Тихий вздох разрезал напряженную до абсурда тишину, настолько тугую и вязкую, что она ощущалась даже физически, будто давя на легкие. Тяжело было даже тупо дышать — буквально каждый вдох отдавался ноющей болью где-то глубоко в сердце, выжигая огромную дыру. Легче уж не дышать вообще, раз на то пошло.
Судья смотрел на Лёшу выжидающе. Можно было бы подумать, что он выискивает что-то в Лёшиных глазах, но взгляд судьи предательски выдавал его скуку, будто тому было все равно на Лёшину беду. Словно он не вершитель правосудия, а так, зашел послушать историю к соседке снизу, которая собирает все сплетни города и вываливает их каждый вечер всем желающим за чашкой чая или чего покрепче.
Лёша вздохнул еще раз и продолжил:
— В тот день, — который все сломал, — у нас была экскурсия — мы приехали посмотреть на разводные мосты.
Воздуха критически не хватало, события того дня постоянно мелькали перед внутренним взором и мешали говорить, будто задерживая все звуки где-то глубоко в горле.
— Мы с Лизой зашли в кафе купить мороженое, а когда вышли…
Судья неожиданно внимательно взглянул на Лёшу, буквально буравя взглядом. Он будто ждал чего-то — что Лёша оступится, скажет что-то не то…
Лёша молчал. А как можно говорить, когда ты снова и снова прокручиваешь в голове тот момент — красный автомобиль, маленькая Лиза и много-много крови. И боли. И его собственных криков, до сих пор отдающихся на задворках сознания тихим эхом. И так по постоянному кругу. Даже глаза не закроешь, чтобы не видеть этот ужас — все отпечаталось на подкорке мозга, и не выжжешь, не вырежешь — оно все здесь, все внутри, постоянно с ним.
— Ну? Продолжайте, — поторопили его.
— Потом вылетел… он, — вдруг севшим голосом закончил Лёша и замолк. Тяжело даже думать о нем, не то что говорить.
— Кто «он»? — раздраженно переспросил судья.
— Гречкин, — совсем тихо пробормотал он и перевел взгляд на Кирилла. И лучше бы он этого не делал, честное слово.
Кирилл вальяжно развалился на кресле и выглядел… Ну, как обычно. Высокомерно, нагло, уверенно и самодовольно. До боли, до скрежета в сердце знакомо. Только уж совсем непривычно отводил взгляд, словно пытаясь скрыться и спрятаться.
Кирилл же смотрел куда угодно, только не на Лёшу. Только не в его глаза. Иначе его поведет так, что он во всем признается и сам посадит себя за решетку, лишь бы Лёша не смотрел так. С такой болью, разочарованием и тихой скорбью в тусклых глазах.
А ведь Кирилл помнит, какими яркими и солнечными они были когда-то. Как Лёша смеялся, растягивая губы в искренней улыбке. Он всегда был красив, но в такие моменты от него невозможно было отвести взгляд. И Кирилл пользовался этим, беззастенчиво любуясь парнем, впитывая в себя то тепло, что он дарил, наслаждаясь им.
А сейчас… Сейчас все тускло, серо, больно и холодно.
— Извините, пожалуйста, — Лёша неожиданно для всех выскочил из зала суда и помчался куда-то вглубь здания, путаясь в коридорах и еле сдерживая сдавленные всхлипы. За ним тут же ринулся Гром, что-то выкрикнув на ходу.
Кирилл проводил их растерянным взглядом и посмотрел на судью.
— Оправдан!
***
Лёша медленно сполз по стене туалета, глуша в себе рыдания.
Боже, ну почему так больно?
Он уткнулся носом в колени, в очередной раз пытаясь собрать себя из кусочков, залечить трещины на раздробленном сердце.
