мэйдэй

Антон сказал:

— Я тебя люблю.

Весна — понятие относительное.

Сугробы твердые. Покрытые грязной ледяной коркой, хрупкие, угловатые, но и не думающие сходить. Солнце ползет уставшей старушкой близко-близко к земле, ветра — промозглые, злые, стремительные. Гоняют гнивший целую зиму мусор, сухие ветки, неудачно припрятанные закладки, прохожих по скользким тротуарам — дальше от теплых подъездов и вестибюлей метро. Друг от друга.

В марте холоднее, чем в феврале, даже когда на термометре наконец-то плюс — необъяснимая, но известная каждому непреложная истина. Антон натягивает рукава толстовки на кончики пальцев, шмыгает носом, обнимает ладонями офисную кружку с горячим чаем. На кружке: «ПРЕВРАЩАЮ ХЗ В ТЗ» красным «Лобстером». Тане подарок, кажется. Сейчас бы прилечь.

— Павлин прислал скутер, — говорит Стас. — У белок двадцать тонн? Тридцать? Ложись! Биба, Боба, ощипать утконоса. Сможете? До конца эпохи. Я ведаю, небеса гневаются, код «бургунди». Да, пятнадцатого. Вира, майна!

Нет, конечно же, Стас говорит не это, но если бы за все годы совместной работы Антон не выработал привычку выключаться на его затянувшихся монологах, их дружбе давно бы пришел конец. Антон ловит интонации и конструкции предложений, подставляя случайные слова, чтобы себя развлечь; опытным путем доказано, что теряет немногое. Не в обиду.

Он отпивает из чашки, обжигает губы и горло, но, стоит глотку прокатиться по пищеводу, как ощущение тепла пропадает, будто Антон и сам сделан из грязного ранневесеннего льда.

— Таня ругаться будет, — шепот на три часа.

За годы работы Антон научился заглушать все и всех, упаковываться в пузырь, чтобы экономить энергию. Случайным набором слов, жужжанием электроприборов, ветром, хлещущим по пластику стеклопакетов, собственными бессвязными мыслями; по бесконечным потокам информации, тут и там закручивающимся в омуты, Антон дрейфует, как спящая выдра, изредка отталкиваясь лапками от заточенных скал. 

— Не разрешает брать свою кружку. Ты знаешь же.

Арсению его заглушки на один зуб. Арсений — рыболовная сеть, игла, легко протыкающая тонкую стенку мыла. Арсений — явление необъяснимое, но широко известное.

— Ее нет сегодня, — отвечает Антон. — Ее же сегодня нет? 

Арсений шуршит колючим свитером о спинку дивана, шуршит, лохматой макушкой притираясь к Антонову плечу, шуршаще смеется:

— Ей могут и настучать.

Шершавый и шабутной.

— Цена за твое молчание?

Чужая рука проскальзывает у Антона под локтем, пальцы ложатся на запястье, укутанное рукавом, а коже горячо так, будто Арсений льется прямо по нервам. Наконец-то Антону тепло — впервые с того момента, как… с того момента, когда Арсений в последний раз к нему прикасался.

Тепло. Он рокочет под ухом, как старенький радиатор, грея вибрацией воздух, хвостом дыхания — кончики Антоновых пальцев. Ледяные — чай не помог.

— Смерть на Крите? — возмущенно пыхтит над вторым ухом Стас.

Антон трясет головой.

— А?

— Я говорю: вы спите? — ответа он не дожидается, нахмурившись, снова отходит. — Ну народ. Я понимаю, что заебались. Я, думаете, железный? Я бы, может быть, тоже с удовольствием бы поспал.

— Мы все слышали, — рокочет Арсений, чуть крепче сжимая Антонову руку. — Честное слово.

Антон кивает болванчиком.

— Ты, может, и слышал, а этот?

— Я ему расскажу.

Стас машет на них рукой, раздраженно кривится, и Антон заново настраивает свой слух на бургунди, белок и скутеры.

— Дважды должен, — шепчет Арсений.

