Песни — как люди — бывают разные.
Есть песни весёлые и песни грустные, простые и сложные, молодые и старые. Есть песни живые — те, что у всех на слуху, и песни мёртвые — позабытые, покрытые пылью, перемолотые ходом времени.
Песни — как люди — бывают разные, и поэтому ты так их любишь. Прячешь их у всех на виду в журчании воды, в перезвоне падающих сверху капель, в вечных разговорах эхо-цветов: их тогда слышат и приносят, тихо насвистывая, обратно домой; хоронишь их в чёрных глубинах своей бездонной памяти, чтобы вернуть к жизни через год, или пять, или десять, а может — на следующий же день.
Песня — маленький осколок чьей-то судьбы: ожившее слово, мечта, облечённая словами, мгновение, обретшее форму. Они рождаются, чтобы делиться радостью и горем, чтобы гореть и зажигать сердца — и когда ты слышишь, как кто-то поёт, ты улыбаешься, потому что знаешь: песня нашла слушателя.
Потому что лишь одна вещь на свете печальнее песни, которую не услышали — песня, которую не спели. Такие почти невозможно узнать, ведь их обычно уносят с собой в могилу, хоронят без церемоний среди костей и праха.
Такую ты знаешь только одну, и это ровно на одну больше, чем тебе хотелось бы — свою. Тысячу лет назад ты должна была спеть её кому-то.
Кому-то, кто был тебе очень дорог.
Она жила в лесу на берегу озера, плела венки из цветов и трав и танцевала по водной глади на рассвете и на закате. Ты не помнишь её имени — помнишь лишь, как игриво оно шелестело в листьях на ветру, как звенело озорным ручьём в утренней тишине, как мелодично и легко переливалось у тебя на языке.
Ты не помнишь её имени, но помнишь, что у неё была шёлковая кожа цвета молодой листвы. Помнишь сияющий взгляд её прекрасных голубых глаз, помнишь её волосы — тёмные и длинные, и спутанные, словно водоросли. Помнишь, что она носила в них белую лилию — даже зимой, — и уверяла, что это всегда один и тот же цветок, хотя ты точно знала, что это не так, а она знала, что ты знаешь, и шутливо отводила взгляд, когда ты заводила об этом речь.
Она рассказывала тебе, о чём шепчутся между собой деревья, а ты ей — о чём говорят звёзды на небе. Вы могли сидеть так с утра до ночи, держась за руки, позабыв обо всём, кроме друг друга, позабыв, где кончается она и начинаешься ты — ибо нет грани тоньше, чем между озером и рекой, что в него впадает; вы пели и танцевали вместе — ты наступала на полы своего плаща, а она не попадала в ноты, пускай голос у неё и был стократ лучше твоего.
На двоих у вас было не так много — всего лишь река, лес и озеро. Солнце над головой, ветер в волосах, цветы на берегу — маленький волшебный мир, каждая секунда времени в котором принадлежала только вам.
У вас было не так много. Больше, чем ты могла бы просить.
Меньше, чем оказалось нужно.
Тот вечер до сих пор стоит у тебя перед глазами ясно: багровое солнце заходило, разбросав по небу окровавленные облака, воздух пах едкой гарью, а из-за горизонта доносились звуки горна.
Тогда ты пришла к ней в последний раз — проститься и, быть может, позвать с собой на войну с людьми, и твой голос был тихим и глухим, словно в лёгкие тебе насыпали пепла — горького, жгучего пепла.
Она ответила не сразу; молчала с минуту, глядя тебе в глаза — словно пытаясь понять, что происходит за ними, — но когда она открыла рот, ты уже знала, что она скажет:
— Этот лес тоже кто-то должен защищать. Кто, если не я?
И, спустя секунду:
— Пообещай мне, что вернёшься.
Ты надеешься, что она не видела твоих слёз. Что спрятать их в тени капюшона оказалось достаточно.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Ты не могла ответить «нет». И не могла оставить её с простым «да».
— Обещаю, что вернусь и спою тебе самую прекрасную песню, которую тебе доводилось слышать.
А она не могла оставить тебя без глупой шутки на прощание.
— Знаешь, я слышала много прекрасных песен. Меня сложно будет удивить.
— Эту — точно не слышала.
— Ты уверена?
— Уверена.
— И почему же?
— Я её ещё не написала.
Вы разошлись, улыбаясь друг другу, и её смех, игривый, живой и тёплый, ещё долго стоял у тебя в ушах.
С тех пор ты больше её не видела.
Ты бы и правда вернулась. Правда бы спела для неё — спела бы о мире и войне, о волшебстве и решительности, о борьбе, свободе и весне.
Ты бы и правда вернулась. Но Барьер рассудил иначе.
Ты не помнишь её имени. Может быть, потому что тысяча лет — это и правда долгий срок. Может быть, это Барьер отрезал от тебя что-то важное — как отрезал реку от истока и от озера, поделив её на три части. А может, ты просто слишком долго собирала чужие истории — так долго, что стала забывать свою.
Ты не помнишь её имени — не знаешь, жива ли она вообще, и понятия не имеешь, как её лес теперь называется на картах — но помнишь, что никто и никогда больше не видел тебя без капюшона, не держал так нежно за руки, не посвящал тебе танцев.
И никому больше ты не давала обещаний.
Так что когда Барьер падёт, ты вернёшься к ней. Вернёшься, даже если некуда, не к кому будет возвращаться — если лес сожжён, а озеро высохло; вернёшься и споёшь — о забвении и о памяти, о тоске и о зиме, и о холодных, замёрзших часах-днях-годах, что отказываются течь вперёд.
О том, как ты скучала.
Она будет первой, кто услышит эту песню — первой и, возможно, единственной.
И это будет самая прекрасная из песен, что ей доводилось слышать.