Лифт не работал.
Арсений нажал на кнопку ещё два раза, понимая тщетность всех попыток, но на остатках надежды прислушиваясь, не дрогнет ли трос, не раздастся ли мерный скрежет, не спустится ли к нему заржавевшая от тоски махина.
Хотелось то ли кричать, то ли бить кулаком по бездушному металлу, и плевать на четыре часа утра, на спящих соседей, на и так сорванный после целой смены голос и едва разгибающиеся пальцы.
Двенадцатый этаж казался вершиной горы, прихожей неба, а на уставших ногах были обуты не потрёпанные кроссы с цветными шнурками, но чугунные колодки, похожие на древние утюги, в которые закидывали угли, чтобы погладить бельё. У Арсения огня едва хватало для поддержания жизни, для отпаривания лестничных пролётов ничего не осталось.
Просто нет.
Он безучастно поразглядывал пятнистый бетон под ногами, стыдливо укрытый дырявым резиновым ковриком, потом развернулся спиной к лифту и сполз на пол. Мысль о том, что он теперь сидел в эпицентре грязи и микробов, исчезла, не найдя привычного отклика. Ему было пусто.
Ничего ведь не случилось. Ничего из того, что принято обсуждать сочувствующим шёпотом, пряча собственное облегчение за печальными глазами. Нет, он знал, конечно, что любые переживания имеют право на существование, да и никогда не обесценивал чужие проблемы, независимо от их масштаба. Но с самим собой так не получалось. Стоило начать, как в голове тут же звучал строгий голос, подозрительно похожий на отцовский, запрещая ныть. И Арсений заталкивал поглубже все свои страхи о вечном одиночестве, непринятии другими и непонимании, что делать, как будто его главная, оскароносная роль — это «человек, у которого всё нормально».
Сейчас бы ему не поверил даже самый неискушённый зритель. Такой вот вынужденный антракт.
Свет погас, как только он перестал двигаться. Возвращался вспышками, позволяя рассмотреть исписанную чёрным маркером стену напротив лифта. Взгляд скользил по витиеватым: «Локомотив — чемпион», «А+А», «Мне тысяча лет, я терракотовый плед», «Таня, я люблю тебя». На последнем споткнулся, застыл хрупкой новорождённой сосулькой под козырьком отъезжающей крыши, и даже когда свет снова выключился, надпись словно горела в темноте.
(Арсений тоже хотел, чтобы его любили.)
Было тихо.
Раньше ему казалось, что многоэтажки никогда не спят. Утро, день, вечер, ночь — здесь всегда кто-то бодрствовал. Уходил на прогулку с собакой и возвращался с работы, курил на общем балконе и убирался на площадке, ругался за тонкими стенами или шумел в коридоре. Бетонный муравейник без цели и мечты, где ты существуешь на автомате, как запрограммированное устройство, и любая остановка — это смертный грех.
Оказалось, дом спит, когда рассвет, улыбаясь, провожает ночь до дверей, говоря стандартно-флиртующее: «До завтра».
Арсений узнал об этом, когда смены в кафе из затянувшихся вечерних превратились в полноценные ночные — не нужные на самом деле ни работникам, ни посетителям.
Он возвращался с одной такой, когда впервые это увидел. Вокруг царило лето, рассвет уже помахал платочком и занял свою территорию. В Арсении тогда искрились силы и надежды, просыпающееся солнце согревало его кожу, и он шёл домой непозволительно умиротворённый для раннего утра. Небо было синим, и розовым, и жёлтым, и он замер, когда перевёл взгляд с этой красоты на свою панельку. Серая, мрачная, молчащая — она взирала на него осуждающе, как будто он слишком громко шагал, дышал и думал, мешая ей разлагаться.
Лифт тогда тоже не работал. Он Арсения тоже осуждал.
Арсений в тот день в первый раз испугался и не понял, не разобрался, что именно в давно знакомом доме вызвало страх. Теперь он знал чуть больше и одновременно с этим словно отдалился от разгадки на тысячу километров. Казалось, что он попал в паутину бетонных блоков и равнодушных окон и никогда уже из неё не выберется.
Может, с домом что-то не так? Рядом есть какое-нибудь плохое место, или, например, он построен на останках кладбища, или в подвале открыт портал, или между этажей затесались невидимые глазу коридоры и переходы, по которым сновали не люди, но сущности вроде дементоров, отбиравшие у жильцов последние крохи радости? Или, может, не так что-то только с Арсением.
Октябрь ещё барахтался, ещё боролся, но ноябрьская безнадёжность уже окутала всё вокруг, в том числе и его.
Пёстрые афиши театральных постановок нагоняли тоску и зависть, начинающийся предновогодний ажиотаж вызывал тошноту, посетители словно разбирали его по кирпичику, оставляя лежать бессмысленной грудой хлама, а зеркало по утрам показывало кого-то другого — такого же бесцветного, невзрачного, обычного, как панелька, держащая его в своих жёстких объятиях.
Может, вот она, роль всей его жизни? Застывший путник у лифтовой шахты, памятник безнадёге прямо в доме?
Мысль была новой, странной, словно не его. Как будто кто-то открыл маленькое скрипучее окошко у него на макушке и подложил туда свою идею, захлопнув створки и прикрыв следы отросшими волосами. И выбора не осталось, пришлось ввести её в круг.
В какой-то момент он начал засыпать, поддавшись апатии, но на границе сна и яви показалось, что опора под спиной растворилась, и он уже не сидит, а летит туда, вниз, в механизированную тьму без дна и спасения. Арсений дёрнулся, проморгался, обернулся, почти готовый увидеть распахнутую пасть шахты, но двери лифта всё так же безразлично стояли на страже высоты.
