«8 марта 2065 года. Молчание близких ранит сильнее всего»

Днем на поле за городом фестиваль. Яркий, с лентами, играми и сладостями. Вечером просмотр фильмов на площади. Погода будто тоже празднует, еще со вчерашнего дня тепло по-весеннему, солнце выглядывает из-за высоких деревьев, закрывающих окна квартиры от прямого света.

– Не пойдешь никуда? Полдня прошло, а ты дома. – спрашивает мама, забирая из рук Есении вымытые тарелки. За стеной в ванной шумит стиральная машинка. Праздник праздником, а весенняя уборка по расписанию. Но Есении нравится это. Она так скучала.

– Пойду. Лия позвала прогуляться.

Мама гладит ее по плечу, проходя к выходу из кухни, смотрит ласково. Недели не хватило им, чтобы вспомнить, как это: говорить друг с другом. Кажется, будто и не выйдет ничего из этого. Маша совсем замкнулась в себе, ходит тенью. Есения чувствует, как ее проглатывает это затворничество.

Лия ждет у подъезда, они бездумно ходят по улицам, обсуждают какие-то мелочи. Лия заметно отвлечена и явно знает, что не одна она.

– Когда ты вернулась? – интересуется Есения, опомнившись. Кажется, у Лии в планах было оставаться у родственников почти до лета, почему же внезапно здесь?

– Вчера днем. Скорбящим не стоит оставаться одним. – Лия выдает какое-то странное выражение на лице, убирает за уши волосы, поправляет сумку на плече. Она мягкая, с цветным, весенним принтом.

– У тебя кто-то из знакомых Скорбящий? – Есения не очень понимает их. Кто-то, как Маша и Лия, участвует в процессиях, в которых можно встретить женщин и девочек – любых возрастов, они проходят маршем по главной улице города, празднуя свою свободу, не отнятую у них только благодаря отважной женщине, которая даже реставраторкой не была. Они устраивают круглые столы, выдвигают предложения городскому совету, но перед этим – устраивают «Час памяти». Час, когда каждая может оставить цветок – только живой, только из своего горшочка, только выращенный своими руками – у памятника и рассказать, какую роль в ее жизни сыграла Андромеда. Цветок – жизнь, и заставленный цветами постамент напоминает о том, что эту жизнь нельзя отнять. Они принадлежат лишь самим себе, никому больше. Цветы потом забирают и высаживают -- или украшают ими подоконники. Жизнь продолжается, но они помнят.

А кто-то – Скорбящие. Это не официальное название, не какая-то организация, их даже не объединяют определенные общие черты. Просто есть те, кто проводит восьмое марта за просмотром интервью и фильмов о деятельности Андромеды, о ее детях и о том, как она счастлива. Была счастлива. Скорбящие могут забывать о еде и сне, могут погружаться в глубокую апатию, могут вести себя как угодно, как вообще способны вести себя те, кто потерял что-то важное, те, кто не может смириться с тем, что в их реалиях, когда женщины свободны, когда их права защищены, когда их жизням ничто не угрожает, при всем этом у кого-то может зародиться мысль о захвате контроля над сознанием сотен девочек и девушек на сменах «Познания». Побочные фракции по сей день стоят над душой у Альянса, требуя бесконечных проверок, чтобы такое никогда не повторилось, чтобы не было — когда не предусмотрели, не доглядели.

По своему состоянию сейчас очень похожа на Скорбящую Маша.

– Не совсем. Вернее, я не очень правильно выразилась. Это моя подруга, она не то чтобы Скорбящая, но есть у нее какая-то фиксация на том, как люди реагируют на разные события. Она любит пересматривать фильмы, много читает, разбирает тексты песен разных периодов. – отвечает Лия, разламывая сладкий батончик с ягодами пополам. Подает часть Есении. Они разворачиваются, не доходя до площади. По музыке, разносящейся вокруг, угадывают фильм и, удовлетворившись услышанным, уходят бродить дальше. Чувствуется какое-то ностальгическое удовольствие от того, что дети и подростки сейчас смотрят то же, что они. Что плывут сквозь поколения и возраста важные мысли и события, оставляя следы в памяти и в сердце. – Говорит, не может понять, почему люди так внушаемы. Но это сложно все.

