Ну нормальному такому отцу

— Парень, ты выбирать будешь или нет?

— Погодите вы, это сложно.

— Жить вообще сложно.

Зейн фыркнул себе под нос. Все наставления о том, что жизнь штука непростая, следовало бы рассказывать кому-то другому, но не ему, знавшему об этом не понаслышке. Дедок-продавец, грозно глядевший на него из-под кустистых бровей, шамкнул челюстью и пробормотал что-то про наглую молодёжь. Зейн считал себя в праве быть наглым. Он отучился четыре года в чужой стране, а затем ещё и оказался в лондонской магистратуре, где и стипуха была выше, и жрачка разнообразней. Местные жаловались на небывалую жару, но Осману она не казалась чем-то сверхъестественным, разве что дышать было тяжелее в загаженной дымом столице, где, кроме асфальта, не было практически ничего. Удивительное дело: в Бадре он обожал лето, здесь же растекался по кровати вялой нервной системой в кожаном мешке.

Осман вытер пот со лба, задумчиво изучая кружки с дебильными надписями. Проблема была вот в чём: у отца был парень муж. Громкий, самоуверенный, но верный до усрачки американец, который без кепки срать не ходил. У американца день рождения выпадал в аккурат на то время, когда Зейн собирался приехать домой в Хайгейт (однажды надеясь туда вернуться — лондонская суматоха его не особо впечатляла, а шум раздражал и вызывал головную боль). Можно было ничего и не дарить, но отец собирался закатить небольшой праздник на них троих, в честь дня рождения и заодно отпраздновать отложенную годовщину встречи. Технически, встретились они в мае, — в день рождения Зейна, блин! — однако Осман, однажды переговорив с отцом, убедил его, что лучше праздновать годовщину в то время, когда никто не будет против, а его день рождения провести как полагается. Не то чтобы он недолюбливал отцовского бойфренда, однако американец в этой семье был всего ничего, а Осман — целых двадцать лет на тот момент. Американец не возражал, что тогда показалось Зейну удивительным: он ожидал, что тот начнёт орать, махать руками и заявлять свои права, как типичные жители Соединённых Штатов, особенно отслужившие в морской пехоте. Теперь-то Зейн понимал, что американец скорее прыгнет с Биг Бена вниз, чем позволит себе расстроить старшего Османа, не поладив с его сыном.

Вообще, сначала Джейсон пиздец его раздражал. Явился из ниоткуда, в этой облапанной временем кепке, прямо на пороге, долго мялся перед отцом, который по доброте душевной (как подумал тогда Зейн) впустил это недоразумение к ним в дом. Салим Осман только-только переехал в Хайгейт вслед за сыном буквально через полгода после зейновского отъезда, потратив неимоверные усилия и деньги, но всё-таки вырвавшись с родины, и начал осваиваться. Этот же прости-господя Колчек потащился вслед за ним, как ленточка из кошачьей жопы, явился через год, просто каким-то чудом так же отвязавшись от своих. Наверное, он так и не отвязался до конца, но по крайней мере его не искали.

Они были очень разными. Что общего могло быть у отца и этого американца? Абсолютно ничего, кроме поля военных действий, где они столкнулись. Казалось бы. Но спустя несколько недель совместного проживания стало понятно, что есть что-то ещё, какое-то событие или происшествие, которое и заставило противоположности вдруг схлопнуться магнитами в одной точке Вселенной. Сходящие на нет разговоры при виде Зейна, отцовские ночные похождения по дому, сопровождаемые проверкой всех замков и окон, доходящей практически до маниакальности, неловкие переходы с темы их знакомства американцем на что-то другое... Даже одноклеточная бактерия бы поняла, что дело здесь нечисто. Папа отшучивался и отправлял учиться, звёздно-полосатый лопух шаркал по дому ботинками с по-идиотски перевязанными шнурками и отрезал пристальные взгляды упорным "он мне жизнь спас". Жизнь спас. Так не мешай ему теперь жить свою?!

Иногда у Зейна создавалось впечатление, что эта зараза была в прошлой жизни каким-нибудь утёнком. Только неразумные птенцы тащатся за теми, кого увидели первым — у долбоёба в кепке была примерно такая же реакция на Салима, как он не старался её спрятать. Будь Придурчек собакой, хвост вилял бы постоянно, будь этот Недоумчек девушкой, Зейн посчитал бы его влюблённым в его отца.

Для этого, впрочем, смена пола не потребовалась.