Но боль не желала ни утихать, ни уходить. Она вколачивалась куда-то внутрь, зарываясь все глубже и глубже, шепча противным голосом: «это ты во всем виноват!». А Лёша верил и самозабвенно винил себя во всем — в гибели Лизы, в предательстве Гречкина, в том, что не смог уберечь сестренку, в том, что не мог просто ненавидеть Кирилла.
А теперь еще и во том, что трусливо сбежал с заседания, не сумев сдержать глупые слезы. Больно, слишком больно жить без Лизы. Он скучал.
Нестерпимо, до тянущей боли в груди скучал по тем временам, когда все было в относительном порядке. Ему мучительно не хватало Лизы — ее невообразимого оптимизма, заразительного смеха и задорной улыбки. Без сестры жизнь стала болезненно пустой, будто от нее оторвали огромный кусок, и потерю не восполнишь ничем.
Игорь присел рядом и сочувственно положил руку на острое плечо.
— Не волнуйся, малой, засадим мы Гречкина в тюрьму. Я сделаю все, что в моих силах, обещаю.
Лёша мелко затрясся. Он ведь должен желать этого всей душой — чтобы мерзавец понес наказание. Но, лишь только представив Кирилла в тюрьме, он начинал бояться. Он ведь не выживет там, избалованный поганец. Он загнется, сломается, оставив Лёшу совсем одного в грязном и большом мире.
Лёша, как бы трудно не было признаваться, скучал и по Гречкину. Он не хотел в это верить, хотел бы всей душой ненавидеть Кирилла, но их общее прошлое прожигало каждую мысль о нем. Прожигало ослепительным счастьем.
Любить Гречкина было трудно. Ненавидеть, оказывается, еще тяжелее.
***
Кирилл отставил бутылку с коньяком подальше от себя уже в третий раз. Хотелось сорваться, напиться, забыться…
Но он не мог. Непонятно откуда взявшийся голос в голове кричал, чтобы он не делал этого, не позволял сделать самому себе легче. Чтобы Гречкин насладился восставшим чувством совести по полной.
А все, что окружало его, будто с издевкой напоминало о том, какой он гребаный придурок. Как он сам, своей тупостью разрушил все хрупкое и нежданное счастье.
Глупо, правда? Когда ты вдруг начинаешь полно воспринимать окружающий мир — и краски вокруг ярче, и звуки громче, и чувства острее. И сердце вдруг начинается биться сильнее, напоминая — ты жив, ты не просто существуешь. Когда тебе не нужно постоянно стараться наполнить жизнь яркими красками — сексом, алкоголем и тусовками, когда ты живешь по-настоящему просто находясь рядом с одним-единственным человеком, которому нужен ты. Ты, а не образ крутого развязного парня. Ты, а не твои деньги. Ты, а не твои связи.
А потом ты сам все ломаешь. И даже обвинить никого, кроме себя, не получается. Сам ведь все решил. Сам на кой-то черт решил вспомнить прошлое, прокатиться по родному городу на ужасающей скорости, наплевав на все правила и заливая дорогое бухло прямо в горло.
И сбить насмерть сестру своего парня, ага.
Кирилл откинулся на спинку дивана и глухо застонал. Куда бы он не пошел, куда бы не взглянул — буквально все напоминало о Лёше. Вон там, на журнальном столике, он оставил книгу в прошлое воскресенье, и она до сих пор здесь лежит. А здесь, на этом самом диване, они провели немало уютных вечеров за просмотром фильмов — обычно их выбирал Лёша, потому что от любимых Гречкином боевиков он, как правило, не был в восторге. Кирилл заказывал им еды, а потом Лёша, привычно устроившись на его плече, внимательно следил за сюжетом. Кирилл обычно не вникал в очередной шедевр кинематографа, предпочитая наблюдать за Лёшей, да и вообще засыпал ближе к середине, обнимая парня, причем держал его так крепко, будто тот может убежать. Но Лёша никогда не убегал, оставался с ним, со смехом будил по утрам и дарил солнечные поцелуи. А еще Гречкин полюбил метро. Он был там впервые, но зато с Лёшей. И было в этом что-то такое очень важное, до безумия правильное. Сидеть с Лёшей, держать его за руку, слушать его болтовню и, не обращая никакого внимания на остальных пассажиров, целоваться до искусанных губ. И еще что-то важное было в тех блинчиках, которые порой по утрам готовил Лёша на просторной кухне особняка. Сонный Кирилл просто сидел и с улыбкой наблюдал за ним, в который раз восхищаясь мальчишкой. И эти самые блинчики оказывались вкуснее самых дорогих блюд от шеф-поваров. Но все это было так давно, кажется, в прошлой жизни, столь яркой и красочной, что теперь все воспринимается тусклым и серым, как черно-белое кино.
