Библиотеки до полудня были невероятно тихим местом. Одним из тех, что идеально подходили для обсуждения информации, не предназначенной для чужих ушей, или изучения важных документов.
С недавних пор они променяли шум кафе на тишину, что, словно застоявшаяся в болоте вода, наполняла пространство между книжными стеллажами, избрав небольшой читальный зал местом стратегических встреч.
Ацуши бы сосредоточиться на бумагах, но сегодня это казалось особенно невыполнимой задачей: отросшие белесые пряди лезли в глаза, а в нос забивалась пыль, и нестерпимо хотелось чихать, но юноша лишь морщился, следя за неспешными перемещениями золотистых пылинок в столпах весеннего солнца.
Ацуши бы сконцентрироваться на документах, но взгляд сам плавно скользил дальше и останавливался на напарнике.
«У него-то терпения побольше будет», — думает Накаджима, бесстыдно рассматривая юношу: заострившиеся с годами бледные скулы и спокойные серые глаза в обрамлении негустых ресниц, темных у основания и светлеющих к концам. Ацуши невесомо ведет рукой по собственным волосам, силясь вспомнить мягкость черных прядей под подушечками пальцев.
Как в тот единственный раз, когда сердце заходилось в груди в сумасшедшем ритме и голос срывался и дрожал. Он не знает, что шептал в тот момент, когда, сжимая в руках тело Акутагавы, наблюдал за кровавой лужей, что, подобно чернильной кляксе, расползалась вокруг них зловещим ореолом, за лицом, искривленным гримасой боли, бледным, как полотно.
Не успел, не прикрыл, а теперь оставалось только зажимать рваную глубокую рану на боку рукой и мысленно умолять доктора Йосано поспешить. Свободной рукой Накаджима неосознанно принялся поглаживать тогда напарника по волосам, вплетая пальцы в спутанные пыльные пряди, и все что-то шептал и шептал, вглядываясь в холодную, но не жалящую глубину серых глаз. Он трепетно, как слепой, раз за разом оглаживал подушечками разлет бровей, нос, высокие скулы и подбородок в тщетных попытках забрать боль себе, всю, до последней капли, а когда понял, что и этого недостаточно, отчаянно прижался сухими губами сначала к взмокшему холодному лбу, а после к уголку правого глаза.
По ногам пополз сквозняк — где-то открыли окно — и Ацуши, выныривая из воспоминаний, снова возвращается в пыльную, душную библиотеку, за деревянный массивный стол.
Они никогда не говорили о случившемся, оба сделали вид, что ничего не было, но Накаджима был уверен: Акутагава помнит, знал он и о том, что сейчас напарник чувствует его взгляд, но намеренно не обращает внимания.
Подперев рукой голову, Ацуши скользит глазами ниже, цепляясь за ворот черного джемпера. Акутагава и раньше надевал нечто подобное на неофициальные встречи в городе с целью быть неузнанным, но вот уже как два года Накаджима не видел, чтобы тот носил плащ — последний подарок Дазая. Просто однажды Рюноске явился на совместную миссию в кожаной куртке, а у Ацуши при взгляде на него, вот такого, вспотели ладони, и сердце затрепыхалось в груди испуганной птицей. Он повторял себе, что нет в случившемся ничего особенного, мало ли что стряслось, просто так вышло, и на следующем задании Накаджима, определенно, увидит напарника в привычном облачении. Но наступил очередной раз, за ним еще один, а Акутагава и не думал возвращаться к старым привычкам. Ацуши не мог не видеть во всем этом нечто символическое. И это что-то заставляло уголки его губ ползти вверх, дыхания не хватало, и Накаджиме приходилось отворачиваться от напарника, чтобы привести чувства в порядок.
Вспоминая сейчас готический образ Рюноске из прошлого, Ацуши не может удержаться от веселого фырканья, что не остается без внимания Акутагавы. Тот недовольно дергает бровью и, наконец, решает подать голос:
— У меня что-то на лице?
