Приговорённый

Москва… как много в этом звуке 

Для сердца русского слилось! 

1812

Впереди показалась одинокая изба, скрывающаяся за высокими колосьями. Крепче хватаясь дрожащими руками за поводья, Александр нервно пришпорил коня, подгоняя скакать быстрее — решающей могла стать любая секунда промедления. В беспокойных серых глазах разыгралось стихийное бедствие: тяжёлые свинцовые тучи сверкали ломанными молниями, шумные волны истошно бились о камни, ледяной ветер бросал к земле горькие ливневые капли. Непогода царила и в застланном тревогой сердце; оно болело и билось о рёбра с неистовой мощью, норовя выскользнуть из грудной клетки и рассыпаться пеплом горящих в нём чувств. 

Едва остановившись, Александр суетливо спешился и, не глядя, бросил поводья подоспевшему к нему солдату, торопясь навстречу своему сердцу. Последний месяц стал настоящим мучением: запертый в столице, он мог только уповать на письма с фронта, уверяющие, что Россия никогда не будет предана и отдана на растерзание врагу, и совсем редкие личные послания, умолявшие хранить трезвость рассудка и обещавшие скорую встречу. В конце концов, заслышав о сокрушительных неудачах армии и пожаре в Смоленске, Александр не мог ожидать ни мгновения более — повелел седлать коня и отправился в Москву, не оглянувшись ни на отчаянные угрозы императора, ни на горючие слёзы императрицы. 

Он в считанные мгновение преодолел расстояние между ним и знакомой златоглавой фигурой, одиноко сидевшей на деревянных ступеньках, пав перед ней на колени, не беспокоясь о смятенных, непотребных думах тех, кто застанет их в таком положении. На прекрасном, но измождённом печалью лице Михаила Юрьевича блеснуло мимолётное удивление, и Александр с упоением впитал в себя каждую маленькую эмоцию старшего, чувствуя, как на кончиках пальцев загоралось желание прикоснуться к нежной коже, пересчитать бледнеющие веснушки и очертить строгие выверенные линии. 

— Александр Петрович, почему Вы здесь? — тон звучал спокойно и привычно холодно, но безоблачные небесные глаза выдавали беспокойство. 

У Александра не нашлось ответа. Покидая Санкт-Петербург, он думал только о скорой встрече с Михаилом Юрьевичем — прочее не имело значения. 

— Я решительно не мог оставаться в столице, когда услышал о несчастии в Смоленске, — признался он, виновато склонив голову. — Мне нужно было увидеть Вас. 

— Разве я не велел Вам думать о стране прежде всего остального? — Михаил устало посмотрел на него, и долгий вздох выдал всю тяжесть его негодования. 

— Велели, Михаил Юрьевич, — Александр несмело взглянул на него, встречая утомлённую синеву глаза. — Я обещаю Вам, что сердце моё, полное беспокойства, вело меня в Москву ради страны. Ради страны и… Ради Вас — тоже. 

Каждое слово — нагая истина. Александр беспокоился о своей стране больше всего на свете, и известие о враге, наступающем к её первопрестольной столице, сжимало тревогой грудь. Он сбился со счёту бессонных ночей, проведённых им подле императора за изучением карт и перебором военных стратегий, способных погнать французов восвояси, сохранив и русские земли, и преданных Отечеству людей, гордо вставших на его защиту. И с самого первого дня он твёрдо решил, что мир невозможен, и с несвойственным себе хладнокровным, смелым равнодушием обещал Александру Павловичу самолично отрубить его руки, если он посмеет подписать ими согласие на льстивые наполеоновские уговоры. 

Но родина — не единственное, что волновало его сердце. Александр с особенным трепетом дорожил Москвой, древней столицей российского государства, и ни за что не позволил бы неприятелю ступить на её священные земли. Но Москва никогда не была для него только столицей. Москва — это его душа, его сердце, его беззаветная любовь. Он со всей своей юношеской страстью горел нежными чувствами к человеку, ставшему в этой сложной запутанной жизни его путеводной звездой, оберегающей от тьмы и боли, ведущей к свету, когда Петербург терялся в лабиринтах своих тревог и страхов. Михаил Юрьевич, возможно, сам не осознавал предлагаемой им заботы, но Александр только ею одной жил, теплил её у себя в груди и искал в ней утешение в особенно мрачные ночи. 

Прежде чем Михаил, задумчиво вглядывающийся в обеспокоенное лицо, нашёлся с ответом, за отворённой дверью дома послышались приближающиеся голоса и шаги. В тот же миг Москва поспешил подняться на ноги и, ухватившись за подрагивающие плечи Александра, увлёк его за собой. На узкой лестничной площадке появился офицер в небрежно сбившемся сюртуке — Александр мгновенно узнал в нём генерала Раевского. Мужчина на мгновение поражённо замер, очевидно, совсем не ожидавший повстречать столицу в такое время. 

