передают грозу

Тэгун пытался. Он с раскрытыми руками заявляет, что честно пытался, но Хакен ему не верит. Санхек уже битый час сидит в своей комнате после феерично захлопнутой двери и очередного скандала; в квартире внезапно стало слишком тихо, и все беззвучно дышат через раз или, как минимум, пытаются. За окном воет ветер, тяжелые крупные дождевые капли бьют по запотевшим из-за тумана окнам – на диване и с ногами под пледом тепло, а внутри бушует ледяной ливень. Ча не сдерживается и громко вздыхает, падая руками на стол и впечатываясь в предплечья лбом. Тэгун не пытался. Он редко пытается, когда речь идет о Хан Санхеке. Все поголовно уверены, что Тэгун способен одним своим существованием потушить огромных масштабов пожар или руками остановить тайфун – Воншик убежден в этом больше обычного. Но сегодня было сложнее, чем всегда, кажется. Бессмысленный сериал по телевизору сменяется яркими картинками и еле слышимым звуком диалогов, потому что ему тяжело, когда громко, и это знают все. Он расслабленно отвисает и оглядывает полуживое растение на кофейном столике, будто собирается с мыслями – грузными, но неосязаемыми. Выглянувший из комнаты Джехван практически обеспокоенно вопросительно взмахивает в воздухе рукой, а Хакен в ответ непроницаемо и так же молча смотрит.

Плед с колен спустить ощущается чем-то более сложным по сравнению с любым другим днем. Его уши неожиданно режет повисшей тишиной, и обоняние раздражает угасающим запахом ароматической свечи друга: лемонграсс, вроде. В помещении почти темно когда на улице непогода, а теплого оттенка свет от лампы на тумбе фактически просто создает видимость полезности. Хакен сзади снова загнанно вздыхает. А его собственные пальцы буднично холодные и онемевшие без движения, раздражающе длинные. Тэгун долго пялится в старый некрасивого цвета узорчатый ковер и на свои смешные плюшевые носки, подаренные Хонбином на какой-то доселе ему неизвестный праздник (он думает, что такого и не существует), перебирает рукава очередного из тысячи теплого свитера и продолжает пугать соседей привычным молчанием. Но оно не было привычным сегодня. По ногам полз сквозняк из входной двери и пускал по телу мурашки до мелкой дрожи. Хотелось выпить обезболивающее от безысходности и подавить себя чашкой горького кофе: делать было совсем нечего. Ча елозит ногтем по изношенной обеденной столешнице и выглядит необычно потерянным, но вместе с тем обыденно простым и спокойным, каким его все видят ежедневно. Воншик непривычно не издает ни звука перед ноутбуком и просто нервно стирает одну и ту же строчку текста раз за разом. Было холодно. Вставать тяжело – ослабевшие после вчерашней тренировки ноги отказывались здорово функционировать, они то и дело сжимались подступающей судорогой. Сегодня особенно тревожный дождь. Чон еле находит опору в виде спинки дутого дивана и трет темнеющие головокружением глаза, а стоящий меж комнатами Джехван напрягается пуще прежнего. Пройти всего ничего метров, но это дается с невыносимой силой и спертым дыханием. Помутневший Тэгун находит себя стоящим перед пугающей дверью и чувствует сузившейся спиной несколько пар взволнованных взглядов. Удивляется внутри себя, что та и вовсе не заперта – не стучит, из приоткрытой щели прорывается лед мрака.

Санхек на своей кровати острый и разъяренный, крепко держит в пальцах любимую детскую подушку, которую взял с собой из родительского дома, когда окончательно уезжал на кастинги и бесчисленные прослушивания, но глаза его по обыкновению мягкие и морозно теплые. Чон мгновенно закрывает за собой дверь и задумчиво прислоняется костлявым плечом к ее раме, старается удержать в себе выдох и трясется лопатками. Парень на кровати после поднятия головы так и не шевелился и не менялся в выражении лица: тупом, как незаточенный нож, и с размытой по топорщащейся бумаге каплей вопроса. Тэгун повседневно на вопросы глазами не отвечает, а Хек мешкается в цветастом около бабушкином одеяле и незаинтересованно рассматривает одну из пар домашних штанов на себе. Может, в какой-то степени он был уверен увидеть хена на пороге его комнаты рано или поздно, может, даже ждал.

