Шансы Разлучённых

Вокруг царила полная тишина, в камере было темно и холодно — пожалуй, она и не думала, что отсутствие света может быть таким приятным бонусом к повторному заключению в этом жутком месте. Отчего-то было даже спокойно от морозного ветра на коже, который просачивался сквозь широкий вход в пещеру. Решетка была железной, энергетическую же расположили на внешнем входе. Вот глупцы, неужели думают, что так эта тюрьма будет надёжнее? Но так она хоть может отдохнуть от слепящего света, отраженного от заледенелых сводов тюрьмы. Танос стал ей почти родным за двадцать лет, которые на самом деле и не прекращались для неё. Этот холод, кажется, проник в самую душу, пропитал её кровь и заморозил сердце. Ненависть была и осталась в ней как единственное топливо. Месть стала стимулом к существованию. Была ли у неё лучшая причина для жизни? Пожалуй, она могла бы поверить, что можно начать все сначала. Когда она взяла на руки своего сына, то поняла, что в ней ещё есть жизнь, если она способна создать новую, вот только вся прелесть и трагедия для родителя — дети вырастают. Он дал ей силу, какую может дать только материнство, силу преодолеть леденящий душу страх быть раскрытой, быть одинокой, никому не нужной и забытой. А ведь именно с таким чувством она выживала в той тюрьме. И каково было оказаться такой именно для сына? Чужой, бездушной ведьмой, ничего не значащей для него. Словно не было тех лет, словно не она поддерживала его, сколько могла и когда могла, как будто не он был для неё неприкасаем. При всей жесткости она понимала, что если бы он действительно прямо сказал, что они по разные стороны, что ему жаль, что так вышло, даже что он разочарован и зол, не было бы так больно. Но он поступил иначе: назвал злом и отрёкся от неё. Обманул, да ещё так глупо. И всё же это он отрёкся, не она…

 — Здравствуй, Нерисса, — произнесли совсем близко и тихо, но ей было всё равно. Что толку разговаривать, если её заживо похоронили снова? — Нерисса… — Она не оборачивается. Нерисса… Нерисса не сдавалась, шла до конца, по головам, если потребуется, игнорируя боль, презирая слабость и глупость, особенно если ловила на этом себя. Нет уж той Нериссы. Она боролась, боролась и проиграла. Не отомстив, не изменив ничего; через несколько лет её имя снова канет в лету, а если его и вспомнят, то проклиная. — Нерисса, повернись, прошу тебя, скажи хоть слово…

Она не шелохнулась, не проронила и звука, не видя никакого смысла в своём дальнейшем существовании. И этот голос не важен, пусть даже от него режет слух, а сердце сжимается до боли. Её жалкая попытка зажить новой жизнью и приносить пользу миру. Личина Оракула… она притворялась ею так долго, что могла бы сказать, что дала этому лику новую жизнь, вот только не себе самой. Кондракар не прощает, не щадит, не даёт вторых шансов — этот урок она запомнит на весь остаток жизни. Заслужила ли она наказание? Возможно, всё же она убила невиновную… но не такой кары она заслужила. Слишком жестоко, слишком…

 — Нерисса, пожалуйста, хватит уже молчать, — голос жалостлив, этого не хватало! Зачем он приходит? Зачем? Может, стоит узнать? Может, если ответить, он перестанет приходить? Забавно, как же это забавно. Сорок лет назад она была бы рада любому человеку, забредшему в одинокую тюрьму, умоляла бы остаться и поговорить с ней хоть о чём-нибудь. А теперь… теперь ей уже ничего не нужно… Нет вторых шансов! Пока есть Кондракар, она не сможет жить обычной жизнью, своей жизнью, а притворяться кем-то, чтобы только не угодить в тюрьму, — надоело. Это не жизнь…

 — Зачем ты приходишь сюда? — голос сиплый, слабый — она уже давно не говорила, сейчас слова давались с трудом.

 — Не могу не приходить. Не хотел я, чтобы ты оказалась тут, но сейчас рискованно держать опасных личностей там, откуда они могут вырваться. Ты сама знаешь, что относишься к их числу. У нас сложные взаимоотношения, и всё же мне больно думать, что ты тут, во льдах, и совсем одна… — тихо произносит он, от этих слов не становится легче, наоборот, что-то очень больно сжалось в груди, а к горлу подступил ком. Почему осознавать это неприятно, а слышать так больно?

