Сайно поставил в центр стола плошку с овощным салатом и в недоумении посмотрел на друзей, которые начали переглядываться и по-детски хихикать, как только он подошёл. Тигнари поманил Люмин пальцем, прикрыл рот и тихо проговорил, наклонившись над столом:

— Мне потом Тадж сказал, что он целый день сконцентрироваться не мог, в стену пялился.

Не то, чтобы у него действительно получилось скрыть сказанное от Сайно. Подвыпившим он, как оказалось, плохо контролировал голос, так что, если у него и были надежды, сбыться им было не суждено. Однако матра так и не понял, в чём причина всеобщего веселья.

— Это когда?

Паймон уткнулась носом в бок подруге и разразилась звонким хохотом, следом не выдержала и сама путешественница, а Тигнари адресовал растерянно хлопающему глазами молодому человеку иронично-нежный взгляд.

— Это почти всегда. Ты стопорился, когда я с тобой откровенно заигрывал.

— Кто бы говорил, — прыснул махаматра. — Смейтесь дальше, а у меня игра. Наяб настроен серьёзно, стоит отдать ему должное.

Когда он ушёл, троица немного успокоилась. Тигнари без особого энтузиазма поковырял вилкой содержимое тарелки и отодвинул её в центр, безмолвно предлагая угоститься, а сам как-то понуро опустил уголки губ и облокотился на руку, глядя в черноту затянутого тучами неба над тропическим лесом. Дожди при высокой температуре никогда не остужали улицы, только делали воздух, и без того пышущий жаром, плотнее, мешая свободно дышать.

— Будет душно.

Паймон обеспокоено глянула на путешественницу, та пожала плечами, но всё же аккуратно прикоснулась к руке дозорного. Он очнулся.

— Извини, просто вспомнил кое-что. Не берите в голову, — легкомысленно отмахнулся он, но в голосе отчётливо послышалась фальшь.

— Эй. — Девушка мягко и в то же время настойчиво обратила на себя внимание. — Если тебя что-то беспокоит, говори. Не поможем делом, так просто выслушаем.

— Паймон всегда становится легче, когда она выговорится, — кивнула в поддержку малышка.

Тигнари криво дёрнул уголок губ. Он и так достаточно наговорил, но то были весёлые и неловкие истории их с Сайно только начинающихся отношений. Время, когда они были моложе, эмоциональнее и с куда меньшим жизненным опытом.

— Иногда я скучаю по студенческим временам. Не подумайте, что мне сейчас что-то не нравится, я доволен жизнью, у меня есть любимое дело, хорошие друзья, в том числе вы, и... да, семья. Мы втроём и правда семья. Просто я вдруг вспомнил, в какой именно момент перестал быть мальчишкой. Самое страшное, что это произошло за одну ночь. Вы ведь понимаете, настолько опасной бывает его работа? Однажды произошло то, чего я боялся, и, честно говоря, боюсь до сих пор.

***

Тигнари думал, он пожалеет, что согласился, но, к его удивлению, вечер прошёл неплохо. Его не просили дать потрогать хвост, не спрашивали, линяет ли он к весне и как часто расчёсывает шерсть, и даже блюда со специями отодвигали подальше после слов про чувствительный нос. В ушах, правда, слегка звенело от переизбытка звуков, но он давно привык терпеть шум в коридорах, а раз так, потерпит и в таверне. Тем более, что сидели они не так уж долго, всего пару часов. Вот тебе и выходной в честь праздника, даже погулять нормально не получается, учёба съедает силы с поразительным аппетитом. Хотя не то, чтобы он жаловался, жертвовать сном ради сомнительной перспективы напиться до плывущей перед глазами дороги такая себе идея. Тем более, было уже за полночь.

Ближе к поселению воздух потяжелел, и в голову ударил алкоголь, но выпито его было так мало, что никакого эффекта, кроме душевной лёгкости и небольшой слабости в ногах, Тигнари не получил. Он шаркал подошвой по вспаханной колёсами дороге, считал мотыльков, беспорядочно бьющихся тонкими крылышками о клетки уличных фонарей, и пытался разглядеть звёзды за облаками. Повеяло запахом мокрой пыли. Будет дождь. Вдали устланные зеленью горы подпирали небо, там же виднелась крыша дозорной башни, в низине протекала кривая линия реки, а дальше — рыбацкая деревня и Порт Ормос, ещё более оживлённый и громкий, чем город Сумеру.

— Мой друг рисует горы, — тихо пел под нос Тигнари старую песню, которую обычно намурлыкивала бабушка, хлопоча по дому. — Зелёные озёра, да горы... Не, не так. Зелёные озёра, да чёрточки лесов, а рядом чего-то город... Да какой там город был? А рядом... шумный? — шумный город стеной со всех сторон, а друг рисует горы, далёкие как сон¹.

«Надо будет спросить у матери, откуда ба знала эту песню. Точно не наша».

Уже у дома, встав под фонарём, он сунул руку в сумку, чтобы достать ключи, и периферическим зрением заметил тёмную фигуру, шатко плетущуюся со стороны Гандхарвы. Неужели кто-то напился за пределами города? Там тигры, плесенники, хиличурлы в конце концов. Точно сумасшедший. Чем ближе подходил человек, тем тревожнее и быстрее билось сердце. Опасности он не чувствовал, страх давил не снаружи, а исходил откуда-то изнутри, и когда свет озарил фигуру, он понял, почему. Еле светлеющее на фоне черноты пятно оказалось до боли знакомыми пепельно-белыми волосами, а вместо шаркающей обуви он слышал тишину, и именно она его так насторожила.

Не пьяный. Раненый.