Она отмахивается, немного скривившись. Как будто за этим стоят долгие, беспокойные разговоры, которые Лия уже не в силах переносить. Лие, в самом деле, лучше говорить самой – советовать, делиться — а не слушать, хотя слушать Есению у нее получается замечательно. Слушать, чтобы посоветовать. А Есении кажется, что ей бы понравилось слушать эту подругу.

Проходят мимо ряда магазинчиков, их оббегают дети с воздушным змеем, который не летит, потому что ветер совсем стих. Он волочится по земле своим роскошным хвостом, дети спотыкаются.

– Маша раньше никогда не пропускала «Час памяти». Всегда приносила цветок, хотя и молча. – Есения знает, что ей о многом нужно со многими поговорить. Озвучить столько мыслей, потому что нельзя, нельзя держать все в голове. В дневнике с 27 февраля оставлено уже столько записей, сколько вряд ли собралось бы раньше за полгода.

«Маша помолвлена. Знаю только имя. И, кажется, совсем не знаю собственную сестру. Может, дело в том, что всегда было как-то не к месту говорить о чем-то таком, о чувствах? А я просто младшая сестра»

«Мама волнуется. Маше, наверное, очень одиноко. Она только спит и пересматривает какие-то старые сериалы. Я ничего не понимаю»

И последняя, самая новая:

«Я верю Вете. Меня так долго не отпускала та ситуация, что избавиться от переживаний хотя бы об этом так приятно. И Вета сама появилась после всего этого, первая пошла на контакт. Я верю и рада ей»

– Правда? «Зеленый март» – это и общая трагедия, и личная боль каждой, но мы всегда собираемся восьмого числа именно потому, что это дает понять, что мы не одни. – Лия поразительно смело всегда говорит о том, что чувствует. Есения так не может, иногда слова звучат слишком громко, слишком не к месту. Как будто прячут за собой что-то не совсем чистое, не искреннее. Но Лия действительно думает то, что говорит. Не в ней дело.

– Знаешь, она никогда так не горевала по Андромеде. Сейчас это какое-то слепое горе, но меня пугает, что она никак его не выражает. – Есения тяжело вздыхает. С Лией всегда проще говорить.

– Не знаю, что можно сделать. Но Маша не хрустальная, будем верить, что она справится.

– Это же не значит, что можно просто закрыть глаза на ее состояние!

– Давай так. Если раньше такой реакции в «Зеленый март» не было, значит дело в чем-то еще. – Лия достает из сумки воду. Солнце не жалит, но слегка припекает кожу, и после батончика хочется пить вдвойне.

Есения кивает. Андромеда буквально спасла всех. Не только полторы тысячи участниц форума, где она должна была выступать в рамках одной из летних смен «Познания», но и вообще всех женщин в настоящем и будущем. Если бы не она, заговорщики могли бы действительно воплотить в жизнь свои жуткие планы. Но это всем давно известно, и ударило по каждой по-своему. В свое время. Однако прошло почти десять лет. Есения знает, что Маша считала Андромеду своей ролевой моделью, что именно это толкнуло ее на заступничество – поэтому Есения отправилась в «Познание», а Маша к реставраторам.

Они находят качели во дворе какой-то пятиэтажки. Есения раскачивается слегка, растягивая каждый момент.

– Раскачать тебя?

– Не надо. – Есения упирается ногами в землю, чтобы не оказаться в воздухе от толчка. Лия редко предлагает такие взаимодействия. Не то чтобы это в их стиле. Не то чтобы она действительно предприняла бы попытку раскачать ее после прямого отказа. Просто плохая привычка перестраховываться. Лия поймет.

Тело затекло, небо окрасилось малиновыми, ярко-желтыми и бледно-фиолетовыми оттенками. Они идут мимо лавочек, погруженных опорами в песок. Подошвы обуви тоже утопают в нем, Лия выпрямляется, встряхивает ногой.