 — Забавно, — с губ срывается то ли смех, то ли всхлип, — когда я была тут в прошлый раз, никого не волновали такие мелочи. Только ты не помогаешь, мне только хуже от того, что ты приходишь. Когда-то я бы обрадовалась человеку рядом, теперь мне это уже не нужно. Что толку с твоих приходов? Ты всё равно уйдёшь и оставишь меня здесь. А если б меня не переместили, я бы так и была в кристалле. Пусть не в холоде, но в таком же одиночестве. Но знаешь, Джулиан? Я уже привыкла к этому чувству. Мучения не могут длиться вечно, ты либо обретаешь покой и избавление от боли, либо, в конце концов, ты привыкаешь к этой пустоте и тебе становится всё равно. Мне уже нечего терять и, что всего хуже, не за что бороться… Всё закончилось. Всё когда-нибудь заканчивается. Из каждой битвы я выходила с верой в себя и надеждой на то, что смогу обезопасить себя, заполнить пустоту в душе и жить новой жизнью со своим лицом и именем… Но я устала бороться. Меня одолел хитрый проныра, а потом это вылилось в катастрофу. Лишь его непоколебимая вера в победу, даже когда дело дрянь, и, разумеется, чрезмерная самоуверенность поспособствовали ошибке, и то сила в руках взбесившегося нага чуть не уничтожила Землю. Я хотела сделать мир лучше, я не лила рек крови, не развязывала войн, не крушила миры, однако именно меня Кондракар боялся и, похоже, продолжает бояться больше всего. Моя борьба привела к последствиям, которые того не стоили. Я лишилась права на жизнь и всех, кого любила, ещё сорок лет назад. А может, уже и сорок два, я не знаю точно, какой сейчас год. Не хочу смотреть на тебя, особенно если ты уже седой старик, не хочу осознать, что прошло уже много времени. Хотя это знание и не изменит ничего, кроме своего наличия в моей голове. Ещё в кристалле моя вера в себя рухнула, а когда меня вернули сюда… этим решением Мудрейший и мою надежду убил. Я могла бы сбежать, но не вижу смысла. Это лишь ухудшит моё положение. Не могу больше прятаться, не хочу жить в страхе, уж лучше ледяное безразличие, здесь оно уместно, — тяжко вздохнув, она качнула головой, и чёрные локоны опустились, соскользнув по плечу. — Всё кончено… кончено… — голос оставался таким же сиплым, но ровным и спокойным, в нём не было жизни, лишь прислушавшись, можно было расслышать нотки печали.

 — Я не постарел, Нерисса, прошло полгода, — произнёс хрипло Джулиан, голос его был ближе, но она не могла точно сказать, насколько. — Мне жаль, что так сложилось, но пойми, освободить тебя было и остается не в моих силах… Умоляю, обернись… — столько жалости в голосе, почему всё равно страшно обернуться и взглянуть на него? Ему нет смысла врать… Да и что даёт знание, что прошло полгода? Может, и не в годах дело… — Нерисса, прошу тебя… — А что ему это даст? Ну обернётся она, и дальше что? Просьба такая простая, но так сложно её выполнить! Как будто стоит ей его увидеть, а не только услышать, и что-то разорвётся, разрушится… Что-то, что она выстраивала так долго… — Нерисса… ты можешь злиться на меня, но…

 — Я не злюсь на тебя, — тихо произносит она. И это правда. За что на него злиться? Обманутый мужчина тайно женился на ней, они жили какое-то время вдали от лишних глаз, растили сына ещё до тирании Фобоса, вместе помогали восстанию. Он доверял ей, всегда говорил, что уважает её право на свои секреты, даже не представляя, какую тайну она хранила восемнадцать лет. — И… я и так понимаю всё. Я не глупая женщина, Джулиан. Но что тебе даст взгляд на моё лицо? Что ты хочешь там увидеть?

 — То, что ты сказать не хочешь, — прошептал он. — И… это лучше взять из рук, а не со снега…

 — Ты это о чём? — внезапно подавшее сигнал любопытство пробудилось внутри, она почти обернулась, но тут же одёрнула себя. Пусть он не знал её внешность, имя, прошлое… Но всё же кое-что ему было известно, например, то, что она весьма любознательна и на любые вопросы всегда хотела получить ответ.