Почему? Зачем судьбе-злодейке понадобилось так издеваться над ними? Нет, Кирилл признавал, что заслуживает все это дерьмо; он знал, что он подонок, мразь, да и не отрицал это. Он совершил много гадостных вещей, совершенно не заботился о чужих чувствах да и вообще думал обычно только о себе и своем удовольствии. Но Лёша… Лёша уж точно не заслуживает такого. Лёша правильный, чуть наивный, он искренний и добрый. Ведь ему и так тяжело, а Кирилл оставил его, такого чистого, совсем одного в этом грязном мире. Своими же руками.
А ведь Лёша брал с него обещание, что Кирилл никогда не сядет за руль пьяным. Он смотрел так серьезно, с таким беспокойством, что у Кирилла щемило сердце и становилось неожиданно тепло на душе.
Назойливый писк смартфона разрезал угнетающую тишину. Кирилл схватился за него, как за спасительную ниточку, способную вытянуть из потока болезненно счастливых воспоминаний.
На экране высветилось «лёшка-поварёшка».
Чёрт.
Кирилл быстро открыл окошко сообщений, не веря своим глазам.
«Зпберм мегя.»
Дыхание участилось, сердце забилось быстрее. Что Макаров натворил? Разные теории и предположения зароились в голове, пока пальцы быстро набирали текст.
«ты где»
Молчание Лёши напрягало. Куда тот мог забрести? Тем более, судя по всему, в состоянии опьянения.
Причем первого в его жизни — Лёша всегда отказывался даже от бокала шампанского, аргументируя это тем, что слишком ценит свою жизнь, а затем пускался в наставления и лекции о том, что и Кириллу стоит бросить так часто пить, если он, конечно, не хочет загнуться к тридцати годам. Кирилл не хотел, правда. Он и сам был в этом раньше не уверен, но теперь у него есть это чудо. Ради него стоит и смириться с тяготами бренной жизни.
«Дома.»
Увы, Лёша имел ввиду не его детдом. И даже не дом, где прошло его детство. «Домом» тот называл небольшой дворик в двадцати минутах ходьбы от детдома. Дворик был заброшенный, район не особо благоприятный. Довольно странно и в какой-то степени даже опасно, но Лёшу почему-то привлекло это местечко. Лёша вообще всегда был необычный, удивительный и уникальный.
Он рассказывал о том, как набрел на него в первый месяц пребывания в детдоме. Лиза была ещё очень маленькая, и Лёша, увы, не мог находиться с ней все время. Мальчику было до безумия одиноко, холодно и тоскливо. У всех бывают времена, когда хочется сбежать ото всех, укрыться, спрятаться. Небольшой дворик и стал этаким тайником для маленького Лёши, местом, где он чувствовал себя свободно и мог делать все, что придет в голову.
