос Тобио идёт едва заметный пар. Пахнет мятой и ванилью, приторной, забивающей носовые пазухи. Атсуму до ужаса не идёт Кагеяма перед глазами, наверное, мерещится или того похуже. Мышцы на его спине, как гравировка на деревянной фигурке, выточенной с любовью. Мия по наитию наклоняется, потираясь носом о его шею прежде, чем отложить в сторону утюжок.

— Готово.

Голос хриплый и жалкий. Он прочищает горло, делая боязливый шаг назад.

Если достаточно расслабить взгляд, можно представить вместо Тобио Сакусу, который неудачно подстригся и теперь бесконечно от этого страдает. Голос изменился? Так это ничего! Всего лишь побочный эффект от недели рыданий и причитаний об уродстве. Ещё, возможно, кондиционером продуло. На улице же жарко, и шторы, как ни странно, распахнуты, а не задёрнуты наглухо без возможности лучам проникнуть внутрь и потревожить шаткий покой Киёми.

— Спасибо, Тсуму, — Кагеяма скупо клюёт его в щёку, прежде чем спрятать утюжок обратно в верхний ящик и на замену ему выудить плойку, — садись.

— Что это? — тычет недоверчиво Атсуму, — Дилдо?

— Прекрати ёрничать, — ворчит Кагеяма, поправляя покосившуюся розетку.

Сакуса бы сказал, что в таком случае он сейчас разогреет «дилдо» хорошенько и вставит ему, даруя райское блаженство. Атсуму трёт щеку, на которой эфемерно жгут губы Кагеямы, теплые и слегка влажные. Мягкие. Не упрямо сжатые в линию, как у Киёми, а едва распахнутые, обнажающие чуть ребристый краешек зубов. С воображением у Атсуму всё совсем плохо. Ну не получается ни с первого, ни со второго раза поменять картинку на желанную. На ту, где на спине будет мелкая татуировка, набитая по пьяни на спор. Где родинки образуют почти ровный треугольник, а лопатки острые и трогательно выпирающие.

— Зачем? Это просто очередной благотворительный ужин, — бормочет Мия, подперев подбородок рукой, пока Тобио крутит его бедные, трижды сожженные волосы, — мне не нужно выглядеть слишком идеально.

— Нужно выглядеть идеально всегда. Ты, конечно, и без этого красавчик, но нет предела совершенству.

— У тебя — точно нет.

Шпилька неуместная и кажется Атсуму неловкой. Такой же, как упасть в школьном коридоре и растерять все книги. Как пролить на белую рубашку кофе перед первым собеседованием. Да и как, в целом, быть с Кагеямой Тобио ближе, чем в километре друг от друга или, хотя бы, через сетку.

— Не дуйся. Ты невероятный, — пальцами заправляя прядь за ухо, Тобио слабо улыбается, — и для того, чтобы таким быть, тебе не обязательно соревноваться со мной в волейболе.

— Обязательно. От этого зависит моя карьера.

— Мы в разных командах.

— Но ты основной связующий Японии.

— Тсуму, — Кагеяма вздыхает, глядя в зеркало и поправляя его волосы, лежащие едва завитой волной, — я не хочу с тобой ругаться. Я люблю тебя, а не твои таланты в волейболе, хоть они и являются приятным дополнением.

— Ну, уж извини, — рвано отвечает Атсуму, утыкаясь лицом в ладони и растирая лицо, — какой есть.

Тобио уходит, напоследок коротко вздохнув. Видимо, привык или просто устал. Атсуму хотел бы с ним разругаться сейчас вдребезги, наговорить гадостей про Шоё, которого он в своё время разбомбил к чертям своим коротким «я в адлерс», и про школу, и про Ойкаву. Он даже на короткое «извини» поскупился, потому что перед Хинатой извиняться не то, совсем не то. Точно не потому что извиняться за выбранную карьеру, которая была для него всем — блажь. Интересно, а как Шоё сейчас?

Самое главное — с кем Шоё сейчас?

Атсуму падает в объятия кровати, подхватывает телефон и открывает Инстаграм. Первым делом, очевидно, пытается найти профиль Сакусы. Даже в директ заходит, но там везде пусто, будто Киёми сам по себе не существует в этом мире. Атсуму и не подмечает момент, когда грань между сном и реальностью пропадает. Может, теория параллельных вселенных всё-таки работает? Но Осаму же написал ему про Оми, значит он есть. Остаётся только его найти. Даже сквозь очевидный чёрный список.