– О, я думала, она все еще занята репортажем. – она кивает куда-то в сторону. Есения ушла на пару шагов вперед, поэтому теперь оглядывается, не понимает. Та указывает глазами под огромную иву за оградой. — Это та подруга.

Там на лавочке сидит девушка с кошкой на руках. Вокруг волос в сумерках, кажется, вьется дымка, словно в них запуталась ночная синева. Есения узнает Вету.

– А я ее знаю…

Есении удивительно. Ей удивительно все, но больше всего то, что лицо Веты при виде нее озаряется такой улыбкой, что невольно хочется улыбаться в ответ. Кошка на коленях оказывается в шлейке, у нее на лбу рыжее сердце. Сама она рыжая тоже, почти цвета опавших листьев, с большими белыми пятнами.

– Мир тесен, Сеня. Как я рада тебя видеть!

Бинтов на руках Веты уже нет, в сумраке не разглядеть, насколько ладони зажили.

– Привет… И я рада.

Лия почему-то помалкивает. Может, потому что виделась с Ветой уже, да и удивить ее чем-то сложно.

– Я уже возвращаюсь. – снова улыбается Вета, поглаживая кошку по спине. Та крутит головой, смотрит куда-то – на птиц, что ли? – Хочешь погладить? Это Рябина. Решила забрать от матери на время, а то она опять уехала, а Рябине у соседки не нравится.

Есения гладит Рябину по голове, кошка толкается носом ей в ладонь. Заходящее солнце окрасило бы эту рыжую шерсть в такие огненные оттенки… Рука соскальзывает по кошачьей спине, а потом Есения касается предплечья Веты, прощаясь.

– Я пойду с ней, ты не против? – спрашивает Лия, перевешивая сумку на другую руку, чтобы тоже погладить кошку.

– Конечно, идите.

У обочины дороги колышется какая-то травка, где-то слышно пение двух женских голосов. Темно совсем уже, Есения бредет вдоль дороги, поглядывая то под ноги, то на экран телефона. Ветер пробегает где-то в верхушках невысоких деревьев, но по коже все равно тянет прохладой. Есения вздыхает и выглядывает отблеск настольной лампы в окне.

В прихожей душно, она снимает кофту, открывает окно в комнате напротив, неслышно прошагав, наступая на полную стопу. Лампа, свет которой виден с улицы, горит на кухонном столе рядом с остатками ужина, которые смешно караулит мама с какой-то книгой в руках. Она, оказывается, не спит. Есения заваривает чай, обещает маме вернуться через пять минут и прокрадывается с кружкой в руках в спальню, рискуя споткнуться и разлить все на себя. Маша спит, укутавшись в простыню. Она будто стала меньше. Есения тихонько ставит кружку на стол. Стоит на одном месте и бездумно вглядывается в сумрачные складки на стене, почему-то перетекающие в подушку под головой сопящей сестры. Она будет надеяться, что сегодня та ночь, когда Маша сможет спать спокойно.

– Скажи мне, что ты знаешь, с кем там она обручена, – начинает Есения, вернувшись на кухню уже в домашней футболке и тапочках, слегка шаркающих по полу, прикрывает дверь и ставит полупустую кружку рядом со сковородкой. Она твердо решила разобраться со всеми вопросами при первой же возможности. – Я не верю, что ты можешь так спокойно, если можно так сказать, воспринимать ее состояние и ничего не делать.

– Я знаю его. Не могу сказать ничего плохого. И он не может быть причиной, если ты думала об этом, он, скорее, наоборот помог. Я подозреваю, что ей было хуже.

У мамы спокойный тон, как и всегда. Что она, что Маша – едва ли могут кого-то обидеть намеренно. Да и обидеться. Обе скорее возьмут всю вину на себя, даже если это не так. А потому всегда думают об окружающих хорошо, порой, слишком хорошо. Это такие удивительные личности – уметь говорить о своих чувствах, но все равно что-то умело замалчивать.