– Ты не можешь.

– Не могу? – Санхек с полным непониманием на искривленном остаточной злобой лице уставляется ему точно в глаза и глупо переспрашивает, моргая, словно рыба, выброшенная сильной волной на горячий песок.

– Ты не можешь всегда решать свои проблемы вместе со мной, – Тэгун натягивает на пальцы мягкие рукава, а Хан практически против воли заталкивает себе в глотку особенно кольнувшую обиду. Он признавался редко, но глубоко в себе считал его самым близким человеком в окружении.

Санхек слишком рано повзрослел. Его врасплох застал груз непомерной ответственности, от которой дышалось тяжело, когда глаза обессиленно застилало горячими слезами – пути назад не было уже на этапе идеи. Он бесконечно метался в возложенных на него обязанностях: не подвести, научиться, стать лучше, показать, оправдать ожидания, доказать, что достоин. Хен всегда ощущался далеким и недосягаемым, как его собственные моментные мечты, но он всегда оказывался близко по ночам, персонально сидел вместе над особо изматывающими остальных домашними заданиями, писал что-то сам, если уставший Хек клевал носом в тетрадь и оказывался отправленным в кровать поспать несколько часов перед учебой. И почему-то все еще молча разрешал младшему лежать на своем почти не вздымающемся от дыхания животе и временами использовать себя в роли носового платка – Санхек уважал его достаточно сильно, чтобы вообще так поступать – в его голове возникали роящиеся сотни вопросов. Тэгун – не Хакен, потому что Тэгун… Тэгун просто был. Он не требовал, не учил и мягко подрагивающими кончиками пальцев гладил по непослушным волосам. Тэгун просто был – и этого, кажется, хватало, временами думает Хек. Был спокойствием, был молчанием и был успокоением, сам того не осознавая, даже если злился одним взглядом или снова нервничал в своей хронической тревоге. Хан зашторивал для него окна и зашторивал свои детские глаза, когда смотрел на него и его двусмысленно закушенную губу.

Хакен огорчался и бил ладонью по столу, Джехван пугался плечами и округлившимися глазами неровно смотрел в пустоту, Воншик и Хонбин непонятливо пускали тяжелые взгляды, вселяющие вглубь души едкую вину, а Тэгун всегда молчал. Не говорил ни слова против и ни слова за – отвлекался от напряженно повторяющейся в голове строчки из книги перед глазами и переводил себя на разочарованно хмыкающего Ча, остервенело стучащего лопаткой в сковороду с тушеной морковью. Его остаточный юношеский максимализм с годами угнетал только сильнее, потому что перерастал в неукладывающиеся амбиции, с которыми бороться было бесполезно, ведь окончательно убивать личность звучало грехоподобно. Но и жить в этом капкане казалось слишком сложным. Санхек чувствовал себя подбитым животным, зайцем в ловушке, а количество странных носков Тэгуна в его необъяснимой коллекции все увеличивалось и увеличивалось, будто все разом решили дарить ему только их. Его раздражало, но в собственном шкафу, где-то близ угла, лежали такие же, отданные ему самим Тэгуном, когда его тело трясло от холода отсутствующего центрального отопления суровой зимой – а Чон трясся постоянно. Между ними расстояние в пять, и Хеку кажется, что своим опытом он дышит ему в пупок, стоя на детском табурете для ванной, чтобы чистить зубы перед сном было удобнее, чем угнетает себя еще сильнее. Но Тэгун продолжал глубокими ночами оказываться в его временами скрипящих дверях и смотрел на него темными родными глазами, пока Хан игриво, но сильно взросло пялился в пустоту трехчасового сумрака, сидя прямо на рабочем столе.

Санхек бы сказал, что Чон Тэгун мог бы запросто стать ему кем-то кровно близким, но ему не хочется родственнически тыкаться своей щекой в его щеку в виде приветствия. Тэгуна хотелось целовать в губы – и это тревожило. А еще он был всегда пугающе прав, настолько, что Хек кусал свои руки и пытался не издавать звуков. И он действительно не может, однако по какой-то причине – родинке под глазом и около виска, осторожной улыбке, болтающейся туда-сюда серебряной сережке и сотом по счету свитере – хочет оставаться несамостоятельным. Возможно, все-таки на это было слишком много причин в огромном списке «подумать перед сном», проворачивающимся тяжелыми измазанными листами, зачеркнутыми в панике словами и скомканными-вырванными страницами, которые ото всех спрятать хотелось поскорее, потому что стыдно и потому что все еще Тэгун. Он нежными линиями лежал на его некрасиво расправленной кровати, почти миражно, и еле слышимо каждый раз напевал одну и ту же песню: Санхек был в оцепенении и рвал очередную альбомную бумагу с личным текстом. Ходил по коридорам беззвучно и периодически пугался хена чересчур – Джехван говорит, что их общажную квартиру скоро разорвет перманентной усталостью Воншика и шугающимся по углам Хеком.