Его ладонь ползет выше, отнимает одну Антонову от Таниной кружки.

— Че хочешь-то?

Переплести бы с ним пальцы — и в груди потеплеет, и черт с ним, что грязный промозглый март. Но Арсений выныривает из-под локтя, садится прямо, перестает касаться даже макушкой, даже свитером, даже дыханием и говорит — гладко так:

— Подкинешь меня сегодня? Машина на техосмотре. 

Звенит, как бьется о наледь капель.

— А этот твой?

— Какой из? — Арсений усмехается колючим сквозняком. — Да шучу я, не делай такие глаза. Расстались.

Какие глаза Антон делает, он не в курсе. Лицо опять онемело.

— А такси?

— Можно, — Арсений подтягивает колено к груди, изящно выскользнув ступней в носке с дыркой на пятке из тапочки. Как так можно: дырка, дурацкий носок, тапочка и изящно в одном предложении, — Антон не понимает. Арсений прислоняется к своему колену колючей щекой. — Если ты меня не подкинешь.

Вот бы Антону щекой на это колено.

— Подкину, конечно.

Если бы Арсений сейчас встал с дивана и ушел на другой конец офиса, получив, что хотел, можно было бы драматизировать, но Арсений никуда не уходит. Кивает, улыбается и остается сидеть, обнимаясь с ногой.

Антон делает еще глоток из Таниной кружки.

``

— В общем, мне кажется… Нет, бля, нет, погоди, хуйня. Не так. Нихуя не кажется, а прям точно. Я тебя люблю.

Антон думал… он много думал. Взвешивал вероятности. Нахуй пошлет? Или помягче как-нибудь? Все же работать вместе. Скажет: «я не их “этих”» или «я завязал», или «повтори, не расслышал», — скажет, но так посмотрит, что станет ясно: ни в коем случае не повторяй.

В списке даже был вариант, где Арсений обращается лягушкой и, воскликнув: «Что ты наделал, Антон-царевич!» — прыгает в унитаз — после этого сна Антон бросил пить на полтора месяца. Но варианта, где Арсений берет его руки в свои, кивает и говорит ласково:

— Я тебя тоже, — такого не было.

А Арсений сказал.

— Тут налево.

— Кирпич.

— Да? — Арсений выныривает из сидения, наклоняется, смотрит в окно мимо Антоновой головы. — Бля, поворот проехали.

Антон вздыхает, косится на бардачок, но Арсению не нравится, когда он курит в машине. Пепел, говорит, всюду, как перхоть, потом весь салон воняет, сколько его не проветривай. И плевать, что машина Антона и он тут курил не далее, как сегодняшним утром, так что, по Арсовой логике, ее уже не спасти.

— Скажи уже адрес, а.

— Да помню я, как доехать. Щас развернуться надо.

— Двойная сплошная

— Ну попозже там. После вывески.

Ах, да, вывеска. Единственная в своем роде во всей Москве.

Арсений опять растекается по пассажирскому. Антон в шаге от того, чтобы предположить, что ему просто не хочется вылезать из салона с обогревателем в морозный ранневесенний вечер; вообще-то, Антон бы понял: ему самому не хочется. Он и сам иногда сидит, уже припарковавшись и заглушив мотор, минут по десять, глядя на свой подъезд — так близко и так далеко. 

Что Арсений хочет подольше побыть вдвоем, Антон предполагать не собирается. Ему не надо. 

— Во-от тут, — говорит Арсений едва не в последний момент, и Антон, рискованно резко крутанув руль, мысленно радуется, что квартиру Арсений снял подальше от круглосуточно оживленных трасс. — И направо.

— Сейчас? 

— Можно сейчас, если хочешь еще кружок, — он смеется шуршанием шин и едва слышным мурчанием двигателя. 

Что Арсению нравится быть вдвоем, Антон знает наверняка. 

Вывеска, темное полотно спящего дома, кирпич. Где-то сейчас направо, и никаких кружков — кругов они каждый день наворачивают предостаточно.