Застав их однажды обнимающимися, прижавшимися лбам друг к другу, Зейн охуел. О-ху-ел. Как. Блять, как? Откуда? Почему вдруг? Он не помнил, что почувствовал тогда — потому что было слишком много всего. Даже вопросов не было, просто ошарашенная пустота в башке, когда Зейн вылетел из дома прямо как был, с одним рюкзаком, сел на автобус до Лондона и свалил в своё общежитие. Он был… да не готов он был! Ни к разговорам, ни к объяснениям, ни к размышлениям о том, что думал по этому поводу. Казалось бы, не его собачье дело, но это был, бляха муха, его отец, единственный родной человек, оставшийся у него, единственный человек, который понимал, через что они прошли… Это было как предательство. К появлению ещё кого-то в их жизни Зейн был не готов. К появлению мужика. Он ворочался несколько ночей, не отвечая на отцовские звонки, отписывая только короткие смски, чтобы совсем с ума не сошёл, думая, что Осман прыгнул с моста от стыда за него или что-то в этом роде.

Эта мысль пришла к нему на второй месяц. В смысле, не прыгнуть с моста, а про стыд. Сколько они… вот так? Неужели с первой встречи? Да быть такого не может.

Да и неважно, наверное, сколько — в Великобритании, как и в Ираке, местное население однополые пары недолюбливало. Мягко говоря.

Отец приехал к общежитию, но Зейн не вышел. Только наблюдал из-за занавески, как американец рядом с папой что-то говорит ему, гладит по плечу в успокаивающем жесте. Насколько у них всё серьёзно? Наверное, очень, раз кепчатый притащился за отцом аж в Англию, наплевав на собственную родину, чего от американца никак не ожидаешь. Она ж охуенная, их Америка, чё им там не сидится?

Поразмыслив ещё месяц, Зейн пришёл к одному выводу.

Он не хотел заставлять отца совершать ещё одну жертву ради него — прятаться и отказываться от человека, которого он явно любил. Папа и так уже чуть ли не душу дьяволу продал, отправив Османа в Британию с её конскими ценами: даже с учётом стипендии, приходилось платить половину суммы за обучение и ещё прятать резервные денежки, данные на всякий случай. Это не его дело. В Бадра-Мандали ещё можно было бы об этом переживать, здесь же, где их никто не знает… Хуй пойми. Поссорятся и разойдутся — Зейн выдохнет с облегчением и будет счастлив. Не поссорятся — что ж. Не ему с ними жить, а отца терять не хотелось. У него перед глазами был живой пример: одноклассник, который лет с пятнадцати не общался с семьёй. Летел кукушкой только так, но ненавидел их от души, хотя они его обожали. Но он-то был коренной британец, Зейн был не пришей к пизде рукав. Краснокожий среди белолицых, ха-ха, как грёбаная Покахонтас во второй части. Оставаться без якоря не хотелось совсем.

Теперь, когда ему стукнуло двадцать четыре, можно было хотя бы свести все эти душевные муки к выбору кружки на день рождения Джейсона. Никуда он не делся, вошь лобковая, даже после нескольких ссор, когда казалось, что они разругались вдрызг, Колчек в сердцах валил из дома, а потом приползал обратно, блестел глазами из-под кепки и чего-то бормотал на своём южноамериканском английском, который было понять не проще, чем кокни.

К двадцати двум годам Джейсон перестал бесить Зейна. Вообще, его даже можно было назвать неплохим, только слегка шибанутым, но в их “семье” других и не было. Самым большим плюсом было то, как он обожал старшего Османа, Зейн такое даже в диснеевских мультфильмах не видел, а любовные шекспировские пьесы меркли на их фоне. Джейсон не совершал подвигов, не обещал с неба луну (хотя по взгляду было видно — мог бы и достать, попроси Салим), зато взял на себя практически всю бытовуху и вдобавок работал на двух работах, чтобы они могли платить за дом и коммуналку. Зейну порывался добрасывать денег, но тот не брал, не хватало ещё в кредиторах у этой американской морды ходить. С ним можно было временами душевно поболтать. Отец рядом с ним выглядел более живым: видимо, его тараканам было одиноко без чьих-то ещё, а американские подошли как раз.

Зейн хмыкнул и взял кружку с надписью “Лучшему отцу”. Дома достал перманентный маркер, закрасил кое-как “Лучшему” и подписал рядом “Ну нормас”. Джейсон и такому обрадуется, дурной потому что.

(Стоит ли говорить, что Джейсон кружку и вправду заценил? И даже пил только из неё ещё несколько лет, пока от морпеховской любви у неё не отвалилась ручка. Уже-на-тот-момент-официальный-муж пошутил, мол, главное, чтобы от Джейсоновой любви ни у кого жопа не отвалилась, Колчек только проворчал что-то в ответ, но по глазам видно было — не обижается ничуть.)