Цугцванг

В пещере за тронным залом царит вечный полумрак: мерцающее сияние Барьера волнами отражается от неровных каменных стен и высокого потолка, то усиливаясь, то ослабевая вновь. Есть что-то неземное, нереальное в этом призрачном свете — в том, насколько осязаемым он кажется, насколько расплывчаты в нём очертания шести сосудов, насколько слепящи, ярки его блики на иссиня-чёрных доспехах твоего отца.

Сам отец тоже кажется ненастоящим — слишком тяжёлым, слишком металлическим, слишком неживым.

Наверное, именно поэтому по твоей несуществующей спине пробегают мурашки, когда до твоих ушей доносится его тихий-тихий голос:

— Было приятно познакомиться с тобой, человек. Прощай.

Вспышка пламени — и в руках Азгора появляется сияющий алый трезубец.

Фриск сжимает пальцы на рукояти кинжала — твоего кинжала, — сжимает крепко, до боли, до впивающихся в ладонь ногтей, и ты почти чувствуешь, как бешено колотится у них в груди сердце, как дрожат их колени — то ли от усталости, то ли от страха.

От первой огненной волны, которую Азгор пускает в вас широким взмахом руки, они уворачивается лишь чудом. Вторая слегка задевает рукав свитера, третья оставляет на правой щеке красное пятно ожога; вместо четвёртой прямо над их головой, едва не оторвав её от шеи, проносится острие трезубца — Фриск пригибается и бросается в сторону, но теряет равновесие и неуклюже падает на холодный каменный пол.

Всё твоё — ваше — тело сжимается, замирает в удушающей хватке паники, парализованное леденящим кровь осознанием: вы не справитесь, не выдержите, не сможете; вы умрёте на этом вот самом месте, здесь и сейчас — вот он, ваш неотвратимый и неминуемый конец.

«Что делать что делать Чара придумай что-нибудь пожалуйста Чара— »

Голос Фриска в твоей голове звучит отчаянно и беспомощно; слова дробятся на сотни, тысячи осколков, вонзаются в твой мозг пульсирующими иглами. Ты чувствуешь, как он пытается встать, но ноги отказываются его слушаться, и у него не выходит даже слегка приподняться.

«Чара Чара Чара что делать пожалуйста пожалуйста ответь—»

Но ты не отвечаешь. Ты не знаешь, что делать.

Не знаешь — потому что уверена на все сто процентов, что твой отец в любом случае не сдастся, и от этой уверенности в груди почему-то начинает щемить.

Тебе больно видеть его таким: больно смотреть в его добрые глаза, полные теперь гнева и горечи, на лицо, превратившееся в мёртвую печальную маску. Он похож на старую статую — на памятник самому себе из прошлого, такому, каким ты его знала; на атланта, взвалившего себе на плечи неподъёмный груз войны — войны, которую начали за тебя, в память о твоей смерти, потому что любили, любили слишком сильно, так, как ты не заслуживаешь, потому что ты не заслуживаешь этой войны, этой любви, этой памяти, не заслуживаешь, чтобы он не сдавался ради тебя, ведь это ты оставила его таким, ты уничтожила всё, что ему было дорого, ты и никто другой—

«Чара!» — снова зовёт тебя Фриск, на сей раз уже более настойчиво.

Трезубец вонзается в камень в там, где всего долю секунды назад лежала его голова: на какое-то мгновение в его глазах мелькает вспышка красного света, и он откатывается в сторону, а затем неловким, но быстрым движением всё же заставляет себя встать на ноги.

Следующий удар тоже проходит мимо цели, но зато пронзает твою призрачную грудную клетку. Твой разум невольно дорисовывает картину — с хрустом ломаются стоящие на пути трезубца кости, рвутся мышцы и сухожилия, лопается, залив горячей кровью раскалённый металл, пробитое насквозь сердце…

Жаль, что плоти у тебя больше нет, думаешь ты.

Ты бы с радостью умерла вместо Фриска; с радостью отдала бы жизнь за то, чтобы это безумие закончилось, потому что это неправильно, несправедливо, немыслимо. Фриск просто хочет домой, их там ждут, им там рады — они не заслужили такой смерти, не заслужили стать для монстров последней ступенькой на пути к свободе; это ты должна быть на их месте, ведь это был твой план, твоя жертва, твоя ошибка–

«Чара, чёрт возьми! Можешь не стоять столбом, пожалуйста?!»

В голосе Фриска сквозит неприкрытое раздражение, если не сказать гнев; ты бросаешь было взгляд туда, где он стоял, казалось бы, секунду назад, но не находишь там никого.

А потом у тебя за спиной раздаётся глухой звук удара и следом за ним — сдавленный крик боли.

Ты оборачиваешься и тут же жалеешь об этом.

Потому что отец, вжимающий Фриска в стену острием своего трезубца — это последнее, что ты готова была увидеть.

Свитер Фриска порван в нескольких местах и пропитан кровью, а на лице и ладонях видны пузыри свежих ожогов. Кончик трезубца дрожит в каком-то сантиметре от его груди: единственное, что сейчас стоит между ними — поблёскивающее в полумраке лезвие твоего кинжала, который он до сих пор сжимает во правой руке; левая же неестественно свисает вниз — судя по алым пятнам на рукаве, плечо пробито насквозь.

На броне отца ты замечаешь лишь пару тонких, едва заметных трещин.

На долю секунды горящие красным огнём глаза Фриска встречаются с твоими. Кажется, будто он хочет тебе что-то сказать — но не успевает он открыть рот, как Азгор резко толкает своё оружие вперёд, и кинжал со звоном падает на пол.

Трезубец входит в грудь Фриска с громким хрусть, и вместо слов с его языка срывается хриплый стон. Свет в его глазах гаснет, и его тело обмякает.