— Тормозни, — Арсений съезжает по сидению ниже, коленками — почти в бардачок, где сигареты, все не выходящие у Антона из головы, начинает свою смешную возню. — Ща, пульт от шлагбаума.

— Я во двор могу и не заезжать.

— Можешь, — Арсений выгибается в кресле дугой, подлезая руками себе под задницу, и наконец достает брелок. — Все, трогай. 

Конечно, Антон заедет. 

— Максим тут паркуется, — Арсений указывает на свободное место. — Если влезешь. 

Нахера Антону туда влезать, если он здесь исключительно, чтобы подбросить принцессу до замка, отличный вопрос. 

— А выезжать как? Без пульта? — тоже хороший.

— Я из окна щелкну. 

А Максиму небось… А… Нет, возмущение не формулируется. Бурлит, но совсем тихонько; слишком холодно и устало, чтоб ревновать. 

Антон втискивается между двумя «Хондами». Переводит взгляд на Арсения — тот не торопится вылезать: почти лежит, руки расслабленно на коленях, челка мягкими волнами вверх. Так близко и так далеко.

Если так и будет сидеть, закурю, мысленно угрожает Антон. А вслух:

— Не заждались тебя? 

Арсений так одновременно по-доброму и так по-ублюдски смотрит: как на дите неразумное, насмешливо, снисходительно. Антон чувствует: воздух стынет, хотя мотор он не заглушал.

— Говорю же, расстались. Туговат ты сегодня, а? 

И улыбается. И рука легко вспархивает с колена, по дуге приземляется на Антоново плечо, тянет — Антон кренится, как подпиленный столб, — и зарывается наконец-то пальцами в осветленные волосы. Пульс с каждым касанием повышается до стандартного человеческого значения. Кровь приливает к ногам, и те затекают; к рукам, и их хочется куда-нибудь от себя подальше: на волны темной шуршащей челки, на свитер — под куртку, на кожу — под свитер; тепло растекается наконец по лицу, и оно кривится.

— Ну не злись на меня, — Арсений урчит. 

Смешной — как будто Антон умеет. 

— Мог бы на чай пригласить, — говорит Антон. 

Выгибается неудобно, виском прижимает Арсову ладонь к спинке своего сидения: вот и поймал, вот и все, никуда не денешься. Арсений кивает. 

— Мог бы, — и забирает руку. — Спокойной ночи. 

Дожидаясь, пока Арсений поднимется на этаж и поднимет ему шлагбаум, Антон наконец закуривает. Как выбираться из этого лабиринта вывесок, кирпичей и однополосных дорог, он понятия не имеет.

``

— А дальше что?

А дальше — Арсений встал, подошел к минибару, достал им по пиву. Который год исполнялся шоу — третий? четвертый? — сколько концертов они отыграли, сколько объездили городов, сколько у них на уме было планов на будущее; а к минибарам в отелях Антон по-прежнему не прикасался — в голове сразу звучало мамино: «Цены видел? В магазине возьмем».

Арсений щелкнул крышкой, подал Антону банку. Садиться обратно не стал.

— Ты о чем?

— Ну, — Антон опустил взгляд. — Ты же… ты же понял? Когда два человека друг другу нравятся… В смысле, Арс, я не как… друзья, там, коллеги имею в виду…

— Я тебя понял.

— И… что теперь будет?

Когда два человека друг другу нравятся, между ними же… что-нибудь происходит? Что именно Антон бы хотел, чтобы у них произошло с Арсением, он не думал — ну, не специально, — потому что и не надеялся на взаимность; но взаимность — вот она: делает к Антону пару шагов, опускает руку ему на макушку, чешет лохматое. Так хорошо. А дальше?

— Ничего. Ничего не будет. Ты допьешь пиво и пойдешь спать. 

Обычно Антону нормально.

— Нормально? — Арсений тяжело дышит, тянет себя за воротник рубашки, пытаясь поймать хоть немного воздуха. — Нормально было?

— Хорошо, — Антон кладет руки на его горяченные плечи. — Два из трех.

Пятнадцатое.