 — Не увидишь — не узнаешь, да и взять не сможешь, — спокойно ответил Джулиан, однако ей удалось расслышать в этом спокойствии едва заметную дрожь — может, кто другой и не приметил бы её, но только не она.

 — Хорошо, уговорил, настырный, — прошептала она; опираясь на руку, встала с каменного ложемента и обернулась, упрямо не опустив при этом ни головы, ни глаз. Этот взгляд пронзил тело, словно её же молнии обернулись против неё. Ей казалось, что она уже забыла всё, забыла, что чувствовала к нему, чего на самом деле хотела, но видела невозможным, однако оказалось, что от этого она лишь пряталась в попытках избавиться от груза на душе и не замечать чёрной дыры в груди. Она наконец могла ответить, почему так страшилась посмотреть на него. В нём она видела лучшую жизнь, чем была ей уготована. Счастье, которое было настоящим, несмотря на фальшь, пропитавшую её облик, счастье, которое было таким желанным и столь же скоротечным. В горле снова возник ком, который как будто хотел её задушить, к глазам подступили слёзы, брови сошлись на переносице и подрагивали, как и сжатые губы.

Когда их глаза встретились, на его лицо легла тень сожаления. В этих потухших глазах он видел столько пережитого. Раньше, смотря на неё, он мог разглядеть лишь немногое или не увидеть ничего по-настоящему личного и серьёзного, но сейчас всё было иначе. В этих зелёных омутах, казалось, можно увидеть и сожаления, и страдания, и глухую необъятную пустоту, печаль, останки некогда полыхающей в них жизни. Внезапно к нему пришло осознание, что и боль, и сожаление были в её глазах всегда, просто прежде это было не так заметно, пока эти чувства заслонял огонь жизни. Она сражалась, злилась, ненавидела, любила, мечтала, и всё это было её жизнью, пока она боролась — она жила! Сейчас же она была человеком, из которого эта жизнь ушла, а смерть не смилостивилась и не явилась за ней…

Ведьма с трудом опустила взгляд на его руки и увидела в них старый плед, который прекрасно помнила, книгу и кулон, бывший её временной, как выяснилось полгода назад, тюрьмой. При виде этого стало только хуже, как будто его внимание и даже такая забота сродни глотку воды тому, кто сгорает от жажды в пустыне: достаточно, чтобы вернуть в чувство, но так мало, чтобы избавиться от страданий! Почему-то казалось лучшим исходом не получать ничего, чем получать что-то немногое. Эта забота смягчала настрой, она чувствовала, что не может холодно реагировать на эти жесты, несправедливо было бы отвернуться и просто послать куда подальше, но дьявол! Как же невыносимо тоскливо осознавать, что это самое большое, что она может получить, и в то же время этого до неприличного мало! Она поймала себя на мысли, что с радостью променяла бы всё, что можно ей предложить, от горячей еды и воды до этого пресловутого пледа, который он когда-то накидывал ей на плечи в холодные вечера, не зная, что она давно не восприимчива к холоду… Обменяла бы на возможность хотя бы ещё раз оказаться в объятиях того, кого когда-то любила. В этой одиночной камере, привыкшая к холоду, голоду и жажде, она не могла лишь заглушить до конца тоску по обыкновенному человеческому теплу.

Со слезами на красивых и таких тусклых глазах и совсем заострившихся скулах она подошла ближе к решётке и взяла из его рук предметы, к счастью, расстояние между прутьями позволяло взять что-то компактное или небольшое.

 — Я думала, что забыла уже о многом, удивительно, но я не забыла ничего, — прошептала женщина и, отложив плед на ложемент, провела рукой с кристаллом по обложке красной книги в жёстком кожаном переплёте. Она удивительно хорошо сохранилась, даже несмотря на то, что ей больше лет, чем самой Нериссе. Эта книга досталась ей от отца и прошла с ней многое, ведьма всегда носила её с собой, и только когда правда о её личности была открыта Джулиану, она оставила её в их доме, уже не зная точно, зачем. То ли как предлог вернуться туда, то ли ему же на память о ней. На книжке было золотыми нитями вышито название: «Божественная комедия». Иронично, что она так часто перечитывала её, ведь судьба не раз проявляла чувство юмора к ней, правда, юмор этот был черноват. — Почему из всех книг ты принёс мне её?