Он все-таки поднимает глаза, встречаясь с Накаджимой взглядом впервые за все то время, что они пробыли здесь. И смотрит немного осоловело и скорее устало, чем раздраженно.
Ацуши хочется протянуть к нему руки и стереть большими пальцами темные тени под глазами, но вместо этого он продолжает молчаливо вглядываться в стальную радужку.
Время заставило привыкнуть, присмотреться друг к другу, оно неумолимо толкало их навстречу, заставляя прятать свои шипы и наступать на гордость, пока в один прекрасный момент они не перестали нуждаться в незримой руке мироздания, что раньше не давала сойти с пути. Ее место занял интерес. Они медленно стачивали углы друг друга, чтобы однажды сойтись, как два пазла одной мозаики, как цепные шестеренки в одном механизме.
Сотни раз Ацуши убеждался в том, что слова не сильная сторона Акутагавы. И если сам Накаджима проявлял свою заботу шумно и, пожалуй, слишком активно (Ты в порядке? Как ты себя чувствуешь? Ты не ранен?), что поначалу выводило Рюноске из себя, а сейчас принималось с молчаливой благодарностью, то сам юноша был человеком дела.
Теперь он не изводил Ацуши тренировками, если тот приходил особенно измотанным после рабочего дня в агентстве, платил за него в кафе (чему сам Накаджима, даже будучи на мели, сначала возмущенно противился), время от времени провожал домой, что в последнее время становилось явлением очень частым, а на миссиях прикрывал спину иногда ценой собственной безопасности. И, пожалуй, в этом Ацуши ему уступать был не намерен — кожа под бинтами на груди неприятно зудела и чесалась. Накаджима неловко повел плечами, вспоминая напряженный, полный ужаса взгляд напарника, которого успел прикрыть от атаки враждебно настроенного эспера, заработав зияющую дыру в груди. И сколько бы Акутагава ни скалился, обзывая идиотом и самоубийцей, Ацуши был уверен, будь у него возможность, он бы поступил так еще не одну тысячу раз, потому что это было важно, потому что…
Накаджима внезапно почувствовал, как слабеют ноги, как в груди разливается горячей патокой нечто сладко-болезненное, ставшее комом в горле, в глазах неприятно защипало.
Потому что ближе Акутагавы у Ацуши никого не было.
Наверное, его лицо в этот момент приняло странное выражение, потому что Рюноске обеспокоенно хмурится. Но уже спустя мгновение Ацуши удается вернуть себе непринужденный вид. Он несмело улыбнулся, замахав ногами под столом.
— Ничего, я тут просто подумал, и мне стало интересно…
— Почему мы сейчас сидим с бумажками, вместо того, чтобы быть на задании? — недовольно откликается Акутагава и, опустив глаза, возвращается к изучению документов и пометкам.
— Почему мы до сих пор не вместе.
Сказанное неловко повисает в воздухе, эхом отдаваясь в ушах, и карандаш в руке Рюноске застывает над листом. Ацуши ждал, что напарник одарит его непонимающим, раздраженным взглядом, он ожидал понятный гнев и каплю смущения, но не был готов к молчанию. Акутагава, не мигая, смотрит на строчку, которую не успел дочитать, но ничего не видит.
И вдруг Накаджима понимает. Рюноске тоже думал об этом. И не раз. О том почему они до сих пор не стали «мы». О том почему все еще проводят ночи порознь, когда даже днем стали почти неразлучны, когда, утопая каждый в своем одиночестве, они неизменно тянутся друг к другу, как магнит.
— Я тоже не понимаю почему, — в конце концов, хрипло отвечает Акутагава, и голос его звучит до боли напряженно, слегка подрагивая.
Он все еще не смотрит на Ацуши, когда тот тянется к его руке, что до сих пор до побелевших костяшек сжимает карандаш, и они неловко сталкиваются пальцами. Накаджима осторожно поглаживает подушечками тыльную сторону ладони напарника и, наконец, ловит его взгляд, растягивая губы в застенчивой, солнечной улыбке.