Ноги сами понесли его вперёд, воздух острым куском льда застрял в горле, свет городского освещения расплылся перед глазами. Сайно поднял на него только наполовину осознанный взгляд, и тень очертила на губах маленькую улыбку прежде чем он камнем полетел наземь. Тигнари проехался коленями по сухой твёрдой дороге, совершенно точно протирая на форме дыры, сдирая носы туфель и собственную кожу, и едва успел подставить руку под голову, чтобы к прочим ранам не добавилось сотрясение. Он вгляделся в посеревшее лицо и сухие губы, хотел позвать, но мокрое тепло на руках и прилипшие влагой к коже рукава парализовали голосовые связки.

— Сайно, — еле выговорил тихим полухрипом Тигнари. — Сайно! Нет-нет-нет-нет-нет, только не это, пожалуйста!

Он схватил его лицо, оставляя на щеках алые следы, опустил его голову на землю и нащупал ярёмную вену. Слабый-слабый, медленный, сбивающийся с ритма пульс бился под пальцами. Тигнари схватился за полы туники, разодрал края протёртой ткани, не обращая внимания на режущую боль в местах стыка фаланг, и обмотал плечо выше кровоточащей раны. У него не хватит сил дотащить тяжёлое бессознательное тело до крыльца, не говорят уже о том, чтобы поднять по лестнице и донеси до кровати. Только он собрался открыть рот и разнести по округе громкий крик о помощи, веки Сайно дёрнулись. Тигнари увидел перед собой затянутые пеленой боли и слабости рубиновые глаза, и его собственный взгляд расфокусировался, стоило сухим губам искривиться в новой улыбке.

— Привет. Видишь, иду в Бимарстан, как ты и просил, — сипло рассмеялся он.

— Кретин! — тоном, граничащим с истерическим, выругался Тигнари. — Ты же шёл мимо Гандхарвы, почему не обратился за помощью?

— Я был...

— Неважно. Нам надо дойти до дома. Сможешь подняться?

Сайно кивнул. Страх придавал сил. Почти не морщась, Тигнари помог ему встать и перебросил здоровую руку через своё плечо. Медленными, очень осторожными шагами, без лишней тряски, чтобы не дай Архонты не сделать хуже, они дошли до дома. Сайно нашёл в себе силы холодными пальцами схватиться за перила, чтобы у Тигнари появилось время на поиск ключей. Руки быстро открыли замок и толкнули дверь. Лампы зажечь было некому, но слабый тёплый свет фонарей, проникающий в дом из окон, позволил найти дорогу к комнате, которая была ближе всех остальных — спальне Тигнари. Он мог бы уложить Сайно на диван, но тот был слишком узким и твёрдым и не подходил для заботы о раненом. С каждым шагом разум Сайно был всё ближе к падению в тревожным мрак, а ноги слабели, но Тигнари упорно шёл вперед, разгибая колени и вдавливая стопы в скрипящие половицы. Чужое дыхание, стремясь восполнить недостаток кислорода из-за обильной кровопотери, учащалось, пока в конце концов не превратилось в тяжёлые сухие хрипы. На приготовление постели времени не было. Тигнари опустил едва державшегося в сознании Сайно на кровать, не отворачивая одеяло, и распахнул окно, впуская свежий воздух. Первым делом надо было сменить жгут и наложить давящую повязку. Он подлетел в рабочему столу, нащупал ящик, но, открыв его, ничего не смог разглядеть. Свет из окна освещал только его постель, а ночным зрением далёкие потомки не додумались наградить его расу.

И, по-видимому, мозгами.

Тигнари с размаха дал себе злую пощечину.

— Сука! Думай, думай!

На тумбочке всегда стояла масляная лампа, а рядом огни́во. Тигнари чиркнул креса́лом, и сноп искр, попавший на пропитанный маслом фитиль, дал мерцающему от ветра огню рассеять мрак, позволяя чуть лучше ориентироваться в пространстве.

— Сайно, ты как? Слышишь меня?

Матра согласно замычал и внезапно резко спустил голову с кровати. Ярко-кислотный запах наполнил комнату. Тигнари едва не выронил лампу, когда принялся стирать с его рта остатки рвоты полами туники. Яд?

— Тебя отравили? — дрожащим голосом спросил он.

Сайно был не в силах говорить внятно, он покачал головой, и его вывернуло снова, прямо под чужие похолодевшие ноги. Тигнари осветил пол. Желудочный сок и совсем немного остатков в кашу переваренной пищи.

«На пероральное отравление не похоже, может, заражение через кровь?»

— Чем тебя ранили? Копьё, меч? Нет? Стрела?! Наконечник мог быть отравлен? — кричал Тигнари, поддерживая тело в правильном для выхода рвотных масс положении, чтобы раненый не захлебнулся.

— Нет, — отдышавшись, просипел матра. — Голова… как лёг… — Он сплюнул вбок. — Ярко... Всё крутится… Не кричи…

В глазах перестало искрить от паники. Значит, головокружение от низкого давления и светочувствительности. Это не страшно. Он прикрутил лампу, поставил её так, чтобы свет не бил в глаза, и, свесив с кровати ногу, дал раненому ощутить стопой опору. Должно было помочь. Сайно тяжело дышал, повернув голову к краю постели, опасаясь, что его вырвет опять, но спустя несколько секунд притих и прикрыл глаза, морщась от неприятного привкуса во рту. Сработало.

— Слушай меня, не отключайся!

— Я… ста…юсь… Тише, прошу …

Тело била дрожь, холодный пот крупными каплями выступал на лице и груди, тёмно-алые пятна стремительно растекались по белому постельному белью. Тигнари взял Сайно за руку и заставил прижать ладонь к ране, чтоб сильнее перекрыть кровоток.

— Надави посильнее, давай!