Профиль Хинаты, как обычно, пестрит фотографиями не столько личными, сколько людей вокруг него. Атсуму даже находит себя в одном из постов: MSBY в полном составе, и судя по глазам Бокуто, пьяные в ноль. Сакуса сидит рядом с ним в наглухо застегнутой рубашке. Что за сноб? Сидит с вычурной серебряной цепочкой на шее, но кроме неё, там, правда, подозрительно краснеет пятно. Атсуму переводит взгляд. Вот и он, жмется щекой к острому плечу Сакусы, липнет к нему, ластится и хмельным взглядом едва ли не раздевает. Мия смотрит на себя и сразу осознает, что он влип. Хочется бросить мудрой цитатой с упаковки конфет: «Без расставаний не бывает встреч», но Атсуму, честно, лучше бы с Сакусой никогда не расставался. Безалаберный идиот с тягой к попойкам и вульгарщине и полуправедник, клюющий его за каждый проступок — чем не парочка, обречённая на вечное бесконфликтное счастье? Мия устало трёт переносицу — перенятый невольно жест, пристывший к нему, как магнит к холодильнику, который теперь, если и пытаться выдрать, то только с сердцем заодно. А сердце его — важный орган, он, вообще-то, гоняет кровь с кислородом и питает мозг, которым он никогда не пользуется, но если его не будет, играть в волейбол он не сможет.

И видеть Сакусу не сможет.

И целовать Сакусу не сможет.

И далее по списку из 358 пунктов. Не то, чтобы Атсуму считал, но всё же.

— Тобио, как там Хината?

— А как должен? — Кагеяма едва не кричит ему из кухни, — Как обычно, недавно приехал из путешествия.

— С кем?

— С Кенмой, с кем же ещё? Даже сумел выудить его на пару прогулок. Мы вот сто лет никуда не выбирались, у меня пустует Инстаграм. Менеджер требует зрелищ.

Атсуму пытается переварить всё сказанное Кагеямой и отринуть из ниоткуда взявшееся чувство вины. Какое ему дело до того, были они с Тобио где-то или нет? Мало волнует.

— Выложим домашнее порно — все сразу встрепенутся. Подойдёт?

— Нет, — фыркает Тобио, — но попытка засчитана.

— Я бы не засчитал, — признается Атсуму.

Атсуму бы себе ничего не засчитал. Это маленькое откровение оказывается слишком личным, чтобы быть сказанным вслух.

Кагеяма входит к нему спустя полчаса уже одетый, и Атсуму опять залипает на его ноги. Бедра, обтянутые тёмной тканью, выделяют слишком много для благотворительного вечера, каждый изгиб и мышцу: в таком впору идти кадрить геев, а не улыбаться, беспокоясь о бездомных собачках в приюте. Мия оказывается обескураженным этим открытием: у Кагеямы красивые, сильные ноги, которые с легкостью могли бы претендовать на звание модели для всех древних скульптур, от которых Сакуса едва кипятком не ссался.

Даже эта косточка на ноге не кажется привычно нейтральной. Трогательно-острая, она перетекает в стопу так легко, словно является самой главной её частью и составляющей, словно была вылеплена с любовью всех существующих и не существующих, богов.

— Ты чего ещё не одет?

— Я думал, ты мне поможешь, — Атсуму поднимает на него хитрый взгляд, — я совсем не умею красиво выбирать вещи.

Атсуму умеет побольше многих, просто Кагеяму хочется побесить. Просто шило в заднице не даёт ему покоя. Просто то, что сейчас зудит по отношению к Кагеяме, кажется настолько привычным и родным, что Мия не способен это отринуть. «Оно пускает внутри корни» — с ужасом понимает Атсуму. Бояться — значит быть заведомо слабее, но Атсуму боится, потому что он не вечный и довольно с него и терпения, и милосердия.

Он тычется носом в воротник свитера, который ему спихивает Кагеяма, поднимаясь на носочки, чтобы выудить с верхней полки штаны, и ловит себя на мысли, что ему действительно стоило однажды посмотреть на Тобио под другим углом. Если бы в тренировочном лагере он увидел в нём человека, а не связующего и, тем более, соперника, то влюбиться в него было бы проще простого. Совершенный середнячок в учебе, ровные пятьдесят-шестьдесят по каждому предмету. Не шибко густо, но и не на грани отстранения от занятий, в отличие от Атсуму в его лучшие школьные времена. Его оценки всегда шатало от неудовлетворительных тридцати до семидесяти, как беспризорный флажок у них в классе, гонимый весенним ветром, а от волейбола он отказывался стабильно раз в два месяца.

— Опять аскезу держишь? — спрашивал Суна нахально, — Так и до исключения недалеко.

— А ты меньше болтай, — отвечал Атсуму с набитым ртом, — а то я с тобой подерусь, и нас обоих за драку вытурят.

Конечно, они никогда не дрались. Суна был слишком труслив. На самом деле, ему ни к чему были лишние проблемы, но Мия таил в себе уверенность, что это лишь из-за страха проехаться пару раз по асфальту лицом, а Атсуму чувствовал себя слишком благородным, чтобы превратить свои слова в действия. Его так ни разу и не исключили. Язык его — враг его, порой умел льстить, как никто иной, оттого учителя смягчали свои оценки хотя бы до проходных, а дальше было неважно. Мяч оказывался в его руках — привычный, шершавый — и вылетал из них непослушным выстрелом, который мог найти успокоение лишь от удара.

