Горожане жмутся друг к другу на площади Киркволла, топчутся подошвами сапогов по чужим ногам и глухо гудят, будто пчелиный рой, слетевшийся на запах мёда. Хоук пытается пробиться сквозь самую гущу толпы несмотря на давку. Ей заезжают локтем под рёбра и грубо толкают в спину, но это не имеет значения — где-то впереди, всего в нескольких метрах, осуждённого выводят на эшафот. Не видя перед глазами ничего, кроме помоста, возвышающегося над площадью, кажущегося сейчас таким громадным, Адилия наступает на чьи-то ноги и подолы чьих-то платьев, путаясь в них и запинаясь, тонет в них, словно в трясине. Ткань плаща за спиной цепляется за что-то, тормозя её шаг, и с треском расходится. Она пытается развести толпу перед собой руками.
— Это Защитница? Это же она? — громкий шёпот где-то поблизости прокатывается волной по толпе.
Несколько человек расступаются, пропуская её, и Адилия, вырываясь из тисков чужих тел, пробивается вперёд, почти влетая в широкую грудь храмовника, и устремляет взгляд за его плечо. Андерс стоит на эшафоте, склонив голову и опустив плечи. По обе стороны его стоят храмовники, как два коршуна, стерегущих свою добычу. Светлые волосы липнут к виску, пачкаясь в запёкшейся на коже грязно-алой крови. И ещё один кровавый подтёк — на плотно сомкнутых тонких губах.
Хоук рвётся вперёд — бесцельно, бессмысленно, бессильно. Если не спасти Андерса, то взойти на эшафот и встать рядом с ним. Храмовник грубо тормозит её, преграждая путь.
— Сожалею, сударыня, — произносит он полным безразличия тоном. — Подходить ближе запрещено приказом рыцаря-коммандера.
Теперь Хоук видит десяток храмовников, выстроившихся вдоль помоста, оттесняя горожан. Её толкают в грудь, вышибая дыхание тяжёлыми латными рукавицами, вжимая в толпу. Она смотрит на то, как Мередит поднимается по ступенькам, и ей кажется, будто помост вырастает над площадью, нависает неприступной громадой. Кажется, что ещё чуть-чуть и он обрушится прямо на неё и раздавит.
Один из храмовников бьёт Андерса под колени, заставляя преклонить их перед коммандером. Даже сейчас они не находят иного способа, чтобы подчинить его. Андерс падает на колени и немедленно вскидывает голову. В этом жесте — вся его строптивость, вся непокорность покорённого мага. Его лицо искажает ненависть, которая сменяется болью при виде Адилии. Они так и продолжают безмолвно смотреть друг другу в глаза, надеясь разглядеть в них всё, что осталось невысказанным, пока Мередит зачитывает обвинения в адрес Андерса.
Он осуждён за отступничество, за содействие магам в побеге из Круга, за укрывательство отступников… Всё то, за что Хоук должна была стоять сейчас рядом с ним, со связанными за спиной руками, на коленях в ожидании приговора. Наверняка Мередит не раз представляла эту картину, закрывая глаза.
Защитница Киркволла — уже давно больше символ, чем личность, и рыцарь-коммандер достаточно умна, чтобы понимать, что город не простит её ареста. Для Мередит публичный суд над возлюбленным Адилии — в первую очередь демонстрация своего превосходства. Должно быть, прямо сейчас она упивается каждым произносимым словом.
— За все совершённые им преступления, этот маг приговаривается к усмирению, — фраза обрушивается на Хоук ударом по голове. — Приговор окончательный и будет приведён к исполнению немедленно.
Хоук видит, как расширяются в немом ужасе глаза Андерса и стекленеет взгляд. Она хочет кричать, но горло сжимается, а тело парализует тихая паника. Один из храмовников подаёт Мередит клеймо. Ноги немеют, и Адилии кажется, что стоит её толкнуть или задеть — и она упадёт плашмя.
Рука сама собой тянется к посоху за правым плечом, словно к точке опоры. Сейчас или никогда — заклинание отбросит храмовника, стоящего перед ней, захватив ещё парочку по соседству, и ей удастся прямо с места атаковать Мередит. Губы складываются в готовности произнести первые звуки заклинания. Но Андерс с болезненной мольбой во взгляде предупредительно качает головой, и наваждение отступает. Хоук будет сожалеть об этом мгновении ещё не раз.
— Последние слова? — Мередит поворачивается к Андерсу, глядя на него снизу вверх, и обращается к нему с фальшивым снисхождением в голосе.
— Изображаете гуманность, коммандер? — Андерс болезненно усмехается, но даже отсюда Хоук различает дрожь в его голосе. — Не утруждайтесь, у вас плохо выходит.
Клеймо в руках Мередит накаляется и искрит. Второй храмовник железной хваткой держит Андерса за волосы на затылке, вынуждая его запрокинуть голову. Хоук трясёт крупной дрожью, дробящей кости, а мир вокруг разбивается на части. Она смотрит, как Мередит подносит раскалённое клеймо в виде солнца ко лбу Андерса.
Раздаётся короткий, наполненный отчаянием, вскрик боли. Адилия уже не различает, принадлежит он Андерсу или ей самой, и это последнее, что они разделят на двоих.