Тот болезненно застонал, зашипел сквозь зубы и изо всех сил надавил на раненое плечо, закусив губу до белых пятен. Пропитанный кровью кусок оборванной ткани пока что выполнял функции жгута на отлично, поэтому Тигнари принял решение по-быстрому сбегать в ванную и налить воды для промывания.

Ошибка.

Он видел смерть лишь однажды, когда проходил практику в Бимарстане. Тогда жизненные силы покидали пожилого и глубоко больного человека, который желал лишь одного — избавиться от страданий. Перед тем, как его глаза окончательно потухли, Тигнари показалось, что он видел лёгкую улыбку на бледном морщинистом лице. Он не почувствовал ничего, кроме сожаления и лёгкой грусти, решил, что просто не восприимчив, и наивно окрестил себя психологически устойчивым, но только сейчас понял, что между смертью незнакомца и смертью кого-то близкого колоссальная разница.

Кровь тянулась по белому одеялу, рука безвольно лежала на груди, прикрытые тенью рубиновые глаза неподвижно смотрели вперёд.

Ужас.

Бесконечно пустой ледяной ужас.

Разве с таким глухим звоном на деревянный пол падают железные ёмкости?

Он не помнит.

Разве должны так слабо болеть ступни, если на них рухнет что-то тяжестью в полдесятка килограммов?

Он не знает.

Да и есть ли разница?

Есть ли теперь хоть что-нибудь?

Ноги налились чугуном, когда он сделал шаг, а может, он просто споткнулся, кто знает, но уже содранные до мяса колени ударились о половицы, а руки схватились за железный корпус кровати. Кровати, где лежал человек, который проложил к его сердцу прямой путь за абсурдно короткое время, и занял в жизни место, существование которого Тигнари успешно игнорировал до двадцати лет.

Человек, чья потеря ощущалась как бесконечное падение в безжизненное безвременное никуда.

Мир вокруг стал далёким. Холодным. Бесцветным. Он знал, где находится, знал, кто он, но реальность от этого ближе не становилась. Может, потому что он гнал её от себя. Может, потому что такая реальность ему была не нужна.

Показалось, что прошла целая вечность между прикосновением онемевших пальцев к посеревшей руке и вновь запускающим сердце ощущением мелко вздымающейся от дыхания груди.

Комната снова обрела границы, мир подарил краски, а реальность заново с ним познакомилась.

Жив.

Дальше он плохо себя осознавал. Помнил только, что были бинты — огромное количество бинтов — и кровь, потом вода, полотенца, снова вода, теперь уже не в тазу, а в стакане, новая волна холодного пота, пара обмороков, которые в этот раз, кажется, не довели его до ужаса, ещё одна рана на боку, а затем... Затем он обнаружил себя, взмокшим от пят до затылка, с пульсирующей головной болью и ноющей до тошноты спины перед кроватью, которая била в глаза белоснежностью простыни.

Сайно под откуда-то взявшимся детским одеялом Тигнари слышимо дышал сквозь полуоткрытые губы, хмурил брови и болезненно кривил лицо во сне, но больше не пугал хрипами или короткими потерями сознания, до тревожной дрожи похожими на смерть. Состояние хорошим нельзя было назвать даже с натяжкой, но оно стабилизировалось. Он сделал всё, что мог. Теперь оставалось только отпаивать раненого водой, менять повязки раз в час-два и кутать в одеяло.

Тигнари присел на краешек матраса. Огонёк лампы дёргаными всполохами тёплого света освещал небольшую спальню, наполненную неровной смесью запахов: влажность, хлопок бинтов с примесью железа, резкость пота и лечебных трав и кислота желудочного сока. Он осмотрелся. На столе лежала акаша, а рядом сваленные в одну кучу окровавленный пододеяльник, грязная одежда и доспехи Сайно, хотя едва ли эти куски позолоченной меди можно было так назвать. Выходит, у него хватило сил и выдержки не только вытянуть одеяло из-под раненого, но и переодеть его, потому что вещи в шкафу были перерыты, а часть и вовсе пылилась на полу. Деревянные половицы были неожиданно сухими, а в углу скомканной тряпкой валялось банное полотенце, вот только тот же запах кислоты говорил, что он лишь убрал лужи, но сами полы не вымыл. На улице громыхнуло до дребезжащих стёкол, мысль об открытом в начале ночи окне щёлкнула мгновенно, но звук дождя был так далёк, что Тигнари даже не дёрнулся. Архонты, он не помнил, когда закрыл его.

Он устало опустил лицо в ладони. Глаза болели, ткань штанов мерзко липла к ногам от коленей до лодыжек, в туфли набралась вода, а кожа щёк была стянута, то ли от слёз, то ли от соляного раствора. Хотелось рухнуть куда-нибудь, вырубиться и поутру узнать, что с Сайно всё на самом деле в порядке, а он, в очередной раз испытывая на себе действие ядовитого растения, просто видел галлюцинации.

К сожалению, Тигнари слишком хорошо отличал реальность от бреда воспалённого мозга.

— Ладно. — Он звонко хлопнул себя по щекам. — Работы много.

Его пальцы всё ещё были ледяными, поэтому, трогая лоб Сайно и проверяя температуру его тела по шее и рукам, так и не понял, изменилось ли что-то. Когда он принял решение нагреть воды для грелки, матра рвано и свистяще выдохнул, разомкнув ссохшиеся губы. Тигнари нежно прикоснулся губами к костяшкам его пальцев, надеясь подарить немного тепла и спокойствия.

— Спи, — шмыгнул носом он. — Спи-спи. Тебе нужен отдых.

Слабая рука сомкнулась в ответ, Сайно приоткрыл глаза и что-то пробормотал. Юноша наклонился и провёл пальцами по его скуле, убирая влажные волосы.