Арсений улыбается; они оба взмокшие и запарившиеся, обоим бы — воздуха, а лучше ледяной душ, но Арсений льнет к Антону всем телом, носом прячется в шее, обнимает за пояс.

— Два из трех, — дыхание — кипяток.

Как говорил Арсений? Любовь — разная. Можно встретить человека единожды и полюбить его на всю на жизнь. Можно любить, ни разу не встретив. Можно любить и не знать об этом, пропустить запланированное вселенной знакомство, опоздав на автобус или выбирая рубашку, или заболтавшись с соседом на лестничной клетке; и ходить потом, не понимая, что это за чувство, пока такой же потерянный, такой же полупустой где-то ходит твой человек, так и не дождавшийся тебя у того самого пешеходного перехода. Любить — все равно как — это всегда хорошо, говорил Арсений. А вот вытекающие часто не очень.

— Опять тебя зализывать начали, — Арсений хмурится, тянется разворошить Антону залаченное, осветленное, еле отросшее.

Антон ловит его за запястье.

— Еще мотор, — качает головой. 

— Мне спасибо скажут.

— Гримеры? Вряд ли.

— Зрители, — Арсений фыркает, тянется и второй рукой.

Не выглядит возмущенным, когда и ее перехватывают на полпути, в глазах бесенята — перевозбудился мальчик, играется, что с него взять.

Антон разворачивает его спиной, Арсовы руки складывает у него на груди крестом, оплетает своими поверх.

— Угомонись немного, а?

— Вот еще, — Арсений запрокидывает голову, затылком ткнувшись ему в плечо, и Антон видит его улыбку — маньяк.

Обычно ему нормально. С одним не поспоришь: любить Арсения — хорошо. Антону… Антон соврет, если скажет, что ему этого достаточно, но любить Арсения точно лучше, чем не любить. И знать, что тебя любят в ответ, тоже приятно. Вообще, знать, что бывает такая связь, как-то оно… успокаивает. Иногда — и в последние годы особенно — так тяжело верить в хорошее, но у Антона есть доказательства, что хорошее — есть; есть такая любовь, незыблемая, безусловная, необъяснимая, потому что Антон с ней уже бог знает сколько лет сосуществует бок о бок.

— Волнуешься, — вздыхает Антон в чужую макушку.

Арсений прикрывает глаза. Не юлит, не отшучивается.

— Угу.

Плохо дело.

— А я — ни капли.

— Рад за тебя, — он хмыкает. — Очень помог.

Ну хоть язвить не разучился.

— Потому что с тобой волноваться не получается. Ты со мной, значит, все будет хорошо.

Арсений вздрагивает в объятьях и наконец оседает, лопатками растекаясь Антону по груди.

— Гладко стелешь

Любить и быть любимым — обычно достаточно для того, чтобы не думать о том, чего не хватает. Просто сейчас: март этот ебаный, и Антон постоянно мерзнет, не высыпается, думает «вот бы» в первую очередь про набухание первых почек, про по-настоящему теплое солнце, про выскочить в магазин в домашнем, про нагретый сухой асфальт; а все, что не произошло между ними с Арсением, цепляется против воли.

«Вот бы» — и Антон съезжает ладонью Арсению на живот, а носом — ему на шею, замерев сухими губами в опасной близости к коже.

— Бытует мнение, — говорил Арсений, — что у любви должно быть какое-то логическое продолжение. А я так не думаю. Любовь — это не отправная точка, а состояние. Можно с ним что-то делать, а можно в ней просто существовать. Я… я насмотрелся на то, что бывает, когда с ней обращаются неосторожно. Что с любовью делают отношения. 

Где-то на этом моменте Антон понял, что банка пива — не первое, что Арсений вытащил из минибара.

Арсений ловит Антонову руку и отстраняется от него весь.

— Ты курить идешь?

Если бы да кабы.

— М, — мгновенно мрачнея, кивает Антон.

— Переодеваться еще, — Арсений совсем выскальзывает из объятий. — Давай, бегом. Два из трех. 

Курит Антон электронку, спрятавшись в соседней гримерке.