 — Я знаю увлечения моей жены.… Ты ведь почти не выпускала её из рук, читала даже в процессе дел в доме, когда Калеб спал. Пожалуй, только его ты брала на руки чаще, — он грустно усмехнулся, взявшись рукой за один из обмерзлых прутьев, но не обращая внимания на обжигающий пальцы лёд.

 — Твоей жены? — в голос прорвалась некоторая злость и вместе с тем грусть, ей не верилось, что он считает её женой после всего, что произошло и между ними в том числе.

Удивительно, что впервые за столько попыток ему удалось вывести её на разговор, впервые за все встречи здесь. Нерисса смотрит на него, и наконец-то в этой безжизненной маске он начал узнавать свою жену. Не холодную и расчетливую ведьму, которой она тоже была, а женщину, которой свойственно выражать свои эмоции то голосом, то взглядом, то мимикой, то всем сразу. Но легче не было, она была права и имела право на чисто женскую обиду, он ведь давно не вёл себя как её муж, пожалуй, их отношения давно перешли на уровень бывших. Приходы к ней в тюрьму были даже самым первым его поступком как супруга за такой большой промежуток времени.

 — Нерисса, мы отдалились, но ты по-прежнему мне небезразлична и являешься моей женой, даже если и сама так не считаешь, — тихо произносит Джулиан, и на лбу у него возникает морщинка от сдвинутых бровей. Стоило признать, он постарел за время, проведённое в каменоломнях, лет на пять сразу, он совсем не выглядит на свой нынешний возраст.

Нерисса поморщилась, словно от зубной боли, после чего отвела взгляд в сторону, и снова в этом поведении он узнавал ту, с кем когда-то делил свой кров и еду, радости и несчастья. И тем контрастнее было то холодное безразличие, которое она проявляла прежде. Прошла по меньшей мере минута, прежде чем она подняла взгляд на него и обратила внимание на руку, частично покрасневшую от холода прута с подтаявшим на нём льдом от тепла его ладони.

 — Джулиан, тебе лучше забыть то, что нас связывает, это ничего не принесёт ни тебе, ни мне, кроме боли…. — она нахмурилась, лицо её исказилось страданием. — Ты же должен понимать, что нет смысла возрождать наши чувства, и даже то, что я проживу дольше, чем ты, здесь ни при чём. Хотя в условиях Таноса, может, я и состарюсь снова раньше времени… Джулиан, мое существование давно превратилось в бесконечное бегство с короткими остановками на подобие жизни. Я и так знала, что не смогу прятаться от Кондракара вечно, да я и не люблю этого, а помилования я не получу никогда, ведь это не в моём характере — склоняться и молить о пощаде. Да и не пощадит меня Мудрейший, не тот он человек и не те у нас отношения, чтобы у него внезапно проснулось милосердие ко мне. Будь он милосерден, казнил бы, а не оставил в темнице до скончания лет моих. У этих чувств нет даже шанса, Джулиан! Вот, забери, — она протянула ему кулон дрожащей рукой, — оставь себе, если не можешь забыть, но не приходи больше сюда, или выброси в вулкан и всё равно не приходи. Забудь меня, как все, забудь и живи дальше…. Не терзай мне сердце, не приходи больше! — голос её сорвался на всхлип. Женщина, которая не была готова молить ради свободы, едва не умоляла его ради них обоих. Джулиан смотрел на кулон в её руке, но не брал его. В груди сжался комок сожаления, он понимал, что она права. Она — преступница, которую приговорили к пожизненному заточению на горе Танос ещё сорок с половиной лет назад. И вряд ли Мудрейший помилует её, что бы он ни сделал. А выкрасть её он не в силах: пропажу обнаружат, на выходе были сигнальные чары — главное изменение в системе её тюрьмы. Мудрейший больше не хотел от неё сюрпризов. И всё же он понимал и то, что вряд ли сможет что-то с собой поделать, не может он оставить её здесь одну. Он приходил сюда уже сотый раз, наверно, и всё никак не мог привыкнуть к здешним морозам, сама мысль, что она находится здесь круглосуточно уже много месяцев, приводила его в ужас. Однако в связи с появлением нового опасного врага Совет и слушать не стал о просьбе разместить её в другом месте. Они боялись, что если кто-то из могущественных магов сбежит, они просто не смогут справиться с таким количеством врагов. Нерисса не выглядела уже как опасная ведьма, но это Совету и подавно не докажешь. Из страха перед её умом и силой они ни за что не освободят её.