Сакуса умел бить с его пасов, как никто другой.

Если бы Атсуму только раньше обратил внимание на эти ноги — не было бы Сакусы и пьяных вечеров, не было бы ни ссор, ни бесконечной вереницы расставаний. Даже, наверное, Атсуму самого по себе, в том состоянии, в котором он есть сейчас, не было бы. Лишь блаженная пустота, полная неизведанных пространств, таких же немых и незаполненных, как его идиотское сердце.

В такси он едет молча, рассматривая свои колени в тёмных джинсах.

Сакуса опаздывает. Этот вечер кажется полной нелепицей с самой первой минуты. Единственными, кто с ним заговаривает, оказываются Орлы. Шакалы отшатываются от него, как от сумасшедшего, и он не совсем понимает, в чём дело. Даже обыкновенно ребячливый Бокуто мрачнеет рядом с ним и теряет весь запал от обычного «Привет». Как это, такой педант, как Киёми, мог позволить себе припоздниться больше, чем на минуту? Сакусы просто нет.

Бокуто всё так же старательно его игнорирует.

— Да что за хрень, — ворчит Атсуму, оглядывая толпу.

Яркая макушка Хинаты светится в самом центре — Мия движется на неё как на спасательный маяк, стараясь не пихнуть никого ненароком, потому что здесь, как на пороховой бочке. Одно неловкое движение — на воздух взлетят все, и это движение может оказаться любым.

Дверь открывается с едва слышным в общем гомоне истеричным визгом — Атсуму поворачивает голову по знанию, что так нужно, что такова судьба и ей нельзя противиться, ибо она непременно заберёт свое. Мия мгновенно достигает дзена. Через минут он находит себя рядом с Кагеямой, мягко обвившим руки вокруг его талии и положившим голову на плечо. Он играет с полом в гляделки, размеренно дыша, и очевидно проигрывает. Атсуму более не человек — его плоть мягка, а сердце качает кровь, но вместо мозга там теперь жидкая кашица. Даже редкие вспышки камер мало тревожат его расфокусированное сознание.

Сакуса здесь, но, честно говоря, лучше бы он не был.

Так нельзя одеваться. То, во что оделся Кагеяма — и его штаны, рубашка, любимые кроссовки Атсуму из коллекции, которую он так и не купил, всё меркнет на фоне Сакусы. Атсуму еле сдерживается, чтобы не упасть ему в ноги и не начать облизывать его туфли — чёрные, кожаные, блестящие, как апогей абсурда и высшая точка эстетического экстаза. Звезды ведут его куда-то совсем не сюда, он не должен был тут оказаться. Не когда Киёми рядом с Ушиджимой. Не когда смотрит так тепло и приветливо на него.

Совсем не тут и не сейчас.

Атсуму даже не поворачивает голову в сторону Киёми, не удостаивает даже косым взглядом — недостоин.

Мия хочет биться у него в ногах в истерике, набить Ушиджиме его приевшееся подчёркнуто вежливое лицо, где ни единой ненужной эмоции, напиться в слюну и прямо сейчас сделать что-то, что поможет затушить его горящее сердце.

Атсуму — сам себе спасатель, ему рассчитывать на других не приходится. Он шепчет что-то слащавое на ухо Тобио, отчего он сдавленно улыбается. Изредка цепляется взглядом за камеры, которые на каждом шагу пытаются выловить их как можно чётче. Вливает в себя шот. Плюхается на диван рядом с Кагеямой. Держится особняком и даже не пытается больше ни с кем заговорить. Кем бы здесь ни был настоящий Атсуму, он был полным мудаком. Он чувствует прилив нежности к Орлам. Неясно, ради Кагеямы или из-за приятельского тепла между ними, но они улыбаются ему вполне вежливо и даже не пытаются выставить его дураком или нагрубить, как хотел сделать Бокуто. Мия понял это по его непривычно нахмуренным бровям.

Ни одного человека, у которого можно было бы спросить о произошедшем. Новости? Маловероятно, тут что-то сугубо личное, в пределах команды, совсем не для репортеров и журналистов.

Атсуму тычется носом Кагеяме в шею, воркует что-то неразумное, будучи ещё в уме. Пытается затопить Сакусу ещё одним шотом, ощущением липкого бархатного смеха Кагеямы, который окутывает его со всех сторон, заглушая окружающий шум. Любые звуки, отрывки интервью — всё ему глубоко противно и неинтересно, лишь заставляет хотеть нервно массировать виски. Он уходит в туалет, желая освежиться.