Тэгун с места так и не двигался: переступает с ноги на ногу, чтобы колени не затекали, и неловко обнимает себя за плечи. Он и правда не пытался – он знал, что, да, есть что-то, что никто увидеть не способен физически. Но в то же время сам держит в своих руках новый решенный ребус. Санхек падает спиной на кровать с отрешенным вздохом и бросает в Чона нечитаемый взгляд, который тот подмечает и отлипает от дверного косяка. Матрац прогибается – Хек в моменте чувствует себя мертвым, когда на его грудь ложится чужая голова, а руки мягко обвиваются вокруг тела. Хан по ощущениям больше раза вдвое, широкий, высокий и непробиваемый, желающий держать все сам и многое контролировать. Рядом с Тэгуном ему повзрослеть хочется сильно, снять с него вязаную кофту и поцеловать чувствительную – он уверен – шею. Постеры на стенах становится страшно и абсурдно интересными, былая злость куда-то и вовсе пропадает, а пальцы в темных волосах смущенно путаются. И у него нет объяснений. Чон Тэгун был первым: первым кофе, первой бессонной ночью, первым глупым смехом, почему-то первым стояком и по итогу первой влюбленностью. Хакен многое видел, а Хонбину не все было интересным. Плотные шторы забыто стащены на край карниза, зеленое яблоко с обеда одиноко лежит на столе среди клейких бумажек для заметок и разбросанных пустых ручек – давно выросший из ребенка Санхек пристрастился к огромному количеству букв в своей голове, пытаясь вычленить из себя что-то весьма достойное.

– Ты молчишь, – Тэгун до безумия тихий и мягкий; своим приятным высоким голосом, похожим на постоянный шепот, непривычно для ушей громко констатирует что-то совершенно непонятное. Хан несколько раз повторяет у себя в голове фразу и хмуро уставляется в его макушку, лежащую на себе. Санхек неопределенно порывается и все же кладет свою руку ему на бок, чтобы погладить большой ладонью, потому что чешется до боли – и хочется. Тело Чона в секунду дергается и замирает без дыхания, но он почти сразу расслабляется и щекой притирается к ткани белой футболки на груди Хека. Пропускает амплитуду дыхания и пытается успокоить себя.

Тэгун думает, что ненавидеть Хека было бы проще, но он теплый и пахнет терпким взрослым одеколоном, который ему подарил Воншик под новогодние праздники, а еще он временами похож на дурацкую зависимость. Его недомолвки с самим собой разлетаются на молекулы каждый раз, когда он ловит на себе неосторожные взгляды, потому что внутри все стократно переворачивается и кричит. У вероятности того, что Тэгун удивительно глуп, весьма приличные проценты, которые все его друзья уже десять раз сосчитали и вывели закономерность, о которую Хан Санхек ежедневно лбом бьется. У них слишком болезненно маленькое пространство на шестерых, чтобы пытаться избегать очевидное. Капли дождя еще громче бьются об окно и скатываются по стеклу, ветер набирает обороты, а чужое сердце под ухом истерично вырывается из грудной клетки. Это было забавно. И он правда молчит.

               – Мне нужно говорить? – он дрожаще проглатывает окончания слов и делает это сильно медленно. – Ты прав. Как и всегда.