 — Я-я не смогу этого сделать, — хрипло произнёс Джулиан, взявшись за другой прут, — он смотрел уже не на кулон, а в её глаза, влажные от слёз, часть которых уже замёрзла на её щеках. Теперь они оставят следы, после того, как она будет отдирать лёд от кожи.

 — Джулиан, — она вздохнула, бросила кулон за пределы своей клетки прямо тому под ноги, сделала шаг вперёд и положила руки поверх его собственных. Он вздрогнул от того, какими они были холодными даже в сравнении с его уже синеющими. — Ты же должен понимать, что другого выхода у нас нет! Либо наши встречи прекратятся, либо мы так и будем до смерти одного из нас мучиться снова и снова. Даже если ты думаешь над тем, чтобы помочь мне сбежать, — это не выход. Не могу и не хочу больше прятаться за чужими масками!

 — Хорошо… Я не буду больше навещать тебя, если так тебе будет легче, — с заметным трудом произнёс он, но после в потухших глазах вспыхнула решимость бывшего мятежника. — Но я обязательно приду за тобой, когда смогу убедить Мудрейшего выпустить тебя!

 — Ты будешь это делать вечность, — обречённо и как-то пророчески произнесла ведьма, не веря, что у него хоть что-то получится. — Ты уже замерзаешь, того гляди обморожение будет, — тихо продолжила она, с грустью понимая, что её ледяные руки не смогут согреть его ладоней. Природа ведьмы позволяла компенсировать неблагоприятное воздействие среды, и только поэтому она так долго остаётся живой. Правда, в таких условиях подобная живучесть была лишь во вред. — Тебе пора уходить, а то лишишься рук и носа… — произнесла Нерисса и облокотилась на прутья лбом, на какое-то время становясь максимально ближе к нему. Она и впрямь надеялась, что прощается с ним, что ему хватит сил удержаться от того, чтобы прийти сюда.

 — Похоже, наш сын был прав… — пробормотал мужчина, и губы его тронула грустная улыбка. Нерисса уже хотела спросить, в чём тот был прав, однако Джулиан опередил её, — я слишком люблю тебя, чтобы сдаться, — она даже не успела отреагировать на это выражение, когда одна рука мужчины соскользнула с прута и прижалась к её щеке. — И вроде слушаю тебя, а слышу его. Ты не думай, что ему безразлично, он приходил лишь раз, но после сделал вывод, что лучше не бередить раны. Он похож на тебя больше, чем думает. Вы оба если страдаете, то молча и наедине с собой. Но молю тебя, не отчаивайся… Я тебя не забуду и не оставлю попыток достучаться до милосердия совета.

Нерисса со вздохом прикрыла глаза, чувствуя, как влага замерзает на ресницах. Она вдруг вспомнила, почему не позволяла себе слёз. Слова Джулиана дарили хлипкую надежду, но она понимала — надежда напрасна, и рано или поздно это должно дойти и до него. Но может, стоит хоть на миг позволить себе это? Что бы она сделала, если бы верила в его слова? Наверное, улыбнулась бы. Улыбка даже по собственным ощущениям получилась вымученной, но, кажется, его это обнадёжило, раз он улыбнулся в ответ.

Она и не заметила, как он наклонился к ней и едва ощутимо поцеловал холодные губы, обдавая те жаром человеческого тела. Когда в последний раз она ощущала на губах пьянящий вкус поцелуя? Когда в последний раз могла утонуть в тёплых объятиях? Как же давно это было… Рефлексия продлилась мгновение, на смену пришло отчаянное желание ответить в последний раз.