Сакуса лучше бы и вправду здесь не был. Атсуму кажется что он в симуляции, ибо иначе описать присутствие Киёми в каждом месте, где он появляется, невозможно. Его лицо в холодном свете выглядит осунувшимся и уставшим, словно он приехал на каторгу, а на рукавах свитшота темнеют пятна от воды. Атсуму щёлкает задвижкой на двери, делая охотничий шаг вперёд.

— Оми.

Киёми опирается руками о раковину, переводит на него разбитый взгляд. Нет взгляда, который был бы слаще для Атсуму в этот момент. Даже разбитый взгляд Кагеямы на национальных, даже любой другой — абсолютное ничто, жалкая копия, подделка настоящих эмоций. Он остро мажет по нему одной лишь радужкой, где-то в истерике бьются остатки здравого смысла, да и то неохотно, будто из необходимости.

— Оми.

— Уйди.

— Оми.

— Пошёл вон.

Атсуму не знает, как так получается. Это же Сакуса, и он знает его, как облупленного, как свои пять пальцев, которые он едва не потерял, когда пытался погладить бесхозную псину в детстве. Кажется таким простым и привычным подойти к нему, слегка наклониться, посмотреть в глаза, потому что там остатки его тоски и щемящей любви. Так верно, как любил Сакуса, так не любил даже Атсуму — его чувства в сравнении с этим всепоглощающим месивом кажутся лишь лёгкой симпатией. Сакуса редко привязывался и очень плохо умел отпускать. Скорее бросился бы с моста, чем сумел бы погасить свою похожую на собачью привязанность.

— Оми, — рукой по скуле, обвести замазанную наспех царапину, — дрался с кем?

— С тобой, — смешок, — забыл уже, что под градусом пиздеть горазд?

— Всегда вру?

— Всегда. Безбожно и нагло.

— Тогда, Оми, — облизнуться, будто давая шанс отступить, вырваться, уйти, может, даже дать с кулака апперкотом, главное с глаз долой, — я тебя ненавижу всей своей душой.

Атсуму наконец целует его. Это блаженство в первозданном виде. Он ещё его не любит, пока нет, слишком рано для такого громкого высказывания, но, определённо, к нему привязан. Для Мии любить совсем не страшно, лишь слегка интригующе и, может, немного тревожно, но оттого приятнее находить себя после всего в этой луже необъятных эмоций, пытаться нащупать в себе плотный комок из всего самого хорошего в левом предсердии и медленно, методично его выковыривать. Чувствовать губы Сакусы, его скованность, внезапную в своей умильности, затем резкие, рваные движения. Грудь к груди. Руки на спине, жмущие к себе, жадные, горячие. Свитер Атсуму липнет к коже, и он хочет его скинуть, но туалет — совсем тому не место, ему хочется дальше, глубже и сильнее. Так целовать Сакусу умеет только Мия — он впитал это с молоком матери, что-то ревностное и жгучее, что вынуждает его толкать язык вперед и наощупь расстегивать брюки. Стон Оми забивается в угол комнаты, окончательно расплавляет Атсуму в лужу.

— Нельзя, Тсуму, — Сакуса отворачивается, прижимая ладонь ко рту, — Вакатоши.

— Вакатоши потом, — Мия спускает брюки, опускается на колени и прикусывает бедро Оми с внутренней стороны, — и все остальные. Мне на них глубоко насрать, веришь?

Боги, Атсуму говорил что-то про ноги Кагеямы? Они и рядом не стояли рядом с ногами Сакусы. Рядом с этими туфлями, по которым Мия всё же проводит пальцами: кожа отвечает ему недовольным скрипом и оставляет на пальцах крем. Почти по-девичьи острые коленки, на которых расплываются акварельными пятнами синяки. Атсуму мало интересует, в каких обстоятельствах они были получены, хотя колет неприятное чувство. Если назвать его «ревность» потеряется весь шарм и оно наверняка будет зудеть на подкорке, раздражать Атсуму, поэтому он отделывается нейтральным «чувство». Оно, знаете, не обязательно должно быть наделено названием, хотя, если вы будете злиться, даже такое пустое слово не избавит вас от знания, что вы в гневе.

От захлебывающегося стона Сакусы Атсуму натурально передёргивает — такие звуки издаёт подбитое животное, которое бежит из жажды к жизни, хотя его минуты заранее сочтены.

Атсуму не слышит вопросы, которыми его осыпает Сакуса. Даже не уверен, что он дал точное согласие, а не туманное «Ну, давай попробуем трахнуться в туалете, чтобы я потом в спирте искупался от отвращения к себе и к твоим касаниям», смотрит только на его дергающийся кадык и плотно сжатые зубы.

— Оми, ты как?

— Нормально, — рявкает он полушепотом, — ты долго будешь яйца мять?

— Тебе? Я ещё не начинал. — Тсуму хрипло смеётся, стараясь выглядеть чуть более расслабленно, — Не брезгуешь?

— Заткнись.