— Ваша Светлость никак прибыли из Петербурга? — Раевский спешно одёрнул одежду. — Доброго вечера. 

Александр только приветственно кивнул, воздержавшись от застывших на кончике языка слов: он едва ли мог сказать что-то приятное, а грубить сразу по прибытии совсем не хотелось. Генерал, казалось, и не ждал его ответа, погружённый в наверняка тяжёлые думы, если судить по напряжённой складке меж густых бровей. Немного замявшись на пороге, он, в конце концов, спустился, поравнявшись со столицами, и оглянулся на Михаила. 

— Ваша Светлость, — Раевский поднял взгляд к лицу Москвы; Александр, как ни старался, не мог разгадать смятённые эмоции его янтарных глаз. — Я лишь хотел попросить Вас отнестись с пониманием и не держать на нас зла. Мы все здесь делаем общее дело, и дело наше — защитить Россию. 

Петербург нахмурился пуще прежнего; гроза в сером взгляде усиливалась. Он вопрошающе посмотрел на бывшего учителя, но тот не спешил смотреть в ответ: стоял каменным изваянием, расправив плечи, и во взгляде его не отражалось ни единого чувства — только пугающая равнодушная пустота. 

Сердце Александра сходило с ума: что значили эти загадочные, завуалированные извинения? Какое решение принял военный совет? 

— Ни к чему утешать меня, Николай Николаевич, — Михаил невесело усмехнулся. — Россию, которую Вы защищаете, я когда-то собирал по кусочкам, и беречь её любой ценой — мой долг. Вы любите страну, но Вам никогда не понять, как люблю её я. 

Мужчина согласно закивал, приподняв уголки губ в примирительной улыбке. 

— В этом Вы правы, Михаил Юрьевич. Ваша преданность Родине — пример для всех нас. Мне не хватит целой жизни, чтобы постичь самоотверженную любовь, подобную Вашей, но я обещаю приложить все усилия, чтобы сохранить в своём сердце верность Российской империи до последнего моего вздоха. 

— Бог с Вами, Николай Николаевич, — Москва едва склонил голову, прощаясь. 

Генерал Раевский, верно опознав нежелание продолжать беседу, откланялся с крепким рукопожатием Михаилу и вежливым поклоном смущённому непониманием Александру. 

Наконец, вновь оставшись наедине с учителем, Петербург схватился пальцами за обшлаг московского мундира и с волнением всмотрелся в напряжённые черты лица, с которого ему до дрожи хотелось сцеловать всю боль и печаль, которые Москва умело скрывал, но Александр всегда видел, чувствовал его тревогу, как свою собственную. Влюблённое сердце надрывно изнывало от невозможности выразить свои нежные чувства, согреть в своей трепетной ласке и уберечь от бед в крепких объятиях. 

— О чём он говорил, Михаил Юрьевич? Что решил совет? — голос Александра звучал едва громче первого осеннего ветра. 

Михаил устало прикрыл глаза. Доселе прямая спина сгорбилась, плечи покорно опустились, руки сжались в кулаки. Величественная столица, доблестный воин, гордый правитель — всё рассыпалось, явив Александру невиданный образ побеждённого героя, смиренно принимающего свою участь. Он не позволил себе больше трёх глубоких вдохов, прежде чем, даже на миг не взглянув на взволнованного ученика, на одном дыхании объявил: 

— Решено сдать Москву. 

Сердце Александра замерло и глухо треснуло, расходясь по швам. Роковой приговор эхом отдавался в опустевшей голове. Сдать Москву? Вот так просто? Без боя? После позора, тянувшегося от Немана до самого сердца России? 

Та часть Александра, что не была поглощена любовными чувствами и могла мыслить ясно, осознавала, что не могло быть другого пути: силы на исходе, на битву за Москву их просто не хватит. Первостепенная задача — сохранить боеспособную армию для решающих сражений; так его всегда учил Михаил Юрьевич. Александр совершенно отчётливо осознавал, что ещё одно отступление, хоть до самой Камчатки, не означало их поражение: французы не удовлетворились ни одним пепелищем, оставленным им в насмешку, и лучше они же сами, собственными руками выжгут свою империю, чем уступят Франции, приняв несправедливый мир. 

Но сдать Москву? 

Прежде чем Александр, возмущённо задыхаясь, успел сказать хоть слово, старший холодно и безапелляционно оборвал его: 

— Это окончательно, дальнейших обсуждений не последует, поэтому оставьте свои возражения. Поверьте, Александр Петрович, мне и без них тошно. 

— Да как же так?! — Александр дёрнул чужой рукав, даром что ногой не топнул. — Михаил Юрьевич! Не бывать этому никогда! Не позволю! Пусть я один выйду против всей Великой армии, но Москву сдать не позволю! 