А потом твой взор заволакивает тьма.

***

Первое, что ты чувствуешь, когда к тебе возвращается сознание — это мягкость свитера Фриска под твоими пальцами. Твои руки лежат у него на плечах в неловких обнадёживающих объятиях — таких, которые означают «я в тебя верю» и «ты со всем справишься». Или, как в вашем случае — «не теряй Решимости».

Пахнет Поверхностью — солнцем, землёй и цветами. Твоими цветами.

Вы у выхода из тронного зала. В последний раз вы сохранялись здесь.

Фриск разводит твои руки в стороны и поворачивается к тебе лицом, и по твоему призрачному телу пробегает волна облегчения — в от ужасных ран, оставленных королевским трезубцем, не осталось и следа, — но стоит лишь тебе посмотреть ему в глаза, как она тут же разбивается об его взгляд, осуждающий и тяжёлый.

— Я чуть не умер, Чара, — произносит он, обиженно нахмурившись, и тебе приходится приложить все усилия своей несуществующей души, чтобы его обида не захлестнула ещё и тебя, — это ведь ты тогда запаниковала, да?

Ты неуверенно киваешь. Фриск тяжело вздыхает.

— Ты же помнишь, что могло произойти, если бы мне не хватило Решимости в этот раз? Если бы он меня убил на две минуты раньше?

У тебя внутри всё замирает: ты помнишь. Ты сама ему рассказала, когда он спросил после третьей вашей смерти, ещё в Руинах, почему так происходит — ты и сама не знаешь наверняка, почему, знаешь только, что в паре книг о людях из королевской библиотеки говорилось о чём-то отдалённо похожем.

Ты киваешь снова, но Фриска это не останавливает.

— Мы умереть могли, Чара. Понимаешь? У-ме-реть. Насовсем.

— Понимаю, — отвечаешь ты сдавленным, едва слышным голосом, стараясь не обращать внимания на то, как скребёт по стенкам горла острыми когтями засевший глубоко-глубоко в твоём мёртвом сердце голодный зверь вины, — прости.

Не хватало только расплакаться сейчас, прямо перед боем, да ещё и у Фриска на глазах.

— «Прости, прости». Ты, между прочим, уворачиваться умеешь лучше меня. Могла бы хоть помочь для разнообразия, а не стоять в сторонке!

Внутри у тебя вдруг словно что-то лопается.

— Не могла, — отрезаешь ты, и чувствуешь, как откатывается, захлёбывается этими двумя словами наполнявшая твою — вашу общую, — душу злость Фриска, как её смывает волной боли и исступлённой, бессильной ненависти: к судьбе, к людям, к миру, но главным образом — к себе.

За глупость и эгоизм — потому что позволила всему этому случиться, потому что решила, что выше последствий, что сможешь доказать, что достойна жить здесь, под землёй. За самоубийственную преданность — потому что не нашла лучше способа поблагодарить за доброту и любовь, чем лечь под нож на жертвенный алтарь. За слабоволие и предательство — потому что не смогла выбрать между отцом и другом — новым другом, — потому что не можешь больше отпускать, не хочешь больше говорить «прощай».

За то, что тебя предупреждали, но ты всё равно не послушала.

«Лютики горьки на вкус. Подумай хорошенько, дитя. Тра-ла-ла.»

Что ж, ты знаешь теперь, о чём была речь. Знаешь, какова твоя епитимья, какова плата за твой грех — смотреть из раза в раз за безнадёжной битвой, исход которой не решит ничего, ничего не изменит — ведь кто бы ни победил, проиграешь в любом случае ты, и проиграешь заслуженно.

Лютики горьки на вкус, Чара Дриммур. И горечь ты эту выбрала сама.

В уголках твоих глаз начинают собираться слёзы. Ну да, конечно.

Ты вытираешь их рукавом и смотришь Фриску в глаза, но от былой обиды в них не видно и следа: на лице у него написаны тревога и сочувствие.

— Ты… в порядке? — он вытягивает вперёд руки и кладёт их тебе на плечи, и тебе очень, очень хочется сказать «Нет, идиот, не в порядке, ты же видишь, ты же всё чувствуешь», но в его голосе слишком много желания помочь, слишком много заботы — искренней заботы, ты знаешь точно, наверняка, потому что ты тоже видишь, тоже чувствуешь, потому что вы связаны крепче, чем кто-либо другой на земле, и только что чуть не погибли из-за этого, — и это определённо больше, чем ты заслуживаешь…

Но ты слишком устала, чтобы сопротивляться.

Ты прижимаешься к груди Фриска, уткнув голову в изгиб его плеча, и твои нематериальные слёзы оставляют на ткани его свитера ненастоящие тёмные пятна — пятна, которые не будет видно никому, кроме вас двоих. Его руки смыкаются на твоей спине, и это кажется настолько естественным, настолько правильным, что на краткое мгновение тебе кажется, будто всё в мире встало на свои места.

Это правильно — обниматься вот так и плакать, уткнувшись кому-то в плечо.

Это правильно — держаться крепко-крепко и не хотеть, никогда не хотеть отпускать.

Ты не знаешь, как долго вы стоите так — вдвоём, посреди опустевшего тронного зала, в свете лучей восходящего солнца, — в прежде чем Фриск наконец шепчет тебе на ухо:

— Я тоже не хочу этого делать, Чара. Я обязательно что-нибудь придумаю. Мы вместе придумаем, — и, отпустив тебя, делает шаг к дверному проёму.

— Да, — отвечаешь ты с грустной улыбкой на лице, — обязательно.

А затем просишь все силы ада, чтобы они послали вам чудо — любое, даже самое маленькое, даже если размером не больше цветка в горшке, — и переступаешь порог золочёной двери.

 Редактировать часть