Здесь совсем не было людей, но это оказалось к лучшему. А еще тут буйствовала природа, будто урвав у города себе небольшое местечко. Из-под асфальта вырывалась к свету трава, а что было еще более удивительно, что казалось мальчишке настоящим чудом — так это тоненький одуванчик, разрывающий мертвый асфальт, тянущийся к небу, неустанно стремящийся к жизни. Взрослея, Лёша не забывал этот «дом», наоборот, стал посещать его чаще, особенно тогда, когда было совсем плохо и хотелось выплеснуть эмоции — плакать при всех мальчику казалось постыдным и «не мужским». Постепенно дворик оброс корявенькой скамейкой, собственноручно сколоченной Лёшей, а еще он стал разводить там цветы. Точнее, очень старался — тащил из жилых дворов сначала стебельки растений, а затем корни, иногда удавалось раздобыть семена. Он начал изучать информацию в интернете — уж очень сильно ему хотелось развести собственный цветник, хотя он немного стыдился такого желания. Ему казалось, что цветы такие же живые, как он сам. Он восхищался тому, как они растут, стремятся к свету, и никогда не сдаются.
Потом Лиза стала старше, и тоже узнала про маленький дворик. Так он стал тайной двух человек. Лиза, к слову, тоже загорелась идеей цветника, и помогала старшему брату изо всех сил.
А еще Кирилл отчетливо помнит тот день, когда Лёша привел его в свой «дом». Прошлый Кирилл бы насмехался над этим, но нынешнему невозможно было не замереть от щекочущего горла чувства восторга и какой-то теплой нежности. Этот жест доверия на самом деле тронул Гречкина до глубины души, и он просто обнял Лёшу. Слова оказались совершенно не нужны.
Слова не нужны и сейчас, когда пальцы отбивают мгновенное «жди», а ноги уже несут к машине. Ключи каким-то образом оказываются в руках, сам Кирилл вжимает педаль в пол, а висках плещется одна-единственная мысль — Лёша. Лёша-Лёша-Лёша. Хочется поскорее увидеть его, убедиться, что с ним все в порядке, что он ничего не сделал с собой. На него слишком много свалилось за всю его короткую жизнь — ну что такое семнадцать лет? Да ничего, это всего лишь маленький период времени, песчинка в круговороте лет. Но в него уместилось слишком много всего для маленького Лёши.
Последний поворот, визг тормозов, и Кирилл видит тонкий силуэт в свете фар. Он не успел даже ничего подумать, как ноги сами понесли его к Лёше. Лишь подобравшись к скамейке, он остановился и замер, не произнеся и звука, мельком уловив пустую бутылку рядом со скамьей.
Лёша вздрогнул, будто его застали врасплох, и поднял на Кирилла пустой взгляд.
— Ты приехал.
Не вопрос. Утверждение, сказанное неожиданно твердым голосом без единой эмоции. Внутри Кирилла что-то зазвенело, задрожало, будто пытаясь сказать о чем-то.
— Зачем?
Тихо, безэмоционально. Словно и не Лёша это вовсе, а его тень — подобие, подделка.
— Что «зачем»? — почему-то шепотом переспросил Кирилл и затих, не двигаясь, словно любое его движение — это кощунство. Он даже дыхание затаил, чтобы не издать ни звука.
— Зачем ты приехал? — начал говорить Лёша точно тем же тоном, но не дал времени на ответ и тут же продолжил: — Зачем ты вообще появился в моей жизни? Зачем? Почему именно я? — с каждым вопросом его голос набирал все больше эмоций, словно в него медленно вливали чувства. Его лицо пылало, от бывшей пустоты стеклянного взгляда не осталось и следа. Он горел, наполняясь гневом и рвущей на мелкие клочки душу злостью. — Почему ты не мог просто убраться, исчезнуть? Зачем разрушил мою жизнь? — Лёшин голос становился все громче и громче, казалось, что скоро он сорвется на крик, раздирающий глотку. — Зачем заставил меня чувствовать все это? Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу! — прокричав это Гречкину в лицо, Лёша вдруг затих, опустил голову на грудь и тихонько всхлипнул.
Кирилл моргнул, медленно опустился на колени и осторожно взял его холодные ладони в свои.
— Лёш…
— Молчи, — еще один всхлип, ломающий что-то в Кирилле. — Пожалуйста, молчи, — тихим голосом взмолился Лёша и окончательно сник.
