Звук шагов безответно таял в многоголосии молитвенного песнопения.
Юноша с благочестиво опущенной головой шёл по коридору храма. Он был похож на волшебника. Его фигуру целиком скрывали покровы длинных темных одежд. Он шёл, видя под ногами мраморные плиты, и не замечал окружающей роскоши — высоких колонн с резными капителями, золотых рун, сверкающих под сводами вогнутого потолка, бархатных занавесей, что отсвечивали при любом преломлении, и изысканных перил. Перила обвивали змеи, сотворённые рукой искусного мастера, их гибкость придавала твёрдому материалу удивительное изящество. Всякий, кто поднимался по лестнице, обязательно прикасался к перилам рукой, чтобы убедиться, что змеи не живые. Волшебник прошёл мимо них и не поднял головы.
На самом деле, волшебником юноша не был, и одна мысль об этом сжимала всю его душу безнадёжной тоской.
Он следовал привычному маршруту и, миновав молитвенный зал, остановился напротив высокой двери. Белой, большой и тяжёлой. Дважды постучал, предупредив о своём прибытии, и вошёл под купол высокого потолка — в просторную залу. Её освещало фиолетовое пламя факелов. Полукругом залу обступали трибуны, за которыми сидели жрецы в белых одеждах. У их ног на ступенях покачивались белые змеи с широкими капюшонами, расписанными золотыми рунами. Пение молитв в зале было едва слышным. Отсюда казалось, что поют сами ангелы.
В центре трибун за широким столом сидела главная жрица. Строгая женщина с ясными голубыми глазами. В них было столько чистоты и великодушия, словно кто-то намеренно наполнил огромную чашу всем добром, что есть в мире, и велел жрице из неё испить.
Имя верховной жрицы было Тиоланта.
Не-волшебник подошёл к трибунам, остановился прямо в центре нарисованного на полу солнца и хрупкими руками снял капюшон. Его холодное, строгое и чистое лицо озарил фиолетовый свет факелов, на этом лице вспыхнули глаза: блестящие, чёрные, не имеющие зрачков и всяческого выражения, умеющие, если только, испепелять. Он поклонился и начал излагать просьбу.
Ровный голос зазвучал в тон далёкому пению, отразился от стен, разлился по залу свежей утренней дымкой. Он говорил негромко, но каждое его слово было отчётливо слышно даже в самых отдалённых уголках зала. В глазах его отражались трибуны, жрецы и змеи. Глаза обрамляли белые перья ресниц.
— …и тогда мой отец умрёт, и на этом закончится славная Манриольская династия. А Тэо погрязнет во тьме, — лицо его не выражало ничего, а Тиоланта не могла отвести от него взгляда.
Изложив просьбу, он склонил голову и молитвенно сложил руки на груди. Зал заполнила тишина. Даже то далёкое пение смолкло в ожидании, что скажет главная жрица.
— Раймона исцелить невозможно.
Выражение лица юноши поменялось. Нельзя сказать точно, были то боль или гнев, ведь через секунду лицо его выровнялось и похолодело.
— Мне жаль тебя, Габриэль, — продолжала Тиоланта. — Искренне жаль. Ты приходишь сюда часто, и даже после стольких отказов не теряешь надежды. Твоей вере и упрямству можно лишь позавидовать.
— Если бы не он, маги захватили бы мир и обрекли нас в рабство, — прошелестел голос юноши, и тонкие губы его искривились. — Почему он должен страдать от того, что помогает вам, мне, и всем тем волшебникам, что ходят по улицам? Целому миру, который ничего для него не сделал?
Жрецы молчаливо переглянулись. Тиоланта плотно сомкнула веки и кивнула, затем открыла глаза, и взгляд её стал печальнее.
— Любое убийство, даже убийство тёмного существа — есть зло. А болезнь Раймона — очищение. Богиня не отворачивается от него, но посылает страдания, чтобы через него Раймон искупил грех.
Лицо юноши выражало лишь мраморную неподвижность, и только где-то в глубинах внимательных глаз взрывались и умирали звёзды. Затем он поднял голову и сощурился, резко шагнул вперёд, и змеи, сидящие на первых рядах, заволновались.
— Мой отец не идёт в объятья смерти, как все остальные. Он падает в них, как с обрыва. Падает с такой скоростью, что сам не понимает того. И как только он разобьётся, тьма захлестнёт всё живое, поднимутся Топи, и тёмные змеи проникнут в жилища. Разве Богиня хочет смерти всех нас? Разве пришла пора апокалипсису?
Он замолк, потому что его голос внезапно охрип. Вдалеке вновь зазвучали молитвы. Совсем не к месту. Жрецы, сидящие на трибунах, снова переглянулись.
— Не нам предсказывать конец света, — сказала Тиоланта. Она одна сохранила серьёзное выражение лица. — Мне жаль тебя, Габриэль, но при всём уважении… Раймон — обычный алхимик. И когда его не станет, обязательно найдётся тот, кто займёт его место.
Габриэль молча смотрел на жрицу. Поменялся ли свет в зале, или солнце заглянуло в окно, но глаза юноши вдруг сделались блестящими.
— В чем тогда ваши блага, госпожа? — он внезапно заговорил полушепотом, потому что хрипота голоса сильнее рвалась наружу. — Если путь к свету лежит через муки? В чём ваша сила, если вы не можете исцелить человека, сделавшего так много для вас и мира? За что вас чтить, если вы не желаете нанести ответные удары врагу? И возлагаете всю ответственность на больного алхимика? Я более не вижу в вас справедливости и милосердия, положенных для правительницы Тэо. И больше сюда не вернусь.
Он замолк, и тишина зависла под куполом залы. Стихло пение молитв, и факелы перестали трещать. Не дождавшись ответа, Габриэль накинул на голову капюшон, развернулся и тенью покинул зал. Дверь за ним с глухим стуком закрылась. Какое-то время Тиоланта продолжала смотреть на дверь, стараясь услышать его шаги. Но шагов Габриэля никто никогда не слышал.
— Он так похож на отца, — тихо проговорила Тиоланта. — Раймону следует лучше за ним приглядывать, — и чистые глаза жрицы потемнели.