Брезгует. Атсуму проезжается языком по ткани боксеров — она влажная от предэякулята и слегка горчит ополаскивателем и самим Сакусой. Терпимо и не так погано. Мия не использовал свой рот по назначению — прямая цитата Оми, причём не совсем помнится, которого, — с полгода, не меньше, а это всё также захватывающе, как и в первый неловкий раз. Он ощущает себя не меньше, чем владыкой всей планеты сейчас, если не всего Млечного Пути, и даже пытается ловить кайф, сжимая лодыжки Сакусы. Резные, бледные, родные, которые хочется закинуть на плечо и целовать, потираясь влажной от пота щекой. Закинуть на плечо не получается, зато можно сжать до синяка в отместку тем, что на коленях. В отместку рисунку на бёдрах в отпечаток ладони. В отместку за улыбку, которую Атсуму поймал, как вор. За улыбку, которая и не его вовсе, а случайно залетела голубем, потерявшимся в получателях, и осталась у него в душной комнатёнке, которую он выделил специально для Сакусы. В ней всё стерильно, мол «Заходите, вытрите об меня ноги и наслаждайтесь происходящим».

Атсуму готов стать идолопоклонником и возводить во имя Сакусы храмы, отливать памятники в его честь с плашкой: «Сакуса Киёми, моя первая подростковая любовь, мой первый секс, первые отношения, первый — и заведомо последний — бывший. Принесите ему маску и нацепите на лицо, а то нет сил видеть эту блядскую улыбку, которая адресована не мне и моей никогда больше не будет».

Тяжело разразиться тирадой пока у тебя во рту член, но Атсуму умеет и по-другому. Задевать зубами, ногтями оставлять полосы внизу живота, беззастенчиво растягивать в неудобной позе, щуря глаза.

— Ты чистый и готовый, — стереть слюну с нижней губы, улыбнуться обезоруживающей «плейбойской» улыбкой. Такой, от которой фанатки наверняка ссутся кипятком, — как мило с твоей стороны.

— Завали, — Сакуса не ссытся кипятком. Атсуму с садистским удовольствием переворачивает его, прижимая животом к холодной керамике: тумба с вмонтированными раковинами жалобно скрипит, — это для Вакатоши.

— Ах, как жаль, — Мия всё равно сплевывает на руку, — что это все достанется мне.

Ноги Сакусы — воплощение любой грязной фантазии, самого гнусного фетиша, потому что нельзя обладать ими и стоять выше пантеона богов. Атсуму уже говорил, что его мысли о ногах Кагеямы — жалкое и несуразное нечто, которое стыдно теперь выразить в словах, получится что-то между «буэ» и «мх» с кислым лицом? Вроде нет. Нельзя было даже думать о Кагеяме в таком ключе. Как у него, сука, мозги так накренились, что такая мысль попала ему в лобную долю? К счастью, потом она разбилась где-то возле темечка, не выдержав конкуренции с воспоминаниями об Оми. Как получилось, что он даже на чёртово мгновение подумал о правдоподобности этого сравнения?

Атсуму изначально был не в себе — он понимает это сейчас.

— Твоя кружка, — пыхтит он, сжимая бока Сакусы, проминая их пальцами, как тесто, надеясь, что они впитаются в его кожу вместе с потом, запахом эвкалипта, который вытравить сложнее, чем белизну с новых брюк, с любовью к псевдо интеллектуальности, скульптурам и вечному порядку. Атсуму хочет воззвать: «Влезь ко мне в башку маленькой версией себя через ухо, покопавшись там хорошенько, выпрями мне все извилины и рассортируй воспоминания по папочкам, «Папочка». Это воспоминание вместе с этой мыслью можно будет безжалостно удалить, позор в высшей степени, стереть без шанса на возврат, — Я её разбил.

— Да и чёрт с ней, с этой кружкой. Давай уже.

Мия заходится в приступе сдавленного смеха. Получается слегка истерично.

— Подожди… Натирает.

— О, — говорит Атсуму. Просто «О», без цели и следствия. На животе Оми и справду проступают красные полоски в местах, где он жмётся к ребристому краю тумбы. На ней кое-где виднеются сколы, — ладно.

Наощупь Мия расстёгивает рубашку Сакусы, глядя в зеркало. На крохотное мгновение в нём отражается Кагеяма, но картинка смазывается. Когда всё возвращается в норму, Атсуму делает медленный, вдумчивый вдох. Кажется, он перепил. Не настолько, конечно, чтобы забыть нынешнее положение вещей, но уже слегка сверх нормы.

Ровно настолько, чтобы видеть Кагеяму там, где его нет.

Мия складывает рубашку Оми, подкладывает ему под бёдра:

— Так нормально?

— Нормально.

