У Чжун Ли отношения с Невиллетом были по-деловому прилично-остывшие, но судейской чести хватило написать как о заключении Тартальи, так и о побеге. Моракс, существо древнее и разумное, бучи не поднял — Невиллет имел невероятный дар успокоить и дать надежду. Условием стало пересмотреть дело и подать апелляцию — обычная процедура на месяц бюрократии. Моракс даже выслал деньги на нормальную адвокатуру, — давно он за Аякса не платил — но вперед квитанции из банка о переводе пришло письмо о том, что Аякс сбежал.
Тогда была надежда услышать весточку, но ни строчки от Тартальи не приходило изо дня в день. А он ведь обещал приехать в Ли Юэ сразу после Фонтейна: неужели не поехал? Впрочем, фатуйцы могли дать нагоняй и припахать, забрав в столицу, но влюбленное беспокойство спать не давало. И только дописавшись до Царицы, Чжун Ли запаниковал: в Снежной его бестии тоже не было.
Бессонные ночи казались тяжкими, но тяжелее оказалось увидеть Аякса после пропажи. Моракс тогда, драконьим обликом не побрезговав, полетел до Фонтейна, чтобы воочию оценить все Невиллетовские происки. Истории про пророчество и недавний потоп от Ризли лучше не делали от слова совсем: даже после того, как Невиллет сказал, что видел Аякса полуживым в бездне еще вчера, потоп мог убить, выбрось того в Фонтейн — Чайльд не получал благословения гидро архонта и, как все тогда подумали, захлебнулся. Поисковые операции не свернулись по приказу, но и веры не было.
Нашли бедолагу в Пуассоне, раненого и обезвоженного: он доедал какие-то закатки в доме, жители которого погибли в пуассонской катастрофе.
Моракса не пускали к Чайльду еще сутки, уже в больнице, и псиной сидеть в дверях было мучительным делом, но не по драконовско-архонтовски, а по-человечески, когда любовь всей твоей жизни даже пальцем не шевелит больше, а тебе и глянуть нельзя, чтобы сердце упокоить.
Как только допустили, Моракс влетел в палату, упал к кровати и обвил любимого руками, нежно и аккуратно, дабы раны не задеть.
Тарталья приоткрыл глаз и с ужасом подскочил, садясь на кровати и тут же жалея об этом под хруст только подсохшей раны на спине. Голова закружилась.
— Аякс… — Моракс больше слова вымолвить не мог, только объятие отпустил, чтобы не пугать, и взял две израненные холодные ладошки в свои. — Почти три месяца…
— Семь лет… — глаза фокусирует, смотрит на любимого, и нос тут же щиплет от слез: Чайльд вспомнил, как на второй год потерял всякую надежду вернуться к своим в Тейват, но вместо плача лишь усмехнулся.
Моракс голову чуть наклонил, сперва не понял, а потом вспомнил, что в бездне день за месяц идет, как прикинул — то и вышло. Семь лет. Это ему — месяц апелляции и полтора поисков, и все равно извелся весь до бессонницы. А для Аякса — семь лет. Его ли человек сейчас перед ним?
— Солнце мое, — Моракс снова обнял, прижался носом в шею, и сильнее бы мог, если бы не раны по всему телу любимого. — Ты с нами, здесь, прошло только пару месяцев, ты в безопасности. Я с тобой, тут, — его ладошки в своих чуть сжимает, трет огрубевшую кожу.
Тарталья молчит, а по щеке его катится немая слеза. И еще одна, и еще две друг за другом. Целая жизнь прошла в битвах, в ужасе и в боли, а для других то — пара пустяковых месяцев. А он ведь другой совсем. Старее, измотаннее, уставшее. И искорка с его глаз пропала навсегда, задоринка. Он и до этого боль видел, и кошмары его сон не покидали, но теперь он вовсе жил в кошмаре, и реальность теперь кажется ненастоящей, игрушечной; жизнь же, по его мнению, там осталась, в реках крови и лязге оружия, в скирковских криках и грубых швах наживую, обметочных, заводских, как на материале, от которых шрамы клеймом сплавлялись.
— Ты весь изранен, бедный мальчик мой, — Моракс чуть одеяло спускает, чтобы на больничные швы глянуть, и сам почти плачет. Раны рваные, от когтей каких-то. Медицина в Фонтейне машинно-точная, осколки вынули, раны сметали, и все равно смотреть больно.
Сентиментальным Чжун Ли не был, и любимых хоронил. Но они — не Аякс, и их не пытали семь лет.
На теле Чайльда места живого не было. Порезы, ссадины, синяки — что свежее, что старое, что затянулось давно мясистыми шрамами. Где-то прямо-таки ямки были заросшие — с него там что, мясо отгрызали? Моракс всех переубивал бы, была б сила — но ею не располагал, и оттого животный гнев превратился в бессильные слезки, что капали обоим на руки. Моракс свои слезы нытьем называл жалким, но Аякса всегда просил плакать, если нужно, и щечки веснушчатые целовал.
Веснушек под слоем пыли и крови видно не было. Куда-то в лоб прилетело, и все лицо в крови измазалось.
— Ты сейчас болен и в шоке, ты отходи, хорошо?
— Поцелуй меня.
— Что?
Моракс бы сейчас всего его зацеловал, ни одним ошметком грязи на нем не побрезговал бы, но первая мысль, что засела в голове после «семи лет» — а любит ли его Чайльд до сих пор?