``

Арсений сказал:

— На каждое действие есть противодействие.

— Да ты заебал, — ответил Антон, уронив голову себе на руки. — Сидит, зубы мне заговаривает. Че будет-то, а? Ну, вот, самое худшее?

— Катастрофа, — Арсений ахнул, в ужасе распахнув глаза.

Антон растерялся.

— А?

— Столкновение над Боденским озером. Гинденбург. Донья Пас.

— Че?

— Да я угараю, — Арсений махнул на него рукой, хотя веселым совсем не выглядел. — Но ты уловил.

— Нет. Нихуя. Я сказал, что люблю тебя. Ты сказал, что ты тоже, но делать мы ничего не будем.

— Будем любить.

— Да я, блять… Поцеловать тебя можно?

— Мирско-ое, — протянул Арсений, стекая по креслу. — Держи пальто и мечтай о великом.

— Ненавижу, когда ты бухой.

«Катастрофа», — сказал Арсений.

Антон так и не понял за эти годы: он, что ли, думает, если они разок поцелуются, где-то реально сойдет лавина или проснется вулкан?

Ну, что-то Арсений думает. Что-то, из-за чего после его «люблю» следует «но». В целом Антон смирился, а это все — это просто начало весны. Из-за наледи каждый год происходят тысячи автоаварий, сосульки метят в прохожих, мартовские коты, небось, завываниями не одного человека с ума свели. Март — опасное время. Соблюдайте осторожность, дистанцию, тишину, чистоту и порядок, а то мало ли.

— Блядство, — Антон барахтается в луже, как ебанавт. — Ебучий рот.

Лужа — тупая: кривая, широкая, глубиной в три пальца, покрытая коркой льда, достаточно крепкого, чтоб наебнуться, достаточно тонкого, чтоб приземлиться жопой в холодную жижу.

— Сука!

— Не утони, — дикий ржач на двенадцать часов.

— Помоги блять!

— Спасение утопающих…

— Я в тебя брызну.

Арсений отшатывается.

— Штаны новые!

— Так помоги!

Арсений не перестает ржать, протягивая Антону руку, помогая ему подняться, заваливая его на себя, и тащит мимо двух «Хонд», между которыми кто-то все время паркуется, до двери квартиры. Ржет, пока Антон стаскивает промокшие джинсы с трусами и лягушкой садится в ванне, чтобы направить струю горячей воды на все самое ценное. Арсений ржет и отхлебывает из горла.

— Не захлебнись, — Антон укоризненно цокает, перемещая лейку себе за спину. — Десятилетний коньяк.

— Так и у нас, — Арсений сидит поперек дверного проема, вытянув ноги по обе его стороны, — не так давно было десять лет со знакомства. Прикинь, когда мы друг друга впервые встретили, где-то делали этот коньяк, — он щурится, вчитываясь в этикетку. — Во Франции. А ты и не думал.

— Я тогда думал, что ты еблан.

— Я думал, что разведусь.

 — Что?

Арсений пожимает плечами.

— Ну, знаешь, как говорят. Я любил тебя еще до того, как мы встретились…

— Завались, пожалуйста, — Антон со вздохом садится согретой задницей в воду. — Дай хлебнуть.

Спиной облокачивается о ванну и чувствует, как промокает футболка. Десятилетний коньяк на вкус как любой коньяк. Разница с «Айвазовским» только в том, что Антона не увезут на скорой — наверное.

— Я никогда не гово-орил «люблю тебя» — смущался… — воет Арсений; когда Антон оборачивается, глаза у него закрыты.

— Радость моя, — Антон крякает, устраиваясь удобнее, — когда ж ты так наебенился?

Арсений пожимает плечами.

— Первый сезон совместного шоу — это, знаешь ли, повод.

— Ниче так, что восемь лет уже?

— Ты меня понял, — потягивается.

Всегда он так: уверенно ставит на то, что Антон поймет, что бы Арсений не нес, а если и не поймет — все равно поддержит.

— Штаны дай.