— Что такое? Я слушаю.

— Можешь… налить воды? — уже более внятно попросил Сайно.

Тигнари молча наполнил стакан, забрался на кровать рядом с подушкой и коснулся чужой вспотевшей шеи, но раненый неожиданно сам приподнялся на локте здоровой руки, а второй, морщась от боли, потянулся к стакану. Удивительно сильный человек. Он коротко дёрнул головой и зажмурился, а потом снова открыл глаза и окинул юношу благодарным взглядом.

— Не поднимайся больше, тебе нельзя, — охрипшим от усталости голосом предупредил тот. — Маленькими глотками, и не спеши.

Сайно выпил, следуя указаниям, облегчённо выдохнул и тяжело опустился на подушку.

— Ты потерял много крови, — продолжил Тигнари. — Завтра… — Он глянул в окно. Грозовые тучи заволокли небо, отрезая вид на луну, но немного посветлели. Предрассветные сумерки. — Утром схожу за лекарем. Первую помощь я оказал, но тебе нужен полноценный осмотр. Пока что у тебя постельный режим, двигаться категорически запрещаю.

Ещё минимум сутки у него будет кружиться и болеть голова от низкого давления, а слабость в теле просто не даст нормально передвигаться. Да, Сайно как-то раз говорил, что у него выносливый организм, и теперь Тигнари видит это сам — мало кто после подобных ранений и кровопотери может самостоятельно поднять голову, а он даже воду не расплескал, когда держал стакан в руках, но это вовсе не означало, что он будет в порядке хотя бы к концу дня. В таком состоянии его и кормить было опасно, ведь все силы уходили на восстановление, кроме того, не исключено, что его снова начнёт тошнить, а потери жидкости следовало избегать любыми способами.

«Хотя нежирный бульон и жидкую кашу, пожалуй, можно попробовать. Не морить же его голодом. Ладно, об этом позже».

— А если у меня спина затекла? — жалостливым тоном спросил Сайно, рассматривая его лицо с привычно скупой улыбкой.

— Я помогу повернуться.

— А если по нужде захочу?

Тигнари хмыкнул.

— А ты хочешь? Принесу ведро.

Сайно сипло рассмеялся и скривился.

— Уж до уборной я дойду.

— Не дойдёшь, по крайней мере сейчас. Я повторюсь, двигаться нельзя, только в случае крайней необходимости. Дефиницию какого слова тебе напомнить?

Сайно, уже прикрыв глаза, удивлённо вскидывает брови и шарит по постели, а когда находит то, что искал, а именно запястье невольного лекаря, проходится по сухой коже и мнёт, разгоняя кровь. Тигнари смыкает ладонь в ответ и гладит мозолистые пальцы.

Красные опухшие глаза юноши закрываются, тяжёлая, болезненно пульсирующая голова, словно затянутая железным обручём, склоняется вперёд, подбородком к груди, а от затылка по позвонкам снова прокатывается ноющая боль. Он выгибает спину до хруста и трёт шею. Так хочется упасть рядом с Сайно, укрыть их обоих одеялом, прижаться к нему, обхватить руками, уткнуться носом в плечо и греть собой до самого утра, пока его не разбудят соседские голоса и смех детворы, играющей в догонялки на просёлочной дороге.

Нельзя. За Сайно требуется уход, а ещё он сам грязный и мокрый.

— Какие умные слова ты знаешь, — сонно пробормотал матра. — Ты устал, ложись рядом. Поспи.

Юноша отрицательно замычал.

— Отказ не принимается, ложись, говорю. Иначе я тоже спать не буду.

Тигнари выдохнул смешок — да его вырубит через пару минут, хочет он того или нет — и всё же, не без облегчения сбросив мокрые туфли, устроился на краю, предварительно подстелив себе под ноги пару полотенец. Он просто собирался дождаться, пока Сайно крепко уснёт. О собственном сне сегодня можно было только мечтать.

Юноша положил свободную руку поперёк груди Сайно и принялся убаюкивающе похлопывать, как когда-то делала матушка, укладывая маленького Тигнари спать. Он хорошо помнил её теплые руки с длинными пальцами и аккуратным маникюром, тонкий аромат масла для волос и чувство уюта, безопасности и безграничного обожания, на какое способно только детское сердце, отзывающееся на любовь и заботу матери. А ещё её ласковый голос, тихо напевающий колыбельную:

«Глажу деточку нежно я.

Моя деточка нежная.

Тихо песенку я пою,

Глажу ласково милую.

И слова не расскажут,

Как я ласково глажу,

Рук теплом тебя грею.

Подрастай поскорее²».

Прямо сейчас ему хотелось только двух вещей: чтобы Сайно был в порядке и увидеть матушку с отцом.

Люди смертны. Сухой научный факт. Но сегодня Тигнари ощутил настоящий ужас от этой мысли. Не так страшно было ждать собственной смерти. Когда она придёт, ему будет уже всё равно, мёртвые не чувствуют. Что на самом деле внушает холодящий ноги страх, так это ожидание ухода близких, и если смерть его родителей была хотя бы логичным исходом смены поколений, то Сайно...

Сайно как обладатель глаза бога имел более высокую продолжительность жизни, но его работа была связана с риском. Матры, чьи должностные обязанности подразумевали расследования вне Академии, сопровождение экспедиций или конвоирование сбежавших нарушителей, порой не возвращались с заданий. Однажды это может произойти и с генералом махаматрой.

— ... и слова не расскажут, как я ласково глажу, рук теплом тебя грею, и люблю... и жалею.

«Вот и всё, Тигнари. Глупый ты. Глупый и неосмотрительный».