Всё происходящее кажется не более чем бредом его уставшего мозга. Конечно. Атсуму должен так себя чувствовать: в этом нет ничего удивительного. Мия внезапно ощущает сжавшееся внутри него чувство, которое словно сжирает его заживо. Оно накатывает резко, точно жило в нём годами, прорастало, набирало силы, сбегало от его вдумчивого, цепкого взгляда. Если бы Тсуму поймал его вовремя, то смог бы искоренить, но оно не хотело быть пойманным. Словно троянский конь, оно маскировалось, казалось меньше, чем есть, а теперь взорвалось Танабатскими фейерверками.

Вот он, этот момент, который его сломает.

Атсуму думает: «Я тебя люблю»

«Господи, я люблю тебя»

— Можно как-нибудь… — Оми едва не срывает кран, цепляясь за него, как утопающий за спасательный круг. Атсуму едва заметно двигает бёдрами, будто заново учась, как правильно. Как можно, — Побыстрее, а? Я тут не чаи пришёл распивать, да и Вакатоши…

Мия срывает с губ Киёми первый сдавленный «Ох», и это ни капли не эротично. Сакуса хрипит, хнычет и слегка прогибается в пояснице, потому что ему мало. Мия припадает губами к его спине, жмётся грудью, чувствует солоноватый привкус пота, когда он спешно облизывает губы, и ему хочется завязать язык в узел. Слова, лишние в этот момент, грозятся вырваться наружу лавиной, чтобы похоронить под собой Атсуму и остатки его гордости.

Всё, конечная.

Атсуму всё ещё в свитере: шерстяном, тёплом, наверняка купленном Кагеямой — и это всё ещё ни капли не эротично.

Это ощущается примерно никак. Звоном в ушах, стекающей по груди струйкой пота, «Вакатоши», «Вакатоши», «Вакатоши», запахом мыла для рук и больше ничем. Блаженное всепрощение, нейтралитет, безразличие.

«Я тебя люблю.»

— Господи, — выдыхает Атсуму, обхватывая бёдра Сакусы. Пальцами старается сжать сильно, до боли, но касание выходит щемяще-трогательными, будто по своей сути стремится к мячу. Раз — и этого момента будто никогда не было, оно потерялось в общем темпе, его никто не заметил кроме Атсуму. И в этом вся загвоздка, — Господи.

— Ты не на исповедь пришёл, — Сакуса едва не бьётся головой об раковину. Атсуму тянется, чтобы коснуться лица Киёми, но так и не достигает его, разочарованно опуская руку. Родинки на спине Сакусы нельзя собрать в созвездия, но Мия бы и так не смог. Не его стезя. Он может соединить их линиями в маты, бессвязные буквы, может свести так, чтобы получилось «Ушиджима».

Он помнит расположение каждой. Даже ущербное, кривое донельзя тату, как последний выживший герой войны, смотрит на него с непокорностью в глазах. Всё в Сакусе противится ему, отторгает, как инородную опухоль, а Мия всё продолжает напирать.

Упади семь раз и найди силы встать в восьмой.

Атсуму хочет сжимать Сакусу в руках, пока он не задохнётся, хочет жить с ним, слушать бесконечное ворчание про пыль, про шум, наслаждаться каждой минутой, проведённой вместе. Мия готов научиться вешать одежду в шкаф, а не просто кидать на рабочий стол, который и не рабочий вовсе, а так, удобное пространство для чтения Киёми, готов уплетать брокколи за обе щеки и даже не давиться. Он готов посвящать каждый свой пас Сакусе, смотреть на этот изгиб ладони, уникальный, поразительный в своих возможностях, когда Оми касается запястья даже не кончиками пальцев, а прижимается к ним почти ладонью.

Атсуму не знает, куда деть руки, поэтому устраивает обе на плечах Сакусы. Запрокидывает голову назад, сжимая кожу, горячую и скользкую. Ни капли не противно, только сильнее хочется поскорее довести Оми до пика. Желательно, чтобы им никто не помешал, но это так, приятная мелочь. Даже если сюда будет ломиться Ушиджима на пару с Кагеямой, если выломают щеколду, Атсуму не остановится ни на секунду, не собьётся с ритма. Всё, что ему останется — держать брыкающегося Сакусу и продолжать. Он находит рукой член Киёми — горячий, сочащийся смазкой и думает всё о том же:

— Господи, как я тебя люблю, — едва уловимым шёпотом, сжатой ладонью, премерзким хлюпаньем даже для обыкновенно небрезгливого Атсуму, — просто пиздец.

Он дрочит Сакусе так, будто он вот-вот растворится у него в руках, рассыпется пеплом и въедливым запахом эвкалипта. Атсуму хочет, чтобы это поскорее закончилось. А лучше, чтобы не кончилось никогда. Он бы застыл в этом моменте, прокручивал его в голове из раза в раз, сидя в палате, он бы отверг всё, кроме Сакусы, его рук и спины. Киёми сжимает раковину так сильно, что Мия начинает опасаться за целостность его рук. Побелевшие ногти, проступившее на предплечье сухожилие, ровная линия позвоночника — пособие по убийству Мии Атсуму.