— Свои? — Арсений предпринимает попытку сыграть бровями, но выходит пародия на инсульт.

— Какие угодно, главное, чтоб сухие.

А самое страшное, что он абсолютно прав.

Штаны Арсений приносит какие-то клоунские: розовый плюш с желтыми уточками. Антону они едва до середины голени; это, говорит Арсений, булькая от смеха, Костя забыл.

— Он не будет против?

— Расстались, — Арсений качает головой, и ему тут же требуется проморгаться — видимо, закружилась. — Я же сказал.

Сколько лет с того разговора? Четыре? Пять? Сколько их было: Кость и Максимов, Валериев и Валерий, Полин, Марин и Вероник, — у обоих? Сколько «вот бы» Антон засучил по рукам — выше, чтобы не потянулись, куда не надо; по глотке затолкал вглубь, чтобы губы не жгло; сколько скопилось их в тесной его груди, обступив сердце со всех сторон, глупо стремящееся навстречу, стоит Арсению заурчать рядышком и доверчиво прислониться дыханием и рукавом?

Сколько раз он смотрел и думал: ну это же не конец света. Если прямо сейчас переплести их пальцы, если залезть под чужую футболку — невысоко, только бока обнять, — если поцеловать, — ну правда, не случится же ничего. Ну что этот Арсений себе придумал? Когда два человека любят, ничего с этим не делать, это же глупость. Сколько промозглых весенних вечеров Антон набирался смелости, чтобы переступить невидимую границу; и сколько раз следующим утром видел Арсения и оставался за ней.

Что там Арсений себе придумал, Антон не понимает. Но слушается.

В кухне Антон спотыкается о порожек.

— Куда-куда! — хохочет Арсений, не столько его поймавший, сколько свалившийся заодно. — Мы терпим крушение! Запрос на экстренную посадку! Мэйдэй, мэйдэй!

— Что ты несешь, блять? — Антон не понимает, но тоже смеется; не смеяться, когда смеется Арсений, Антон не умеет.

Арсений разваливается под ним на линолеуме с грацией мороженого кальмара, и Антону становится не до смеха.

— Спать, может быть? — жалобно.

— Тс-с-с, — Арсений, скотина, широко так, хитренько улыбается; пьяный блеск в глазах, румяные щеки. И тянет к Антону руки. — Цыпленок.

Антон моргает несколько раз в надежде, что картинка упадет в разрешении, но она уже выжжена на подкорке. А Арсений ерошит ему волосы, сперва ласково и наконец агрессивнее, очевидно с целью подготовить жилище для перелетных птиц. Приговаривает, чертенок:

— Цып-цып-цып.

Антон пытается приподняться хотя бы и дотянуться до бутылки — буквально чего угодно: в горле сухо до скрежета. Но его тянут ближе, зарываются пальцами в ежик на затылке, щипают за уши — издеваются совершенно бессовестно, как ребенок над старым уставшим от жизни котом.

— Хоро-ошенький, — тянет Арсений, выгибаясь дугой. — Просто чудо.

Да за что же ему все это.

— Ты тоже ничего.

Как-то так получается, что Арсовы руки оплетают его за шею.

— Вы-ымахал, — тянут ближе. — Плечи какие. Не цыпленок уже, а петух.

— Господи, блять, — Антон роняет голову, едва не заехав Арсению по носу вспотевшим лбом.

— Ну не обижайся, — а Арсений ловит его подбородок в ладони, поднимает лицо на себя.

Умел бы Антон на него обижаться — как бы у них сложилось? Как бы сложилось, если бы Антон хоть как-нибудь, хоть иногда Арсению что-нибудь наперекор — умел?

— Ну не петух. Лев!

— Заткнись, пожалуйста, — Антон не выдерживает всего этого: расстояния, рук у себя на лице, того, что он от чужого дыхания сам пьянеет дальше, чем был уже. Антон смеется. — Просто закрой ебало.

Умел бы Антон — он бы сейчас наклонился еще ниже. Что бы тогда случилось?