Потомки пустынных лис были расой увлечённых и преданных однолюбов. Это касалось абсолютно всего, начиная с рода деятельности и заканчивая выбором партнёра. Если они любили, то любили до самого конца, а, теряя любовь, затухали как фитиль восковой свечи без кислорода.

«Дед всего три года прожил после смерти бабушки», - промелькнула тоскливая мысль.

Одной ночью у него остановилось сердце. На здоровье он особо не жаловался, пусть и был в преклонном возрасте, поэтому его уход был как гром среди ясного неба. Все понимали, что это случится, но надеялись, что всё-таки поздно, чем рано. Он многого добился за свою долгую жизнь. Немало пользы принёс Академии, когда преподавал, сделал счастливой свою избранницу, воспитал сына, у которого уже было всё, что нужно для счастья — чудесная семья с любящей женой и уже взрослым ребёнком и дело, к которому лежала душа, потому, наверное, и не видел больше смысла дорожить своим существованием, ведь свою жизнь, женщину, которую всегда называл «любовь» и «душа моя», он уже потерял. Когда Тигнари зачислили на Амурту, дед подарил ему свою золотую заколку, а через две недели его не стало. Радовало только, что ушёл он спокойно, во сне.

Сучья моногамность.

Наверно, именно поэтому их раса так малочисленна, и большинство — это одинокие ученые, с головой ушедшие в свои исследования. Наука вечна, в отличие от людей.

Тигнари сын своих родителей и внук своего деда. Выбирая знания, он не стал отказываться от отношений.

И только что выбрал себе партнёра.

Несусветная глупость, абсолютная дурость, совершенно ненадёжный, просто отвратительный, если быть честным, вариант для формирования семейных уз. Ему достался безалаберный пустынник с босыми ногами и ужасным чувством юмора, который с вероятностью больше пятидесяти процентов однажды просто оставит его, если повезёт, с разбитым сердцем, а если нет — до конца жизни скорбящим об утрате.

«Влюблённый человек и правда не думает о последствиях...»

Поздно.

Было довольно поздно, к приходу лекаря следовало убрать пол и хотя бы сменить одежду. Помыться тоже было бы неплохо, но оставлять Сайно одного надолго Тигнари пока опасался.

Он осторожно вытянул ладонь из чужих потеплевших пальцев и медленно сполз с кровати. Пришлось снова шлёпать по полу в мокрых туфлях, но выбора не было. Прежде чем обуть что-то другое, ноги стоило хотя бы ополоснуть.

Спустя три чайника вскипячённой воды — первый для грелки, второй для огромной кружки крепкого кофе, а третий для стирки — и один вычищенный до скрипа пол, Тигнари, сидя на холодной плитке в ванной, погружал грязные полотенца в таз с горячей водой и смотрел на свои руки. Под прозрачно-белые ногтевые пластины забилась грязь, а закатанные рукава студенческой формы сменили цвет с зелёного на коричневый. Тигнари боялся увидеть своё отражение — вытирая слёзы и хлопая себя по щекам в моменты ступора, он в последнюю очередь думал о том, что его ладони тоже вымазаны в крови. Однако посмотреться в зеркало всё же пришлось, когда он ополаскивал руки от мыльной воды в раковине. Так плохо он давно не выглядел: побледневшее лицо с засохшими пятнами размазанной крови, тёмные круги под опухшими глазами, полумёртный взгляд и непонятно откуда взявшиеся морщины на переносице и заломы носогубных складок. Он попытался расслабить мышцы, но те словно окаменели. Человек, которого он видел в отражении старого, поцарапанного, со сколами под рамой зеркала был старше Тигнари лет на десять.

«Надо переодеться, — отрешённо подумал он, выходя из ванной. — И помыть ноги, пока есть время».

Входная дверь вдруг скрипя распахнулась, и в дом ворвался запах дождя и звук барабанящих о крышу капель. В прихожей что-то тяжело опустилось на пол, и каблучки быстро зацокали по половицам.

— Ох, у меня ноги сейчас отвалятся! — устало, но отчего-то радостно защебетала матушка. — Походные ботинки так невовремя порвались, а эти сапоги... Ой, выкину их к бездне, чтоб я ещё раз каблуки обула! Тигнари, золотце, ты почему не спишь? Не ложился ещё или уже вста… Бездна!

Она несколько раз шумно потянула носом.

— Ну и запахи! Фу, ужас какой! Ты опять что-то на себе проверял? Была б бабушка жива, оттаскала бы тебя за хвост! Управы на тебя нет, зверёныш…

Тигнари, хлюпая мокрыми туфлями, быстро прошаркал по коридору к дверному проёму и прошипел:

— Будь тише, прошу тебя!

Ручная сумка выпала из рук женщины, стоило ей увидеть сына. Её глаза панически распахнулись, а губы задрожали.

— Это не моя, мам, — не дав испугаться до конца, объяснил он. — И ничего я не тестировал.

— Что стряслось, лисёнок? — обеспокоенно спросила она, заключая Тигнари в холодные объятия.

Похоже, вода сегодня преследовала его. К промокшим ногам и влажным рукавам присоединилась попавшая под дождь матушка, которая от беспокойства и думать забыла о том, что для начала ей следовало снять плащ, а потом уже обнимать сына. Впрочем, Тигнари был слишком уставшим, чтобы хоть как-то отреагировать на очередное неудобство. Одним больше, одним меньше, какая разница. Он обхватил мать в ответ, крепко-крепко, что есть сил сжал на несколько секунд в кольце рук, заставив её болезненно пискнуть, и уткнулся в плечо. Она пахла мокрой пылью, грязной, промасленной её любимым падисаровым маслом шерстью, прелой кожей из-за безнадёжно промокших в дороге ног и терпко пóтом. Головокружительный, в плохом смысле, коктейль, от которого хотелось срочно открыть все окна, бросить в неё полотенцем и отправить в срочном порядке мыться, но… Это была мама. Мама, которую он так хотел увидеть, по чьему лицу и голосу вдруг затосковал, лёжа рядом с раненым спящим Сайно, и чьи знакомые, родные объятья желал ощутить.