– Он может помочь, а мы нет?

Есения садится на стул напротив матери и, подтянув тарелку с полки напротив, решившись все-таки что-то поесть, кроме чая, начинает перекладывать в нее оставшиеся два кусочка омлета. По ногам пробегает сквозняк из большой комнаты, где она открыла окно.

– Лев работал в музыкальной школе, в которую мы водим детей из детского отделения больницы, когда Маша еще была в последней командировке перед большим отпуском, – мама вздыхает, и наконец на ее лице, в которое Есения так пытливо всматривалась, отражается горечь, – Потом Маша перестала выходить на связь. Лев однажды заглянул ко мне в кабинет и сказал, что поедет за ней. Конечно, я удивилась. Я не знала, что они настолько близко знакомы. Они приехали где-то за месяц до тебя.

Есения давится вздохом и омлетом, который не успела прожевать. Поразительно. И совсем не делает ситуацию понятнее.

– Ты думаешь, ее так сама работа реставраторов подкосила? Или все-таки что-то произошло? Откуда вообще музыкант знаком с ней?

– Они ведь природу восстанавливают, чему там так страшно влиять?

Есения поджимает ноги и больше ничего не спрашивает, потому что знает, что командировки сестры могло бы и не случиться, если бы не она. Потому что мама что-то утаивает.

– Как ты думаешь, могут ли жизненные пути людей действительно переплетаться? Новая встреча с человеком, которого уже воспринимаешь как часть памяти, случайность? Может ли быть так, что мы своими действиями меняем вероятность? Не уверена, что это имеет хоть какой-то смысл, правда.

Мама проводит пальцем по обложке своей книги. «Асканио». История об искусстве.

– Если в нашей вселенной что-то предрешено, то это не константа. Конечно, если мы говорим о людях и межличностных отношениях, а не о законах физики или химии, здесь я бы не стала спорить с учеными и природой.

– Да, поэтому я и подумала о том, что в любой гуманитарной или сугубо экзистенциальной сфере, если принять любое явление за значение, человек способен его изменить, и тогда вероятность встречи, разговора, любого другого события тоже можно изменить?

– Наверное, ты думаешь о чем-то, связанном с волшебством, – негромко смеется мама. Есения улыбается в ответ, грустное напряжение в комнате улетучилось вместе со сквозняком. Это не совсем то, о чем она спрашивала, но хорошо побыть немного пространной в рассуждениях, нелогичной, и почувствовать, что тебя все равно слушают, что тебе все равно предлагают искренний ответ. – Но ты можешь изменить вероятность встречи, если примешь решение пойти туда, куда пойдет другой человек. Изменить вероятность возникновения общения, если сделаешь первый шаг.

Есения знает, что мама оставила только себе в этих рассуждениях сейчас. Или, по крайней мере, думает, что знает. «Ты не можешь отвечать за обстоятельства, будь то общая фоновая обстановка, исторический контекст, реакция другого человека. Но ты обладаешь волей поступать определенным образом или не поступать и, как свободная женщина, имеешь контроль над своей волей».

В ванной можно расслабить плечи, подышать, глядя на себя в зеркало. Можно чуть-чуть пошуметь, звукоизоляция странным образом здесь всегда была лучше, чем в любой другой точке этой квартиры. Есения быстро принимает душ. От зубной пасты горят губы, от ледяной воды – веки. В спальне по-приятному тепло, из-за задвинутых штор на пушистый ковер падает полоска света от фонаря. Наволочка смялась, Есения осторожно поправляет ее, укладывает голову и…

Проваливается в сон. Не успевает подумать ни о том, что сказала мама, ни о том, что можно сделать, чтобы сестре стало лучше, когда ты не знаешь, что именно произошло. Ни о том, как они продолжают снова встречаться с Ветой и как они каждый раз словно мягче друг к другу.

Есении снится огромная ива, сидящая под ней Вета, тянущая к ней пустую руку. Светло, смутно и сонно.