Бёдра Оми — сильные, выдающие в нём спортсмена, напрягающиеся от каждого толчка, выводят его из себя. Нельзя быть таким сводящим с ума каждым словом, действием, обычным дыханием. Всё в Сакусе — есть воплощение Божьей любви, его небезразличия. Все линии поведения Киёми были созданы для того, чтобы рано или поздно свести Атсуму с ума, упречь его в дурку и оставить там на попечение заботливых врачей.

«Не забудьте выпить таблетки, Атсуму-кун. Они на верхней полке, рядом с хлопьями.»

Атсуму чувствует, как Сакуса напрягается, как натянутая тетива, готовая выпустить стрелу. Мия совсем не хочет отдавать Киёми в чужие руки из своих объятий. Он отодвигается, доводя Оми до пика, обводит рукой головку, собирает дрожь с бедра терпеливым поглаживанием, кончает себе в левую руку.

— Оми, Оми, — Атсуму потирает пальцы, на которых осталась сперма: вот оно — свидетельство того, что между ними что-то было. Было в действительности, не во сне и не в галлюцинации. Мия пробует кончиком языка вкус. Совсем не сладкая вата, значит это не его сон, потому что мозг Атсуму запрограммирован только на сладости, — ты как?

Сакуса вздрагивает, будто только сейчас подмечает его присутствие. Он достаёт рубашку, встряхивает её, будто проверяя целостность, и натягивает на голые плечи. Атсуму лишь споласкивает руки в проточной воде из-под позолоченного крана и более не двигается.

Атсуму вообще не значит ничего в этом мире — он понимает это только сейчас. Пылинка. Звук, пытающийся попасть в уши к глухому. Гравитация в космосе. Что-то неважное, мусор в груде золота, пустота. Он ручеёк в горах Тибета, медитирующий монах, айсберг, в который врезался Титаник, и которому на этот корабль плевать.

Атсуму познал себя.

— Оми, знаешь, я так тебя…

***

Мия громко чихает, разлепляя глаза. Свет от лампы слепит и Атсуму чихает снова, утыкаясь носом в изгиб локтя — Сакуса приучил. Если чихать в ладонь, микробы передадутся через рукопожатие, или когда ты нечаянно коснёшься лица, — конечно, если ты не обрабатываешь руки каждые пятнадцать минут, а Атсуму, честно говоря, этого не делает, — а вот в локоть совсем другое дело.

— Срань Господня, — он прижимает ладонь к глазам, глядя наверх через щёлочки, — я в раю?

— Нет, и вряд ли будешь.

На коленях у Сакусы удобно: Мия пытается выторговать себе хоть пару минут этой передышки, но Киёми поднимает его медленно, прислоняя к спинке дивана. Он отходит в сторону, будто отодвигаясь на задний план, и Атсуму хочет крикнуть и попросить его вернуться, но лишь закашливается.

— Чем так воняет?

— Нашатырём, — спокойно говорит Акааши, — ты потерял сознание, Мия-кун.

— Вообще, по правилам современного японского, я тебе не «кун», а как минимум «сан», — Атсуму трёт голову, которая норовит распасться на две половинки, как полый изнутри грецкий орех, — но я прощаю тебя.

— И правильно делаешь! — Бокуто наваливается на него сверху несдвигаемой горой, ерошит волосы, — Бро, мы думали, ты умер!

— Не думали, — вставляет Сакуса из дальнего угла.

— Ты так рухнул, что нам стало не по себе. Хорошо, что Сакуса тебя поймал! — Хината прыгает вокруг Атсуму и кажется, что находится одновременно везде и нигде. Такой парадокс. — Иначе ты бы впечатался носом в пирожные.

— Какая досада, пришлось бы прятать мой труп, — фыркает Мия, — ты ни за что бы это не пережил.

У Сакусы на лице чёрным по белому написано облегчение, а шрам на брови закрашен тёмным карандашом, который слегка поплыл от вечерней жары и влаги. Мия сгребает в объятия Бокуто с Хинатой и откидывается на подушки позади, смеясь. Хочется так много рассказать, но слова собираются комком в горле, отказываясь выходить наружу. Они готовятся прорвать грудную клетку и взорваться на всеобщем обозрении. Акааши что-то говорит на ухо Сакусе, приподнявшись на носочки, и дужки очков отбрасывают причудливые тени на его скулы.

— Атсуму, не пугай нас так, — Хината жмётся к нему доверительным комком, солнечным лучом, игриво скользящим по щеке. Мия готов растратить свою любовь на всех ныне живущих людей. На каждый квадратный метр Земли, — Бокуто уже планировал закатывать тебя в ковёр.

— Я удивлён, что он этого не сделал, — вставляет Акааши едва слышно.