Чем больше он вдыхал, чем больше думал и вспоминал, тем сильнее становился ком в горле, и с каждой прошедшей секундой избавиться от него было всё сложнее. Когда матушка, коснувшись холодными губами лба, начала медленно раскачиваться вместе с ним, словно стараясь убаюкать как малое дитя, этот ком, как оказалось, служивший плотиной для резервуара переполняющих его эмоций, вылетел как пробка под давлением.

Тигнари, давя голосовые связки, беззвучно заревел в складки плаща. Он ревел, вжимая пальцы в матушкину спину, ревел, кусая губы до кровоточащих ранок, ревел, невольно складываясь пополам от рвущей когтями сердце боли, и в конце концов голос взял своё, разнося по дому режущий слух сорванный плач, а женщина только гладила его по макушке, опускаясь на пол, и тихо-тихо шептала:

— Ну-ну, поплачь, сынок, поплачь и станет легче. Вот так, мой мальчик, вот так…

Они сидели посреди комнаты несколько минут, пока Тигнари не успокоился и не затих в её заботливых руках. Глаза горели от слёз, нос забился и тёк, суставы пальцев ныли, а голова трещала, но наконец-то была пуста от тревожных мыслей. Он выплакал всё, что накопил за эту ночь. Кажется, эмоций уже не было, ощущались только усталость и покой.

Матушка слегка отстранила сына от себя, вытерла высохшими пальцами щёки и несколько раз крепко поцеловала в лоб. Она смотрела ласково и любяще, но ничего не говорила, только ждала, когда он придёт в себя. Знала, что сын сам расскажет. Когда они сели на диван, он действительно рассказал, коротко и ёмко, как умел. Женщина слушала, не перебивая, поила водой и время от времени прикладывала к его носу собственный платок, и Тигнари, чьи ослабевшие и дрожащие руки были заняты тем, чтобы не уронить стакан, ничего не оставалось, как молча сморкаться, словно ему снова пять лет.

— А говорил мне быть потише, — хмыкнула матушка, в очередной раз промакивая нос сыну.

Тот шмыгнул и тихо рассмеялся, понимая, что, как бы не вжимался в складки её одежды, собственные рыдания заглушить вряд ли удалось. Сайно не мог не проснуться.

Сайно.

Он вскочил, роняя пустой стакан на сидение, врезался бедром в подлокотник и, не обращая внимания на боль, быстрым шагом направился в свою комнату.

— Тихо, стой, зверёныш, куда побежал? Стой, говорю! — рявкнула женщина, перехватывая его на половине пути.

Она резко развернула его, потрясла за плечи и заставила посмотреть в глаза.

— Слушай меня, сахарок. Я сейчас пойду и проверю твоего друга, а ты — слушай меня, я сказала! — а ты берёшь в зубы полотенце и идёшь мыться. Я понятно выразилась?

Её настроение сменилось с сочувственно-заботливого на раздражённое буквально за несколько секунд. Предсказуемо непредсказуема. Тигнари замер дыханием в горле и прикрыл глаза. Она была права, надо отдохнуть, но ему не хотелось оставлять её одну с лежачим, больным и незнакомым человеком. Он открыл рот, чтобы сказать об том, но неожиданно зевнул до слезящихся глаз. Всё, теперь не отвертится.

— О себе позаботься, сахарок, — сменив гнев на милость, прыснула матушка и щёлкнула его по носу. — Мать взрослая, а ты ещё маленький.

— Мне двадцать.

— А мне сорок шесть, и ты мой сын! Иди отдыхать. У тебя мешки под глазами, ноги как лапша переваренная, я же вижу, а ещё — уф! - прости, конечно, но сейчас от тебя жутко несёт чужой кровью и рвотой. Ой, не смотри на меня, знаю, что тоже воняю, как вьючный як. Расскажи, что делать, а потом прими ванну и ложись в нашу с отцом спальню, хорошо?

Тигнари вздохнул. Куда легче было всё сделать самому, чем объяснять, но в их семье упрямые все, и если начнут препираться, это до утра, а он слишком вымотался для споров. Он расписал всё до мелочей: как менять повязки, чем обрабатывать, как часто поить, что делать, если больной захочет по нужде, а так же напомнил правила наложение жгута и наказал ни в коем случае не кормить до утра.

— Если захочет есть — это, конечно, маловероятно, но вдруг — в общем, если захочет, завари некрепкий чай с сахаром, это на время притупит чувство голода. Забудешь что-то или ему станет хуже, буди, хорошо?

Женщина кивнула, клюнула сына в висок и развернула в сторону ванной.

***

Ноги у него были ледяными, пальцы сморщенными, а на лодыжке он обнаружил засохшую рвоту, и с огромным облегчением опустился по подбородок в воду. Было тепло как под нагретым у огня одеялом. В сон клонило, будто двое суток без продыху учился. Болело всё тело от шеи до пяток, но горячая ванна пошла на пользу: разогнала кровь, согрела и успокоила. Тигнари несколько раз с головой опускался под воду, прижимая уши, тёр лицо, чтобы не уснуть, но импровизированный массаж вкупе с теплом расслаблял больше, чем снотворный отвар. И это после поллитровой кружки кофе. Тигнари сел, обхватив ноги и хвост, и обессиленно уронил голову на колени. Тело и разум требовали отдыха, а расслабляющая ванна и знание, что Сайно стало легче и теперь о нём может позаботиться кто-то другой, едва не отправили его в объятия сна, но матушка вовремя растормошила его. Даже не услышал, как она зашла. Женщина кивком указала на бельё и спальный костюм, которые бросила на табурет, и молча сунула в руки мыло, мол, пора бы заканчивать водные процедуры. Когда она открыла дверь, Тигнари остановил её.