Кирилл не сразу понял, что тот плачет — он продолжал стоять на коленях и держать лёшины замерзшие руки, молчаливо поддерживая. Он внимательно наблюдал за Лёшей, и в нем самом что-то рушилось, словно карточный домик, разгоралось медленно, непривычно отогревая замерзшее сердце.
А Лёша плакал, и каждая его слезинка приносила нестерпимую боль Кириллу. Ведь именно он — причина страданий Лёши. Это из-за него он страдает и плачет, из-за него ему еще дерьмовее. Это он, Кирилл, отобрал, безжалостно отнял у него единственное родное существо на всем свете. И сам он никогда не сможет восполнить его потерю, не сможет искупить свою вину.
— Лёш…
Тот резко поднял голову и уставился на него злым взглядом, наполненным до ужаса четким отчаянием.
— Прости, — сорвалось с губ, и только потом Кирилл осознал, как глупо это звучит. Разве одно «прости» может что-то изменить? Даже сотня, тысяча, миллион извинений и подарков — ничто ничего не изменит. Лёша не простит. Кирилл бы сам не простил никого, кто причинил бы боль Лёше — самому дорогому, что у него есть.
Но самую большую боль ему причинил сам Кирилл. Иронично, не правда ли?
И, прежде чем Лёша успел разразиться гневной речью — а, самое главное, до ужаса правдивой, — Кирилл поднялся с колен и крепко обнял парнишку. Он только потом, секунду спустя, подумал о том, что это может быть неприятно Лёше, что ему, скорее всего, противно даже находиться рядом с убийцей его сестры, не то что сидеть у него на коленях. Он ведь его ненавидит. Кирилл и сам себя ненавидит.
— Отпусти! — оправившись от шока, все же возмутился Лёша, но Кирилл только сильнее прижал его к себе и зачем-то замотал головой. — Гречкин, отпусти, кому говорю! — почти приказал он, и, поняв, что тот не послушается, начал вырываться.
Удержать его было не так уж и сложно, хотя Кирилл и не отличался особой силой. Лёша пинался, колотил его руками и все время громко, почти на срывающемся крике, повторял: «отпусти, отстань, отвали». Постепенно он затих — наверное, алкоголь все же дал о себе знать.
Но Кирилл продолжал все так же крепко прижимать к себе уже совсем несвязно бормотавшего Лёшу до тех пор, пока тот окончательно не успокоился и неожиданно доверчиво прижался лбом к его плечу и мертвой хваткой вцепился в горячие ладони, становясь совсем похожим на котёнка.
Кирилл слушал негромкое дыхание парня, вдруг отчетливо осознавая, что просто не сможет без него. Это пугало, ужасало и абсурдно радовало. Но ведь это только сейчас, пока Лёша в пьяном бреду, Кирилл нужен ему, а потом парнишка неизбежно оттолкнёт его, никогда не простив смерть сестрёнки.
— Кир, — вдруг обратился к нему Лёша, подняв голову и устремив ясный взгляд на Кирилла.
— М? — тот замер, пока сердце отбивало чечетку, будто предчувствуя что-то важное.
— Я люблю тебя очень.
И всё. И Кирилл окончательно пропал, взлетел до небес и упал в глубину ада одновременно.
Такой чистый, такой красивый, такой родной. Такой его.
Лёша приник к его губам нежным, почти целомудренным поцелуем, словно пытаясь подтвердить свои же слова. Его лицо было мокрым от слез, глаза опухшие, покрасневшие, но все такие же красивые, чистые.
А Кирилл плавился от его прикосновений, от осознания, что Лёша любит его. Он ведь не может врать, правда? Пьяные несут бред, но бред правдивый. Наверное. Кирилл не уверен ни в чем.
Но сейчас, обнимая заснувшего Лёшу, он впервые в жизни уверен в одном. В том, что он любит Лёшу. Любит до дрожи в пальцах, до боли в сердце боится потерять.