Непокорённой и несломленной, не то, что Арсений.
Домофон оглушительно громко пискнул, следом раздался такой звук, словно кто-то споткнулся о порог, и сразу после — огорчённое «да блин». Свет зажёгся, но Арсений и без него чувствовал, кто пришёл. В сердце вспыхнул лепесток тепла, ненадолго разгоняя хоровод осколков. На секунду стало как будто бы легче.
Антон.
Вот уж луч света в тёмном царстве как он есть. Солнечный кот, живущий в соседней квартире и непозволительно не вписывающийся в окружающий тлен.
Заметив сидящего на полу Арсения, Антон удивлённо поднял брови и тут же улыбнулся — широко, ярко, как-то по-родному, по-особенному, словно только для него одного.
Обычно Арсений улыбался в ответ, оно само как-то выходило, невозможно было не откликнуться на такой мощный и искренний призыв.
Ему казалось, что что-то рождалось между ними уже несколько месяцев. Робкое, чистое, доверчивое. Страшно было это растить, ещё страшнее — представить себя без него.
Сегодня улыбнуться в ответ не получилось.
На солнечное лицо тут же наползло беспокойство. Арсений, чувствуя вину за это, отвернулся обратно к стене.
— Эй, Арс, ты чего тут?
Арсений неопределённо пожал плечами. Что ему сказать?
Антон, дойдя до него, без раздумий плюхнулся рядом. Не впритык, уважая личные границы, но достаточно близко, чтобы до Арсения долетел его запах. Сигареты, цитрус и что-то неуловимое, то ли давно забытое, то ли бесконечно желанное, праздничное, прямиком с сияющей витрины магазина, на который у тебя никогда не будет хватать средств.
Он не понял, как подвинулся ближе к Антону. Тело само устремилось к источнику тепла, устав от ледяного пола и недружелюбного сырого воздуха. Арсений вздрогнул, осознав, что оказался вплотную, даже не спросив, и уже хотел в панике уползать обратно, как Антон опустил руку ему на плечо и прижал к себе.
Антон ничего не спрашивал, а Арсений ничего не говорил. Да и не хотел, слишком уютно с ним было молчать. В этой тишине не было осуждения или праздного любопытства, только поддержка, от которой слезились глаза.
Через какое-то время Антон поднялся, хрустнув коленями, протянул ему приглашающе ладонь и спросил:
— Пойдём?
И они пошли. Не расцепляя рук, даже когда на пятом этаже Антон попросил остановиться, чтобы отдышаться. Его пальцы были чуть влажными, кудряшки с одной стороны примялись, подбородок пересекали две царапины, а под глазами наливались синевой следы бессонной ночи. Арсений никогда не видел никого красивее.
На их этаже он непроизвольно замедлил шаг, отчаянно не желая идти в свою пустую квартиру.
Но, как оказалось, его туда и не вели.
Антон свернул к своему жилищу, не отпуская его ладонь, нашарил в кармане ключи, повозился с замком и открыл обитую коричневым дерматином дверь.
Стянул кроссовки, наступая на задники, выпутался из куртки — руку пришлось с сожалением отнять. Помог раздеться Арсению, повесил их верхнюю одежду на крючки и, пока Арс снимал свою обувь, достал ему потрёпанные тапочки.
— Руки можешь помыть в ванной, потом проходи на кухню, чай пить будем.
Арсений кивнул, не зная, как выразить переполняющую его благодарность, и Антон ушёл.
Было отчего-то нервно, поэтому Арсений переобувался как можно медленнее, а потом долго грел замёрзшие руки тёплой водой.
Когда всё-таки дошёл до кухни, то неловко застыл в дверях, не зная, садиться за стол или бежать, не оглядываясь, в свою пропахшую унынием квартиру.
Антон, стоящий у окна, обернулся и, показав на расположившиеся перед ним на подоконнике дымящиеся чашки, позвал:
— Иди сюда.
Арсений подошёл. Батарея перед ногами шпарила жаром, но присутствие Антона грело сильнее.
Антон смотрел в окно, а Арсений не мог оторвать взгляд от его профиля. Кажется, скулы от такого пристального внимания порозовели у обоих, но, повернув голову, Антон только улыбнулся мягко. Потом кивнул на окно, призывая всё же что-то важное увидеть.
За двумя слоями стекла и пластика просыпался рассвет.
— Плохие дни, недели, даже месяцы случаются. Может даже казаться, что всё, тупик, дальше ничего не поменяется в хорошую сторону, только хуже станет, но это не так. Рассвет всегда наступает, знаешь? Какой бы мрачной и долгой ни была ночь.
Арсений посмотрел на шагающее по синеве солнце, но настоящий рассвет стоял рядом, и он вернул своё внимание к Антону.
Настоящий рассвет развернулся к нему, коснулся губами лба, виска, переносицы. Арсений прикрыл глаза, падая в эту бережную нежность и цепляясь пальцами за чужую толстовку. Антон поцеловал закрытые веки, щёку, оставил свою печать на уголке рта. Арсений поднял голову — кажется, его губы дрожали, и это было так откровенно, так открыто, но почему-то больше не страшно. Антон поцеловал его легко, ласково, словно пёрышком провёл, а защекотало где-то в груди.
Потом обнял полноценно, пряча в своих больших руках и пахнущих настоящим домом объятиях.
— Всё будет хорошо, Арс.
Арсений, вжимаясь в него крепче, позволил себе в это поверить.