— Проверь на всякий случай постель. Я поменял одеяло, но вдруг и на простыни кровь осталась, а ему на мокром нельзя спать.

— Хорошо.

— Ага, спасибо… Стой!

Матушка раздражённо выдохнула:

— Ну что ещё?

— Не злись, мам, — устало улыбнулся юноша, положив голову на бортик ванной. — Разбуди меня часов через пять. Нет, через четыре. Ты с дороги, тоже устала, я тебя сменю.

Она выгнула бровь, закатила глаза и чесанула лоб короткими ногтями.

— Я разбужу, когда устану.

Не вопрос, утверждение. Перед фактом поставила. Тигнари согласно качнул головой. Спор бы к согласию не привёл.

Он быстро помылся, привычно выжал влагу из хвоста и волос, оделся и вышел в коридор. Матушка, уже переодевшись в домашнее, выносила использованные бинты после перевязки, и он, проводив её взглядом, зашёл в комнату, чтобы ещё раз проверить состояние махаматры. Для собственного спокойствия. Грудная клетка Сайно часто и мерно вздымалась, но что-то в этом дыхании было не так, что именно, Тигнари понять не смог, и если бы не плотно закрытые, но дрожащие веки, так бы и не заметил, что Сайно не спит. Как он и думал, от такого воя, наверное, даже соседи проснулись, не то, что раненый и на удивление быстро поправляющийся генерал махаматра. Тигнари подоткнул одеяло, коснулся лба губами, проверяя температуру. Теплее, совсем немного, но определённо лучше, чем часа три назад. Или больше? Он совсем потерял счёт времени. Лицо Сайно слегка перекосило, его челюсть напряглась, а уголки губ опустились, образуя заломы. Кто-то изо всех сил притворялся спящим, но одно дело просто невозмутимо лежать, и совсем другое держать под контролем разъезжающийся от улыбки рот.

— Знаешь, в этот раз твоя актёрская игра оставляет желать лучшего, — рассмеялся Тигнари и быстро чмокнул кончик его носа. — Ты в курсе, что даже дышишь по-другому, когда не спишь?

Когда губы Сайно ошеломлённо разомкнулись и всё-таки сложились в улыбку, юноша отступил на шаг, но его цепко схватили за запястье и потянули назад. Уставшее от беспокойной беготни, многочасового ухода, а потом разомлевшее от успокаивающего присутствия матери и тёплой ванной тело оказалось не готово даже к такому пустяку, потому безвольно плюхнулось на постель, будто мешок с крупой. Сил хватило только чтобы остановить инерционное падение, но никак не на новую попытку встать. Сайно открыл глаза и уставился в потолок.

— Ты плакал.

Что ж, этого разговора было не избежать.

— И что?

— Из-за меня.

— Повторю вопрос: и что? — устало вздохнул Тигнари.

— Прости. Я заставил тебя волноваться.

Юноша застонал и схватился за голову. Это что, чувство вины за доставленные неудобства, за потраченное время, за то, что получил ранение на работе, за всё сразу? К чему эти извинения, будто «прости», произнесённое вслух, излечит его или отмотает время назад, к моменту, когда в него кто-то пустил стрелу, а заодно сотворит таинственный голос, говорящий, в какую сторону уворачиваться.

— Послушай меня.

Тигнари повернулся всем корпусом, заглянул в глаза, чуть наклонившись, и сжал обеими руками мозолистые ладони.

— Заставить волноваться — это вовремя не написать письмо; это не встретиться в положенном месте и в положенное время, как договаривались; уехать, не сказав ни слова; сожрать ядовитый плод, от которого будешь блевать дальше, чем видишь, когда я буквально написал инструкцию, где чётко расписал, что можно брать в рот, а что категорически нельзя; проигнорировать настоятельную просьбу по приезде всегда проверяться в больнице прежде чем радостно сообщать мне, что вернулся, потому что твоя жизнь, здоровье и самочувствие всегда на первом месте. Иначе говоря, последнее, о чём ты должен думать, когда едва живой лежишь в кровати, истекаешь кровью и дышишь, будто сейчас дух испустишь, это моё эмоциональное состояние. Ты сейчас буквально извинился за то, что живёшь, Сайно. За то, что стал частью моей жизни, и, знаешь, я хочу, чтобы я никогда — никогда — не слышал это от тебя снова.

Сайно чуть сдвинулся и медленно перевернулся на бок. Теперь они смотрели друг другу в глаза.

— Я всё равно должен взять ответственность. Из-за меня ты всю ночь не спал.

— И что ты будешь с ней делать?

— ... нести?

— Пока что ты несёшь только чушь.

— Эй, каламбуры по моей части, — выдохнул смешок Сайно.

Он сцепил их пальцы в замок, и Тигнари даже не почувствовал привычного трепета от прикосновений. Того самого юношеского волнения, когда впервые узнаёшь, что такое «влюблённость», и вдруг понимаешь, что определение этого чувства в словаре слишком далёкое от действительности, сухое и совершенно не отражающее его полноту и многогранность. Пустая связка слов, где у каждого есть значение, но которые вместе просто теряют смысл. Гормоны, неустойчивость, сужение сознания, биохимические процессы — впервые Тигнари было так плевать на научную основу чего-то. Это было яркое, всепоглощающее чувство, от которого сердце пускалось вскачь, алели щёки, лицо озарялось улыбкой, а в глазах зажигались огни. Но не сейчас. Сейчас он ощущал только умиротворённую радость, оседающую приятной тяжестью в груди, и почти физическое тепло от ласковых прикосновений сухих пальцев, которые, вот ирония, всё ещё были прохладными. Может, он слишком устал для ярких эмоций, но и это спокойное чувство близости ему было по душе.