              Снова замолкает. Чон не может принять удобное положение и подвигается выше и ближе. За дверями комнаты слышится идиотский смех парней после умопомрачительной шутки Джехвана, который изо всех сил пытается разбавить напряженную обстановку в гостиной, пропахшей ароматами предстоящего ужина. Хакен что-то громче обычного тараторит и просит не лезть под руки, иначе горячая столовая ложка окажется у кого-то в штанах. Блюда обещают быть грандиозными. Яблоко на его письменном столе морщится от целого дня взаперти – скоро оно окажется в мусорном баке, да простят Санхека все витамины в нем за его животрепещущую грубость. Кажется, это был их настоящий дом: старая квартира с ветхими стенами, вечным сквозняком и отвратительно теплым освещением, оранжево-желтым, чахнущими растениями в полуразваливающихся горшках и совместные приемы пищи под активные разговоры и споры после тяжелых дней в тренировочном зале, просмотр фильмов ужасов под пледами, разбросанная одежда и самые глубокие секреты в темноте. А еще кажется, что у Хан Санхека и вовсе нет проблем, с которыми все так спешат помочь, а Тэгуну здесь и пытаться не нужно было, ведь все лежит на поверхности уже несколько лет. И эта истина частично горчит на языке, когда к его плечу нежно притираются щекой и тихо дышат почти в ухо. В основной комнате часто-часто трещит паркет подозрительно близко к двери его комнаты, и звук резко затихает прямо около нее – Хек улыбается. «Не могут они делать незаинтересованный вид так долго». Он чувствует себя снова школьником, когда его друзья подслушивали и удивлялись выдержке Тэгуна, который молча и спокойно сидел над дикими уравнениями вместо него самого.

              Это всегда был Тэгун. И сейчас рядом с ним именно он – родной, теплый и умиротворенный, почти засыпающий – черт возьми, он прав. И его правота скрывалась в огромном знании, которое со своей стороны Санхек любыми правдами и неправдами старался скрыть под своей кроватью сотнями обрывков мыслей на бумаге и тревожным избеганием по вечерам в комнате Джехвана и Воншика (они раздражали достаточно сильно, чтобы сдаться, но страх был громче, чем эти двое), а Хонбин, читающий у них книгу на большом подоконнике, всегда странно косился на его беспокойные пальцы, хмыкал себе под нос с еле видимой улыбкой и продолжал пялиться в изношенные страницы с уплывшими кое-где буквами. Его всегда так легко было разгадать: его глаза упрямо не хотели слушаться и учиться врать, но увидеть в них тайну было дано немногим, – они в восхищении блестели и жарко разливались детским чудом где-то сильно глубоко. До души Хан Санхека можно было достать руками почти не напрягаясь, вытащить его настоящего, разгадать и вырвать напускную смелость в попытке держать свои юношеские эмоции под контролем. Он безумен до ужаса, но Тэгун умеет успокаивать катастрофы одним своим взглядом. Чон случайно сбрасывает с узкой кровати подушку неаккуратным движением, отчего дергается и поднимается на руках, нависая.

              – Но я не то чтобы против, Хек-а – Санхек до смерти пугается, – мне нравится.

              И Санхек умирает окончательно. Он был загнан в угол своих страхов – его главный страх был в десятках сантиметров от него и смотрел в глаза кошмарным пустым взглядом, в котором все и ничего одновременно. Если бы мог попятиться, то сделал бы это, но сзади только деревянная спинка кровати, а впереди словно медвежий капкан с огромными шипами, сверкающими железом. Потому что ему тоже нравится… Тэгун. И потому что он до одури близко, практически въедается в кожу своим усталым уютом, дико прямолинейный и оглушающий, к нему спустя столько лет до сих пор нельзя окончательно привыкнуть. Хек в панике забывает ребяческую обиду и все свое инородное поведение ломает о колено в своей голове, а еще черным маркером зачеркивает все свои планы на беспощадное будущее. Тэгун – не Хакен, не Джехван, не Хонбин и не Воншик – Тэгуна много и сразу, и носки его отвратительно тупые, яркие и скребущие остатки разума своими несуразными рисунками, руки длинные и ледяные, но Санхек – всепоглощающий пожар. И его можно затушить. Однако не сейчас.