— Я мечтал об этом семь ебанных лет, — Аякс сжал руку мужа сильнее, как смог, — поцелуй меня и не отпускай, это приказ. — Голос его огрубел, а игривость в тоне погибла.
Моракс приподнялся и прикоснулся к обветренным битым губам. На них был вкус кровавого железа, сильный и не самый приятный, но разлука была неприятнее наверняка, так что поцелуй продлился и углубился, нежный, но страстный, с непонятного рода стоном боли и ужаса, застывшим в нем.
— Сильнее.
— Ты ранен, тебе будет больно…
— Я обожаю боль.
Чайльд положил руку Мораксу на голову, в волосы впился и вжал в себя, несмотря на жжение всех ран, кусая губы в поцелуе, чуть порыкивая, шумно выдыхая. В ответ аяксовские щеки обвели драконьи ладони, по-родному нежные и теплые. Когда-то у Чайльда лицо было нежное и гладкое, почти детское, а теперь все оно было в кровавой корочке, колючках и пнях от плохого бритья.
— Ты клинками брился?
— Ножом, который ты подарил, повезло в тюрьму протащить, — Тарталья бормочет в поцелуй и продолжает, но теперь прерывает уже Моракс.
— Солнце, ложись обратно, не сиди, я лицо тебе протру, — берет бинт с тумбы, в несколько слоев сворачивает, и льет воду из графина в середку.
— Ты совсем не изменился. И Тонька, Тонька же еще малышка?
— Все они дети, Аякс, без малого три месяца прошло — мы все такие же. Ты вот какой, скажи? — Моракс аккуратно промакивает лицо любимого, счищая всю грязь.
— Я не знаю, кто я.
Громкая тишина повисла в комнате. Наверное, самый ожидаемый ответ, самый честный, но такой болючий.
— Поплачешь? Как мы с тобой плакали тогда, в гавани ночью, вспоминая детство? Хорошо было. Ты помнишь?
Что Аякс помнит? Что осталось в нем от Аякса? А от Тартальи? Ну хотя бы от Тартальи?
— Скирк била меня за слезы так, что они высохли все до единой. А я даже не ревел, они сами шли — бывает, если ребра сломать.
Моракс зацеловывает очищенное лицо, везде немного губами останавливаясь, словно запечатывая свою любовь обратно, словно наполняя Чайльда смыслом, какой необходим, если жизнь ломается. Снова разрешает нежность, разрешает слабость, разрешает любить, разрешает быть живым.
— Ты у меня очень смелый и сильный, ты молодец. Я не знаю ни архонта, ни дракона, кто бы мог быть способен на то, на что способен ты. Я очень тебя люблю. Я переживал, я искал тебя, ты нужен мне.
Моракс остановился и снова зазвенела тишь.
— Ты еще любишь меня, или и надежда в тебе погибла? Я приму любой ответ, кабы только тебе на благо. Ты прав в любом случае, душа моя.
— Я не переставал любить тебя ни на один день. И не было дня, когда я не мечтал оказаться в твоих объятиях, — Чайльд хватает Моракса за рукав и роняет на себя, хрипя от боли, но прижимая в объятия и не выпуская. — Я люблю тебя, — Аякс наконец-то расплакался, выпуская всю боль и ужас; вся спесь сбилась, и вспомнилось, каково это — когда тебя принимают.
Вспомнилось, что его могут любить любым, всегда готовить на него чай, ждать его до ночи и просыпаться для него рано утром, чтобы проводить на корабль; вспомнилось, что можно смеяться до боли в щеках и говорить о слабостях и падкостях; можно бегать босым по пляжу, подбирая ракушки, и брызгать водой; можно засыпать у Моракса на руках и рисовать усы на его статуях. Аякс вспомнил свою прошлую теперь уже жизнь, где были бутерброды на берегу озера, лаз за шишками на елки, смешные на контрасте с бездной бои с монстрами и множество того, что не принято ценить до первой потери. Вспомнились все поцелуи, вспомнились все объятия и букеты из лилий. То, за чем Аякс так трепетно бежал всю свою жизнь, что оберегал от злого глаза и один раз потерял, решив поехать сначала в Фонтейн, а не в Ли Юэ. Так сильно он себя еще никогда не винил, но и делать что-либо было поздно.
А Моракс обнимал, прижимал к себе, сердцем к сердцу, чтоб слышно было, как они бьются вместе, и чтоб дыхание на ухо, и чтоб руки держали так, будто не способны отпустить. Словно он поцелует, и все пройдет. И все проходило, медленно-медленно.
— Боялся больше никогда тебя не увидеть, Моракс.
— И я однажды подумал, что потерял тебя навсегда. Я так люблю тебя, ты так дорог мне, я так переживал, — и целует Аякса, целует, словно тот опять пропадет.
— Я правда потерялся. Я теперь не знаю, что я. Я помню только, что люблю тебя, семью и Снежную.
— Я помогу тебе все вспомнить, хорошо? Сейчас чуть подлечишься и я увезу тебя Бай Чжу. Он и душу целит. Будем жить у меня, буду готовить тебе и читать. Гулять по порту будем, помнишь порт?
— Не уходи.
— Не уйду. И тебя не отпущу.
Не отпустил. Никогда больше не отпускал.