— Я понял тебя. Обещаю больше не извиняться в подобных ситуациях.

«Лучше бы их вообще не было», — мрачно подумал юноша.

Он понимал, что беспокойство ничего не изменит. Даже не так, изменит, но в худшую сторону. Риск это часть работы, а работу свою махаматра любил и считал важным аспектом жизни. Тигнари тоже был важен и дорог, настолько, что Сайно считался едва ли не с любой мелочью в его характере и привычках, и это могло бы показаться нездоровым поведением, но любые подозрения разбивались вдребезги только от факта, что он продолжал несмешно каламбурить, несмотря на то, что юноша каждый раз закатывал глаза и даже скалил зубы. Тигнари боялся стать невольным соперником, перетянуть на себя слишком много внимания. По себе знал, что любимый род деятельности, и неважно, работа это или просто увлечение, может быть чем-то жизнеобразующим. Нельзя же укоротить одну ножку стула, прибить отпиленный брусок к другой, и ждать, что тот будет стоять, как прежде.

Он не стал говорить вслух о своих переживаниях и вместо этого с ехидной улыбкой спросил:

— Ну так, ты будешь дальше притворяться, что спишь, или вас с мамой всё-таки познакомить?

Сайно натянул одеяло на голову, инфантильно не желая мириться с реальностью, где от него требовалось общаться с незнакомым человеком, который будет вынужден буквально вытирать ему сопли, пока он лежит пластом без возможности нормально функционировать. Юноша схватился одной рукой за плотную ткань, а второй принялся разгибать чужие пальцы. Это оказалось сложнее, чем он думал, Сайно был до смешного упрям. Это рвение бы да в более полезное русло.

За дверью быстро-быстро зашлёпали матушкины ступни. О боги, она ещё и босиком, даже носки не надела, не то, что домашние туфли! Дверь она открыла ногой, не церемонясь, занесла ещё одно огромное, размером с неё саму, одеяло и с интересом высунула свой длинный прямой нос. Сайно не хотел ничего решать, ему и не пришлось. Матушка коротко окинула взглядом двух молодых людей, борющихся за кусок пухового одеяла, убедилась, что Сайно не спит, и с облегчением выдохнула:

— Не сама разбудила, значит. Как самочувствие?

Матра неохотно высунул белобрысую башку из укрытия.

— Здравствуйте, госпожа…

— Хадия, можно без госпожи, — улыбнулась она, тряхнув влажными кудряшками, и принялась одной рукой стаскивать с него одеяло.

Сайно нервно улыбнулся, дёрнулся и вцепился мертвой хваткой в край пододеяльника, словно его тут обесчестить пытались, а не позаботиться о здоровье. Тигнари закатил глаза, на просящий взгляд матери кивнул и расправил принесённое ей тяжёлое одеяло из валяной шерсти вьючного яка поверх своего детского, и только после этого матра разжал пальцы. Надо же, какие мы стыдливые. Чего стесняться, непонятно, он же не нагой в конце концов.

— Приятно познакомиться, - похлопал глазами Сайно. — Простите, что при таких обстоятельствах. Уже норма…

— Плохо, — зло зашипел Тигнари, поправляя грелку у ног. — В каком месте нормально, у тебя трети объёма крови не хватает, всё ещё холодный как крио-слайм. Я чуть не поседел с тобой. А ты! — Он ткнул пальцем в женщину. — Быстро надела теплые носки. Свихнусь я с вами обоими!

Сайно и Хадия переглянусь и синхронно улыбнулись. Неловкость как рукой сняло.

— Иди спать уже! — шикнула женщина и бросила пуховое одеяло, накрывая его вместе с ушами. — Отнеси туда, откуда достал. Где оно, кстати, было, в самом дальнем углу кладовки? Залез по самые... Надо было сразу бабушкино взять, оно теплее.

— И тяжелее, — пробурчал юноша, вызволяя себя из плена пуха и хлопковой ткани, и чихнул. — Не хотел давить на раны, думал, так лучше будет.

— Шерстяное больше тепла сохранит, а тяжесть только сон крепче сделает, как раз то, что нужно твоему пациенту. Мать твоя, несмотря на возраст, соображает, да получше тебя. Кстати, Тигнари не упоминал ваше имя, как вас зовут? — Сайно только открыл рот, как она снова отвернулась к сыну. — Спать, я сказала. Мы тут пока с твоим другом посекретничаем.

— Не нагружай его, мам…

— Всё нормально, мне правда стало полегче, — попытался успокоить его Сайно, безуспешно из-за болезненно-уставшего сиплого голоса, и нежно улыбнулся. — Спасибо. Со мной всё будет хорошо. Отдыхай, Нари.

Тигнари смущённо опустил глаза, услышав ласковое обращение из его уст, потом покосился на матушку, которая уже наполняла стакан водой, и, громко вздохнув, вышел из комнаты.

— Ещё налить? — уже из родительской спальни услышал он, накрываясь одеялом. — Воля ваша. Как, говорите, вас зовут? Ох, ноги и правда сейчас заледенеют, пойду обуюсь, а то заболею, и мне сын уши открутит.

— Сайно. Он может, пожалуй.

«Подружатся, значит. Хорошо».

Только голова опустилась на мягкую подушку, сон мгновенно его забрал, даруя долгожданный отдых.