Нерисса убрала руку с его ладони и настойчиво притянула обратно его уже отстраняющееся лицо, пылко и жадно впиваясь в губы поцелуем, стараясь, чтобы лишь её скулы касались прутьев, ей их холод давно нипочём. Их последний поцелуй — смесь страсти и отчаяния, прежней любви и предстоящей тоски, сладкий нектар и горький яд. По разные стороны решётки и жизни, одинокие люди в ледяной пещере, так похожей на сломленную душу её пленницы. И вот единение прекратилось; как волна, накатившая на берег, страсть схлынула обратно в глубину души, оставив лишь горько-сладкий привкус. Они больше не говорили, слова были излишни, и даже тихое «прощай» не сорвалось с губ. Прощание поставило бы точку, для них же есть только многоточие…

Когда он ушёл, её не покидала мысль, что они подарили друг другу лишь пустые мечты, но в бескрайнем море смирения этот островок веры в лучшее был хоть и обречённым на затопление, но таким желанным, что стоило ему позволить временное существование.

Время лилось тихой рекой, она не смотрела в своё отражение в заледенелых стенах, но седые пряди столь длинных волос нельзя было скрыть от собственного тяжёлого взгляда, как и руки, покрывшиеся морщинами. Тело ведьмы постепенно теряло свою способность справиться с условиями существования, но это её не тревожило, всё слилось в серый монохром. Развернувшись на своём каменном ложементе, она вновь бросила взгляд на то место, где раньше был кулон. Она знала, тот и сейчас там, засыпанный не столь давним бураном, проникшим в пещеру морозным ветром, всколыхнувшим весь снег пещеры. Длинный острый ноготь отстукивал мерный ритм по разъехавшейся от здешних температур кожаной обложке любимой книги. С осунувшихся плеч под очередным порывом ветра сполз потрёпанный плед, но ничего, кроме безразличия, это не вызвало. Она чувствовала, как начинает сдавать её способность поддерживать в себе жизнь. Опуская взгляд на пол, она попробовала определить, насколько ещё отросли её волосы. Только так она могла примерно понять, сколько прошло времени, однако расфокусированный взгляд не смог определить даже примерную длину. Чтобы не сойти с ума, она медитировала по несколько недель, представляя себе разные места и людей, говорила сама с собой в надежде не утратить речь, как делала и в прошлое заточение. Однако, похоже, последняя медитация продлилась слишком долго. Раньше она хоть могла точно увидеть, где заканчивается локон, теперь же волосы цвета тёмного серебра заполняли собой большую часть пола. Она давно поняла, что Джулиану не удалось убедить совет. Спустя столько лет он уже точно умер, а сын, должно быть, приближается к возрасту отца, когда они с ним виделись в последний раз. Иногда ей нравилось гадать, есть ли у неё внуки, как они выглядят, знают ли о ней. Отчего-то она была уверена, что они ничего не знают на её счёт, а если и знают, то как о преступнице, которой давно нет в живых. Оно и к лучшему. Она даже рада, что Калеб оставил попытки восстановить отношения почти сразу. Это намного разумнее, чем бороться за призрачные надежды. Мысль прервалась, головокружение и слабость накатили новой волной, кажется, стократ сильнее предыдущих.

 — Ну здравствуй… слышу тебя, как ты напеваешь мне свою песню, — хрипло прошептала она, прикрыв глаза от ощущения сдавленности в груди. Дышать становилось тяжело, тело наполнялось жутким холодом, уже не связанным с морозом ледяной пещеры. Преодолевая слабость и боль в задеревеневших мышцах, она легла на ложемент, едва ли чувствуя твёрдость грубого камня или мягкость старого пледа. Взяв в руку книгу, едва не выронив, она положила её себе на грудь, складывая руки на ней. Впервые за много лет она посмотрела в ледяной свод потолка её камеры и увидела своё иссушенное тело и покрытое морщинами некогда прекрасное лицо. Она уже видела себя такой, правда, не настолько была истощена. Впрочем, это не имеет никакого значения. Уже ничто не важно. Есть лишь она, отцовская книга в её руках и лицо Джулиана перед глазами. Слёз уже давно не осталось, она выплакала их все, и шрамы от сдираемых замерзших дорожек давно спрятались в морщинах, затерявшись на бледном, почти сером лице. — Джулиан, в последнюю встречу ты признался, а я так и не сказала тебе… что люблю тебя до сих пор… но ничего, возможно, мы снова встретимся с тобой… я ухожу… давно пора…

***

И шансы душ сих разлучëнных

Рассыпались по снегу прахом.

В последний день он к ней пришëл,

Его попытки обернулись крахом.

Но не увидели они друг друга…

Не в этом мире встреча суждена.

Разлучили страхи «их» врага,

И сотню лет его ждала одна…