А еще он с удивлением осознает, что по лицу бегут горячие соленые капли. Он плачет.
Впервые в жизни по-настоящему плачет. Плачет от счастья и грусти одновременно, несмотря на то, что это абсолютно противоположные друг другу эмоции. Плачет, потому что этот вечер — последний для них.
Наверное, сразу должно было быть понятно, что их отношения будут далеки от нормальных. Но, честно говоря, Кирилла сложно назвать нормальным. Лёшу, наверное, тоже.
Но он его любит любым. Просто потому что это Лёша. Для того, чтобы его любить, причины не нужны.
Кирилл не знал, как долго они так просидели. Как долго он смотрел в ночное небо и молил о том, чтобы с Лёшей все было хорошо, чтобы он со всем справился. Ведь разлука — вот она, наступает сзади, холодным дыханием морозит затылок.
Кирилл уедет. Он оставит Лёшу в покое. Так будет лучше для него. И плевать, что будет с самим Гречкиным. Это не столь важно.
Лёша — вот что важно. Лёша научил его любить. Научил его жить. Изменил его. А Кирилл ничего не отдал взамен, словно паразит. Но сейчас, в таком состоянии, оставлять его нельзя, нельзя бросить его здесь, на произвол судьбы.
Кирилл вздохнул, крепче прижал к себе Лёшу и уверенно направился к автомобилю. Единственный раз в жизни он поступит правильно.
***
В сознание Лёша приходил тяжело и поначалу даже не понял, где он. Но даже не столь важно, где он, а с кем он.
С чёртовым Гречкиным.
В памяти постепенно восстанавливались события вечера. Как он, окончательно разбитый проклятым судом, спонтанно решил не возвращаться в детдом, вместо этого забрел в какой-то ларек, потратил возможно последние деньги на выпивку и впервые в жизни напился, надеясь, что можно хоть чуть-чуть отдохнуть, забыть обо всем. А потом зачем-то написать Гречкину и признаться ему в любви.
Лёша прикусил язык, чтобы не заскулить от отчаяния. Натворил делов, да… Кто его толкал на эти действия, кто дергал за язык? И самое ужасное — он ведь не врал. Признаваться тяжело, больно, но он не соврал ни разу.
Надо валить. Это единственное разумное решение в сложившейся ситуации.
Лёша перебрался через Гречкина, уснувшего с краю, подобрал свои вещи, бесшумно собрался, стараясь не разбудить Кирилла, и уже намеревался уходить, когда его взгляд упал на помявшуюся бумажку на полу, исписанную мелким почерком.
Проклятое любопытство дернуло его подобрать листочек и, включив фонарик на еле живущем телефоне, присмотреться к скачущим словам, а затем в изумлении чуть не выронить мобильный из рук.
Это был стих, бережно записанный на бумагу. С кучей исправлений и поправок, но все же стих. Стих Гречкина.
В голове не укладывается.
Лёша приблизил листок к глазам и вчитался в мелкие строчки.
Я видел все в твоих глазах,
Припорошенных тихой болью.
Но ты сидишь теперь в слезах —
Я зря привык дышать тобою.
Прощения нет мне — это знаю точно,
Да и вину не искупить мне никогда.
Теперь уеду, убегу отсюда срочно —
Оставлю тебя раз и навсегда.
Ты научил меня эмоциям и чувствам,
Ты сделал человека из меня.
Ты лучше всех, ты эталон искусства,
И я уйду, твой образ в памяти храня.