— Не будьте глупцом, — Михаил распахнул глаза, строго взглянув на него. — Вы забываетесь, Санкт-Петербург. Ваша первостепенная задача — сохранение Российской империи. Вы не смеете ставить Москву выше России. Я не позволю Вам. 

— Но… — слова застряли комом в горле, и Александр тихо всхлипнул, спешно пряча огорчённое лицо от учителя. 

Конечно, Михаил Юрьевич говорил верно: Санкт-Петербургу дозволено думать только о благополучии государства и категорически воспрещено посрамить своего учителя излишней для непокорной северной столицы чувствительностью. Вся жизнь Александра — залог процветания империи, вверенной ему в руки Петром Великим и первопрестольной Москвой; и все прочие чувства, кроме безоговорочной любви к родной России, следовало выкорчевать из юношеского страстного сердца. Александр всё знал, всё понимал, но преданность Михаилу Юрьевичу так глубоко укоренилась в его чуткой, открытой миру душе, что отказаться от неё казалось подобно смерти. 

Горячие ладони сжались на узких плечах; Михаил тихим, вкрадчивым голосом попросил посмотреть на него, и Александр поднял к нему хмурый взгляд, смаргивая непролитые слёзы. Москва мягко, совсем слабо улыбнулся — маленькая похвала за сдержанность. 

— Александр, послушай меня, — он не повысил тон, говорил так, чтобы слышал только тот единственный, кому предназначены его слова. — Наполеон не хотел долгой войны. Он уже обескуражен нашим отступлением от границ. Его армия не готова ни к затяжным боям, ни, уж тем более, к русской зиме. Теперь время — наш главный союзник. Доверимся ему, и первые же морозы погонят супостатов прочь с нашей земли. 

— Я знаю, — Александр кивнул, поражённо вздыхая. — Недаром он запросил мира. 

— Мир? — тут же нахмурился Михаил. — Исключено! 

Александр покачал головой и, глупо, совершенно неуместно хихикнув, доверительным шёпотом сообщил: 

— Я угрожал императору расправой за мир с Францией на их условиях. 5/8

Усмехнувшись, Михаил согласно, одобрительно закивал: 

— Верно-верно, Саша. Теперь только победа. 

Улыбка застыла, медленно спадая с бледного лица. Александр поднял руки, прежде безвольно болтавшиеся, и ухватился за учителя, заглядывая в его светлые глаза, полные невысказанных чувств. 

— Победа требует жертвы, с которой мне трудно смириться. 

— Не смей думать об этом, — Михаил чуть сильнее сжал пальцы на Сашиных руках. — Мы с тобой не прощаемся, слышишь меня? Москва не побеждена и не покорится никому. Никому, кроме великой столицы Российской империи. 

Широкие ладони поднялись к опечаленному лицу Александра, с нежностью, щемящей в сердце, коснувшись порозовевших щёк. 

— Я клялся перед Богом оберегать Россию, — шептал Михаил, приласкав кончиками пальцев. — И я сберегу. И Россию, и её маленькую глупую столицу. А ты, Саша? Ты сбережёшь то, что я тебе отдал? 

— Любой ценой, Михаил Юрьевич, — не медля ни мгновения, пообещал Петербург. — Я буду беречь и Россию, и её сердце. 

— Помни своё обещание, Саша. Неси его через века. И не позволяй себя забывать — Родина превыше всего. 

— Вы обещали не прощаться, — голос дрогнул, но Александр не позволил ни единой слезе упасть с трепещущих ресниц. 

Михаил одарил ещё одной улыбкой, всё ещё мягкой, почти нежной, смиренно-обречённой. 

— Я и не прощаюсь. Меня сам Бог бережёт, Саша. Что мне какие-то французы? — он расхохотался, беззаботно, цинично и очень нагло — так, как мог смеяться только он один, всегда гордый и уверенный в себе. 

Столпившиеся неподалёку солдаты с любопытством оглядывались, шептались, поражённые сардоническим весельем приговорённой столицы. Александр смотрел, точно заворожённый, запоминал выточенный божественными мастерами лик, крохотные морщинки, обнимающие зажмуренные глаза, захваченные горькой радостью изгибы губ. Пространство и время рассыпались пеплом — весь мир сосредоточился в священной фигуре Москвы, что никогда прежде не казалась Петербургу такой приземлённой, как в это самое мгновение — миг единения Божьего сына с бережённой Им страной. 

— Михаил Юрьевич, я должен сказать Вам, — Александр запнулся: чужая ладонь накрыла искусанные в волнении губы. 

— Скажите мне об этом, когда победите, Александр Петрович, — Москва медленно убрал руки, и каждый след его тёплого касания обдало ледяным ветром. 

Александр послушно кивнул, не смея спорить, удерживая рвущееся вон из груди сердце. 

Сейчас — Родина превыше всего, а Москва не побеждена и не покорна. Александр запомнит.