Арсений облизывает губы и как-то вдыхает — надсадно. И говорит:

— Я иногда жалею.

Что может случиться?

— Что никаких, знаешь, сгоряча даже. Даже по пьяне, по глупости, что вообще ничего. А потом думаю, — Арсений снова лезет Антону в волосы, но уже будто бы неосознанно, неотсеченной разумом нежностью, — это же как потом? Вспоминать постоянно, постоянно себя останавливать. Это же катастрофа.

Антон наклоняется чуточку ниже.

— Можно же… не останавливать?

— И гори оно синим пламенем? — Арсений усмехается, но тут же серьезнеет. — Об этом я тоже думаю. Иногда.

Ниже.

Ничего страшного не случится.

— Хороший, — Арсений шепчет, и Антон почти ловит это губами.

Сантиметра полтора — это даже не засчитать за падение. Даже если сделать все очень быстро: прильнуть, замереть, если понадобится, вскочить. Ничего страшного. Можно сказать, что устали руки.

Сантиметра полтора — это достаточно, чтобы за миллисекунду до того, как Антон решится, ему на губы легла чужая рука.

— Рассказать секрет? — Арсений шепчет, а Антону все его «вот бы» ломают ребра. — Я не хочу знать, как это будет, если у нас не получится.

Он приподнимается и целует тыльную сторону своей же ладони. С другой стороны к ней губами прижатый Антон чувствует, что горит: горячо в груди, языку, глазам, — и жмурится. 

Вот, что может случиться. Пожар. Наводнение. Смерч. Вот оно, страшное: целовать Арсения через его ладонь, а потом посмотреть и встретиться неожиданно с абсолютно трезвым, отчаянно виноватым взглядом.

«Мэйдэй, — одними губами произносит Антон в Арсову руку, — мэйдэй».

``

— Как там Дуба-аи? — Сережа зевает, но не считает это достойным поводом прервать реплику.

— На месте, — Антон пожимает плечами. — А что им будет?

— Кто их зна-ает…

— Бляха, ты за неделю не выспался?

Сережа расплывается сытой улыбкой в отросшую бороду и потягивается — сладко, аж зубы скрипят.

— Счастливому человеку требуется от двенадцати часов сна в день. Сегодня, — опять зевает, — я не добил и девять.

— Это ребенку, — усмехается Поз.

— Я говорю: счастливому, — Сережа растекается по креслу позолоченной дорогим курортным загаром кляксой. — Сравни Теодора с Шастом. Кто жизнерадостнее?

Антон хочет возмутиться, но на него перекидывается Сережин зев.

— Ну, Шаст, это дохлый номер. Тео, вон, лужам радуется. 

— Я тоже, — обиженно хмыкает Антон. — Радуюсь, что они наконец-то не замерзают за ночь. 

Из чащи сияющих небоскребов, цветных бутиков и арендованных спортивных машин Антону повезло вернуться в потихоньку оттаивающую Москву; и настроение по этому поводу правда приподнятое. В воздух вплетаются нити оживающей зелени — тоненько-тоненько, звоном треугольника не на заднем ряду даже, а в костюмерной, куда на полтора сантиметра приоткрыта тяжелая дверь. Кто-то сидит и звенит, пока на сцене грохочет оркестр, не слышно уху, но сердцу — теплей.

И Танину чашку больше таскать не хочется.

— В мае ударят заморозки, — хмурая туча на девять часов.

Как было страшно, вспоминает Антон, после того злополучного вечера. Так страшно, что он сбежал: туда, где не кусает за пятки холод, вынуждая нестись в костер сломя голову не мотыльком, а раненной псиной с затуманенным взглядом; туда, где и гореть-то не с кем. Высотки, машины и бутики. Девичьи руки — не про любовь, а без любви оно и не страшно.

— О, Арсений у нас, оказывается, провидец, — фыркает Поз.

— Вижу, — Арсений — по одному голосу ясно — мрачнеет еще сильнее, — как ты нахуй идешь, — и не только по голосу.

Антон поворачивает к нему голову.