Листочек слишком медленно и чересчур бесшумно полетел на пол, а Лёша остался стоять, переваривая прочитанное и осознанное. Может ли случится такое, что Гречкину дорог кто-то еще, кроме него самого? Разум кричал и вопил, что нет, этой самовлюбленной макаке недоступные такие возвышенные чувства, но…
Но ведь Лёша сам видел, каким Кирилл может быть. Каким чувствительным и по-детски любопытным становился он, когда Лёша показывал ему что-то, выходящее за пределы тусовок и богатой жизни. Как они ночевали на крыше — Кирилл долго показывал ему созвездия, а Лёша с удовольствием слушал и задавал кучу вопросов, на что тот снисходительно усмехался — ещё бы, это же такой случай выпендриться перед Макаровым, мол, мы тоже не лыком шиты. А ещё Гречкину, кажется, искренне нравились стихи, которые Лёша часто цитировал вслух, хоть он и смеялся над Лёшиной тягой к искусству.
И Лиза Гречкину тоже нравилась. Он дарил ей дорогие подарки и исполнял немногочисленные капризы, несмотря на бурные протесты Лёши. Лёша, правда, не знал, что главная просьба Лизы — сделать Лёшу счастливым и никогда не обижать. Кирилл, увы, в итоге не справился. Но он старался, честно старался: покорно водил обоих Макаровых в кино на мультики, гулял с ними по парку и покупал сладкую вату, катал Лизу на плечах и держал Лёшу за руку.
Лёша прикусил щеку, чтобы не заплакать. Ну как, просто как можно расстаться с таким счастьем, отпустить его восвояси? Как бы хотелось запутаться в колеснице воспоминаний и остаться там навсегда, не вылезая в негостеприимную реальность. Там и Лиза жива, и Кирилл не подонок — все счастливы, все молодцы, живут дружно, кушают арбузы.
Лёша вздохнул еле слышно, и, повинуясь непонятному желанию, еле дотронулся губами до лба Кирилла, словно прощаясь. Впрочем, он и вправду прощался — прощался с тем солнечным Гречкиным, с их прошлым. Незачем это больше вспоминать, терзать и так израненную душу.
Покинуть особняк оказалось на удивление легко — а вот сдержать непрошеные слезы совсем невозможно. Лёшу не покидало гадостное чувство потери чего-то важного. И, хотя он усердно напоминал самому себе, что именно Кирилл убил его родную сестру, его сокровище и самую важную ценность, более того — Гречкин предал его, предал их, разбил всего Лёшу на кусочки, заткнуть это гадкое чувство все равно не получалось. Лёшино сердце и так было разделено на две части — одна отведена для Лизы, другая — для Кирилла, но теперь его буквально разрывало напополам — одну часть манило и тянуло к парню, другая же ненавидела его за смерть Лизы.
На казавшиеся далекими звон и крики Лёша, раздираемый своим горем, внимания не обратил.
***
Где-то в обед Лёшу бессовестно разбудили, хотя тому хотелось спать, спать и еще раз спать — хотя бы во сне можно отдохнуть от всего этого дерьма. И в алкоголе, но на это Лёша второй раз не пойдет. Да и, если честно, он уже почти привык к тому, что рядом с ним постоянно ходит его вечная спутница — боль.
Вообще, в последнее время никто не тревожил Макарова — все сочувствовали его потере. Но сегодня, видимо, было что-то особенное — и Лёша это особенное благополучно почти-проспал, вдобавок мучаясь головной болью. Почти — потому что хватило трех слов — «участок», «Гром», «Гречкин» — чтобы его вырвало из сладкой дремоты в дрянную реальность.
А что было до этих трех слов, Лёша, увы, пропустил, а потому все дорогу до участка размышлял, что случилось, и в нем постепенно росла мутная, неясная, иррациональная тревога.
Так что, когда его ввели в комнату для допросов, Лёша был предельно напряжен. Каждая клеточка его тела дрожала непонятно из-за чего, нервы были натянуты так, что впору играть на них, как на гитаре. Лёша, в отличии от большинства своих сверстников, в состоянии крайнего напряжения не выдавал бурных всплесков эмоций — наоборот, он уходил в практически ледяное хладнокровие.