              Впервые в жизни Чон Тэгун безобразно выливает канистру бензина в эпицентр огня и обжигается сам, ничуть не жалея ни свои руки, ни свои губы. Он три раза – не меньше – проклинает свои чувства и бросается в дрожь от яркой молнии с громом за окном, когда Санхек снизу издает непонятный глухой звук и больно вцепляется своими пальцами в его талию. Хан неумелый и нелепый, задыхается на полпути, потому что совсем забывает дышать, спешит и одним падением сходит с ума, всеми силами цепляется за чужую губу и не может поверить. Все его принципы, вся груда его идейных провалов и все его желание быть – он знал сам себя, знал исход, но боялся принять, будто это не происходит прямо сейчас в его настоящей реальности. Мгновения ощущаются тяжелыми часами, темнота улицы грузных туч заполняет световое пространство, а Тэгун не останавливает себя ни в чем. Может, к лучшему; может, Хек сейчас потеряет сознание. Это не похоже на фейерверк, не похоже на извержение вулкана и не похоже на вырвавшуюся стаю бабочек – это похоже на его жизнь, на расколовшийся надвое запрет и на глупое чувство наивности, где нет места самостоятельности и самоотверженным решениям. Перед его глазами стопка тетрадей, закончившаяся ручка, язык, обожженный горячим кофе, хен, сбежавший к нему в комнату со своим одеялом посреди ночи, примитивные шутки под тиканье часов на стене, разбитый горшок и катастрофическое предательство, когда его проступок с хитрым выражением лица выдали Хакену. Опавшие листья с его тревожности кружатся в воздухе и плавно скользят по асфальту, за дверью снова слышится смех, но он наполовину глохнет от своих мыслей. Тэгун неосторожно клюет губами в поцелуе напоследок, проводит ладонью по его груди и спешно встает с кровати, несмотря на прорезывающуюся боль в ногах.

              Санхек почти носом впечатывается в только что захлопнувшуюся дверь – все случается за долю секунды. Но он ни капли не разочарован, он знает, что после душа перед сном обнаружит свою постель не одинокой. Это происходило по календарю каждые два четверга через один, но Хек упорно делал вид что ничего не понимает и был в этом чуть ли не профессионалом. В ванной утром пятницы в зеркале над раковиной лицо Ча Хакена выглядело не то осуждающим, не то пытающимся сложить две двойки после ночного отсутствия соседа по комнате. И он все еще до победного строил из себя самого непонимающего человека в мире, когда лицо Тэгуна за завтраком периодически розовело. Да, он не может. Но считается ли это разрешением? Красной тряпкой для разъяренного быка, зеленым светом на дороге или внезапным поцелуем, пугающим и до покалывания в кончиках пальцев долгожданным. Он уходит к своему столу: скидывает с него бесполезные бумажки и пальцами отбивает яблоко катиться по дереву, после запуская руки в карманы заношенных штанов в катышках. Небо за окном снова озаряет яркая гроза, а у него с сердца сваливается огромный угловатый булыжник. Снова хочется дышать.

              За стенами теплой комнаты Тэгуна встречает четыре пары удивленных глаз. Они будто думали, что его вид будет напоминать прошедшего войну или хотя бы просто разочаровавшегося в жизни. Но он был абсолютно спокоен – даже слишком: привычно натягивает рукава на пальцы, привычно морщится и совершенно привычно молчит. Хонбин раскладывает ложки и стальные палочки, пока Хакен разливает суп по тарелкам и параллельно пытается отодрать подгоревший рис. Чон еще мнется пару секунд, вслушиваясь в звуки телевизора и пропадая в своих размышлениях, а потом стучит пару раз в дверь за своей спиной и уходит к столу и друзьям. Ему кажется, что в какой-то момент он подписался на бумаге об участии в низкосортной романтической комедии, но с таким бюджетом у сериала не было бы такого вкусного ужина в проходном эпизоде. Тэгун удерживает в себе рвущуюся наружу нежную улыбку, когда Санхек просто без каких-либо предпосылок садится рядом с ним и ни разу не специально своей рукой мимолетно касается его бедра. Из-за облаков виднеется закатное солнце, лучами прорываясь через шторы. Все возвращается на круги своя; тишину и звон посуды нарушает повседневный разговор, который все подхватывают и заметно расслабляются, обыденно шутят и обсуждают планы на предстоящие выходные. Чон Тэгун не пытался – он может не клясться – и в это Хакен уже полностью верит. Потому что ему не нужно пытаться, когда это Хан Санхек. Воншик отбивает кулачок Джехвану, одними губами шепча: «А я же говорил». Кто-то от неожиданности давится куском мяса (этот кто-то непозволительно часто касается свободной ладонью чужого колена под столом), и все смеются в облегчении, а в светильнике опять гаснет лампочка.