— Кейджи! — обвинительно кричит Бокуто, налетая на него и хватая убегающего за кофту, — Разве я позволял в себе сомневаться?

— Никогда, Бокуто-сан.

— Они раскатали его обратно, как только ты постучал в дверь, — без зазрения совести сдаёт их Сакуса, а в ответ на молчаливое осуждение лишь жмет плечами, — тут каждый сам за себя.

Атсуму не может отвести взгляд от Киёми. Стоящий вдалеке ото всех, — хотя бы не в углу, что удивительно, — он закатывает глаза. Зрение Мии фокусируется на нём и только на нём — основы композиции, где взгляд обязан цепляться за главный объект.

Мир Атсуму крутится вокруг Сакусы и его непосредственного присутствия.

Мир Атсуму ничего из себя не представляет без него.

Акааши ретируется на кухню, Шоё звонит Кагеяма и говорит, что заедет за ним через полчаса. Атсуму бросает взгляд на часы, будто ему не плевать, будто знание времени поможет ему решиться.

— Оми.

— Отвали.

Мия прыскает в кулак, не сдерживаясь. Хината пулей вылетает за дверь, цепляя столик ногой: тарелки и бутылки дрожат, и Атсуму приходится схватиться за уголки, удерживая хрупкую конструкцию.

Сакуса смотрит на него — неясно, то ли пятно на рубашке, то ли просто рассматривает, — и Атсуму улыбается ему открыто, мол «Вот моя душа нараспашку, развороши там всё, побей посуду, только останься внутри. Я хочу быть рядом, я не готов пока уходить. Я настаиваю.»

«Я тебя люблю.»

Атсуму разваливается на диване, запрокидывая голову и бездумно глядя в потолок. Сакуса осторожно подсаживается рядом, прижимается плечом к плечу и тоже молчит. Мия буквально чувствует, как вертятся шестерёнки в его голове, скрипя и не находя нужной детали, чтобы прийти в движение.

— Ты чертовски меня напугал.

— Я? — Атсуму закидывает руку ему на плечо, — Рад, что ты оценил мои старания.

— Я серьёзно.

Мия молчит пару секунд, прежде чем выдать откровенно, едва не давясь словами. Они сами находят свой путь, огибая окрики разума и попытки вести себя адекватно. С него довольно попыток казаться нормальным, подыскивать слова, боясь нарушить хрупкое равновесие между ними. Он бросает будто между делом, вскользь.

— Я тебя люблю.

— Мы встречаемся год. Было бы странно услышать другое. — Сакуса заметно оттаивает, кладя голову ему на плечо. Мия с наслаждением утыкается носом ему в макушку, улыбаясь, и его счастье распространяется волнами по комнате. Он посылает сигналы в космос, взывает к инопланетянам, кричит: «Смотрите, я люблю!»

— Я скучал по тебе.

— Те пятнадцать минут, пока был в отключке? — Сакуса фыркает, тянется к его лицу и обводит кончиками пальцев скулы. — Удивительно, как ты не откинулся от тоски.

— Я пытался.

Атсуму не пытался. Его сердце — вымученное, готовится прорваться сквозь грудину, проломить каждое ребро, прорезаться сквозь нежную кожу. Влететь прямо в руки Сакусы и пристыть там каменным изваянием, чтобы невозможно было его забрать обратно. Он не понимает откуда в нём берётся столько невозможной любви и сам ей дивится: и для Сакусы хватает, и для команды, для Осаму находится местечко. Как такое маленькое, его сердце, может быть настолько влюблённым в весь мир? Как внутрь умудряется влезать что-то новое, неизведанное, притыкаться там неловко меж рёбрами, гудеть и свербеть. Атсуму вытомлен этим чувством, выкован с момента, как увидел Сакусу в волейбольном еженедельнике, купился на колючки-глаза и сгинул.

Его тянет к Киёми — только бы нитка, держащая их вместе, переросла в канат, склонила ближе, связала, запечатала без права на высвобождение.

Реальность нависает над Атсуму. Такое если раз, то наверняка навсегда: и в гущу событий вместе, и из гущи обратно, сверкая пятками. Любовь человеческая, простая, она хватает крепко, жадно берёт сразу и всё. Это сродни цунами, которое ты надеешься обуздать, вмахнуть вверх, раскидывая брызги, но первой волной оказываешься сметённым и вдавленным в песок. Он забивается тебе в волосы, скрипит на зубах, вода захлёстывает тебя, а ты лежишь, раскинув руки, и думаешь только о том, что это в сотню раз лучше.

Это не передаётся словами. Это меняет привычный уклад вещей, воскрешает погибших, это сродни гавани в шторм, куда забредает моряк в попытках сбежать от бушующего моря.

— Оми, можно я тебя поцелую?

— Не думаю, что тебе стоит это делать, — меланхолично отзывается Сакуса.

И всё равно рвётся губами навстречу, словленный надёжными руками.