Когда Игорь вошел в комнату, сразу стало легче, даже воздух начал казаться теплее. Лёша доверял майору, считал его примером для подражания и в целом восхищался им, так что даже немного расслабился — Игорь не даст ему попасть в беду.
— Короче, малой, я знаю, что ты не убийца, — с места в карьер начал Гром. — Я помочь тебе хочу.
— Прошу прощения, убийца кого? — уточнил Лёша, нахмурившись и вновь напрягаясь до предела.
— Как? Ты не знаешь? — искренне удивился Игорь, и, после недолго молчания, вывалил новости: — Гречкин мертв. Сожжен заживо.
— Что? — переспросил Лёша, не смея поверить в услышанное.
— Гречкина убили, говорю.
Мир, расколотый на кусочки после смерти Лизы, окончательно рухнул, дребезжа стеклянным звоном. Это какой-то кошмар.
После убийства Лизы Лёша кричал, рыдал и бушевал всей своей болью, выливал её на мир вокруг, не в силах вынести свою потерю.
Сейчас же внутри не было ничего. Пусто. Теперь там только безжизненная пустыня, пожирающая все на своем пути.
Кирилла нет. Лизы тоже нет.
А Лёша есть.
И зачем?
— Эй, Лёш, — энергично потряс его плечо Игорь. — Отомри, малой, я понимаю, правосудие свершилось, ты, наверное, рад…
— Рад? — он горько усмехнулся. — А вы знаете, да — я, пожалуй, рад. Теперь не придется выбирать. Они же оба мертвы. Их больше нет, так ведь? А я есть. Один.
— Ты чего? — оторопело уставился на него Гром. — С тобой все в порядке?
— Конечно, в порядке, — криво улыбнулся Лёша. — Всего лишь убиты моя сестра и мой парень. Конечно, я в порядке. Чему тут быть не в порядке? Все просто замечательно, — на губах Макарова застыла ледяная, жуткая улыбка, пробирающая холодом до костей.
— Я сейчас вернусь, — хрипло сказал Игорь и вышел, спиной ощущая стеклянный, пустой взгляд опустошенного парнишки.
***
— И как он? — с искренним волнением спросил Игорь у молоденькой медсестры.
— Жалко его, — печально вздохнула девушка. — Почти не спит, наверняка кошмары мучают. И даже не плачет. Врач сказал, у него ПТСР, — она вздохнула еще раз. — Мы, конечно, стараемся ему помочь…
— Но? — навострился Гром.
— Он молодой, справится обязательно, — она сочувственно улыбнулась. — Не переживайте вы так, все будет хорошо, выздоровеет ваш мальчишка.
Он натянуто улыбнулся и кивнул. Уже и Разумовский пойман, но на Лёшу, кажется, это впечатления не произвело. Игорь действительно волновался за Макарова, чувствуя ответственность за него. Он чем-то неуловимо напоминал его самого в детстве — может быть, своей целеустремленностью и стремлением к справедливости.
Игорь вздохнул, попрощался с медсестрой и вышел из мрачного здания больницы, которая одними своими стенами угнетала сознание.
Лёша, разумеется, знал о том, что к нему приходит Игорь, знал о своем диагнозе — от него ничего особо и не скрывали.
Но Лёше было все равно. Абсолютно все равно на все, что происходит вокруг. На поимку Разумовского, на сочувствие Игоря, на лечение — на себя самого, в конце концов.
Зачем что-то делать? Какой в этом смысл? Ради кого нужно стараться?
Никого из них, увы, нет. Ни родителей, которые разбились в аварии, ни Лизы, которую сбил Гречкин, ни самого Кирилла, которого сожгли в его собственной машине.
Лёша устало прислонился к стене и перевел взгляд на окно, закрытое уродливой решеткой. За ним расцветало лето, пели птицы и смеялись люди. Недосягаемо далеко, за окном, кипела жизнь, переливаясь разными красками.
Лёша крепко зажмурился, глотая непрошеные слёзы, появившиеся впервые за долгое время.
Смысла жить не было.