Из машины до офиса он сегодня дошел в расстегнутой куртке, а вчера на балконе курил без тапок, так что смотреть на Арсения можно. Можно довольствоваться любовью и не думать о том, чего не хватает.

У Арсения острые локти, волосье шипами торчит, колется взгляд. У Антона ноет в груди — остаточное. 

Достаточно. Антону достаточно.

— Знаешь, почему это он такой злой? — урчит Сережа. — Недосыпает.

Арсений не отвечает и на Сережу не смотрит, не смотрит на Позова; все внимание на Антона. Когда Антон приподнимает брови и чуть ему улыбается, Арсений кривится. Вскакивает. 

— Куда? — Стас озадаченно замирает в дверном проеме.

Арсений огрызается:

— В туалет.

— Шаст, — Стас вздыхает, трет переносицу, когда Арсений проносится мимо него. — Пожалуйста.

Антон пожимает плечами и поднимается на ноги. Антону не сложно, потому что сегодня он на заборе видел живого жука.

— Может, лучше Сапера? — Поз шутит лениво и не стараясь.

— Так этот и есть, — Сережа опять зевает, — сапер.

Тогда Арсений — цифра «четыре».

Пять клеток вперед, две влево, белая дверь. Арсений трет покрасневшие руки над раковиной — надо же, не соврал. Может быть, знал, кого за ним вышлют. Антон предусмотрительно закрывает дверь на замок.

— Ну чего ты бесишься?

Выдох резкий, чуть пар из ноздрей не идет.

— Не знаю. Устал.

— Отдохнул бы.

— Да блять! — кран закрывается с жалобным скрипом. — Сука.

Арсений делает шаг к двери. Или к Антону?

Антон вдыхает. Солнце, первые почки, сухой асфальт. Жук. До магазина в домашнем. Бояться нечего. Ни Боденского озера, ни Гинденбурга, ни Доньи Пас, потому что Антону любить — достаточно, быть любимым — достаточно. Арсений — цифра «четыре», окруженная минами, но это нормально, это еще ничего, это тоже уже бывало; его заземлить, и он, обезвреженный, сам по себе перебесится, а за порогом — лето, а летом любить легко. Летом, в золоте, в зелени, в отдыхе Арсений становится просто невыносимо красив, так что мыслей о том, чтобы эту красоту трогать, почти что не возникает.

Еще шаг — только бы не потерять управление.

— Сука, что ж ты такой послушный?

А если бы не был, — думает то, остаточное, морозное ранневесеннее: если бы не был, ты бы любил?

Арсений кладет ему руки на плечи.

И ни капли Антону не страшно. Нет, у него не слабеют ноги; нет, он сжимает ладони в кулаки, не потому что они дрожат; нет, задерживает дыхание, не чтобы не выдать, как оно рвется. Нигде не проснется вулкан, не сегодня, и не сойдет лавина. Сигнализировать о тревоге нет никакой нужды.

В первый раз, что ли?

Антона мажет в начале каждого марта, потому что Антону ужасно холодно; Арсения — реже и без привязки к календарю, но было уже, и ничего.

— Я ставил на тебя, знаешь ли. Что ты первый не выдержишь. Проиграю огромные деньги.

— Кому?

Арсений молчит.

Поднимается на носочки — полтора сантиметра. Хватило бы, чтобы в последний момент закрыть его губы свой ладонью, если бы только руки так не трясло.

— Если вместе, может быть, это считается, — шепчет Антон, и Арсений почти что ловит это губами.

— Столкновение, — улыбается.

— Авария.

— Катастрофа.

Семьдесят пять миллиметров — не считается за падение; особенно, если взлетают навстречу.

— Сколько об этом писали, снимали, пели: что можно любить одного человека до конца жизни, а провести эту жизнь с другими. Каково это, знаешь?

«Не знаю, — думает Антон, приземляясь и, наконец, ощущая, какое теплое чужое дыхание, своим языком, — и знать не хочу».

Где-то за миллионы световых лет сталкиваются не видимые с Земли звезды. Антон с Арсением извинятся перед ними потом.