Двое храмовников небрежно встряхивают Андерса за плечи, и он послушно, как тряпичная кукла, становится на ноги. Его ведут к самому краю, чтобы продемонстрировать публике, будто какой-нибудь трофей. Где-то позади гудит толпа, жадная до зрелищ. Чья-то сломанная судьба для них — не более, чем спектакль на один вечер. Они вернутся по домам и продолжат жить свои жизни… И этих людей так преданно защищала Хоук?
Андерс оказывается совсем близко, но Адилия так и не решается поднять взгляд и увидеть холодную безжизненную пустоту на месте живого тепла в его глазах. Ей кажется, что раскалённые лучи безжалостного солнца прожигают её грудную клетку. Хоук разворачивается на месте и слепо бредёт домой сквозь редеющую толпу.
***
Поместье Хоуков пустеет. На следующий же день Адилия распускает прислугу, выплатив каждому троекратное жалование, и запирает на замок двери, всегда открытые для гостей. Все, кто остаётся рядом с ней в эти горькие дни — верный пёс и девчонка, Орана. Служанка слёзно просит не прогонять её и не лишать работы, и у Адилии не остаётся другого выбора, кроме как принять её помощь.
Хоук засыпает под утро и просыпается к вечеру. Пытается заставить себя проглотить хоть несколько ложек остывшего супа, любовно приготовленного Ораной, под робкие просьбы («Прошу вас, госпожа, вы так совсем ослабнете!»). Не зажигая свечей, бесцельно бродит по опустевшим коридорам и комнатам, и возвращается в спальню на втором этаже, где больше не пахнет травами и снадобьями, лампадка на письменном столе не горит по ночам, а половина широкой постели остаётся нетронутой и холодной. Андерса больше нет.
Андерса больше нет — но пёс по-прежнему ложится спать в изножье кровати вместо того, чтобы свернуться под боком хозяйки. Возвращаясь с прогулки, он бегает кругами по поместью и принюхивается, словно ищет кого-то. Иногда он улавливает ещё сохранившийся знакомый запах, и громкий лай разносится эхом по пустующим залам поместья, пока не превращается в скулеж.
Андерса больше нет — но Орана приносит в спальню постиранные мужские рубашки и начинает развешивать их в шкафу. Вдруг опомнившись, она рвано и всполошённо вздыхает и, срывая с вешалок, поспешно уносит их прочь.
На четвёртый день (три предыдущих слипаются в голове Хоук в один сплошной ком), заметив, что служанка собирается на прогулку с псом, Адилия останавливает её.
— Не нужно. Отдохни, — произносит она охрипшим голосом. — Пожалуйста, подай мне плащ, я схожу с ним сама.
Хоук влезает в рукава плаща и выпускает пса, в предвкушении скачущего перед дверью с разинутой пастью, на сырую пасмурную улицу Верхнего Города. Остановившись на ступеньках крыльца, она лезет в карман плаща за собачьим мячиком. Пёс в радостном возбуждении виляет хвостом у нижней ступени. Но вместо игрушки, изгрызанной острыми сильными челюстями мабари, её пальцы касаются холодного металла.
Ноги подкашиваются. Хоук садится прямо на влажную после дождя каменную ступеньку, держа в раскрытой ладони перед собой ключ. Тот самый ключ от тайного коридора, связывающего поместье Хоуков с Катакомбами, который она собиралась отдать Андерсу, когда вернётся из миссии.
Если бы только она догадалась сделать это раньше. Если бы только уговорила Андерса оставить работу в лечебнице и пойти с ней в тот день. Тогда он был бы сейчас с ней, и всё могло бы быть совсем иначе. Адилия сжимает ладонь и острые металлические края ключа до боли впиваются в кожу, оставляя саднящие лунки.
Весь вечер Хоук перебирает листы с записями Андерса. Черновики манифеста, написанные торопливым почерком, целые строки, вычеркнутые порывистыми линиями, кляксы, оставленные на полях — во всём этом так много истинного фанатизма, так много веры в будущее… Так много Андерса. Можно ли было и вправду выжечь это всё клеймом-солнцем до чёрной пустоты? Адилия не хочет в это верить.
Среди всех черновиков она находит один, который особенно цепляет её глаз. На нём схематично и неровно изображён план Кирквольской Церкви, с отметками в виде крестов, оставленных жирными росчерками. В углу листа — нервная запись, будто оставленная дрожащей рукой. Похоже на какой-то рецепт, Хоук разбирает пару слов: «селитра и драконий камень» с отметками пропорций. Осознание обрушивается ей на голову.
— Что же ты задумал, любимый? — шепчет она в пустоту комнаты. Ответом ей становится лишь тишина.
***
В «Висельнике» жизнь идёт своим чередом. Пьяные голоса, смех, флирт, исповеди за барной стойкой, стук пивных стаканов. Едва перешагнув порог, Хоук хочет развернуться и уйти прочь. Ведь это больше не её жизнь.
Но пока она стоит, замерев в раздумьях, её успевают заметить. Из-за дальнего столика ей машет рукой Варрик, и Хоук, резко выдохнув, чтобы отогнать сомнения, направляется туда.
— Видок у тебя, конечно — краше в гроб кладут, — комментирует он. В его словах нет ни малейшей издёвки, и, если хорошо знать Варрика, читается нешуточное беспокойство.
— В этой таверне за красоту отвечаешь ты, — усмехается Хоук, падая на стул напротив него. — Куда уж мне?
Варрик делает жест рукой в воздухе, привлекая внимание бармена, и кивает на полупустую пивную кружку рядом с собой. Вскоре большегрудая официантка приносит сразу две полные кружки тёмного эля, чудом не расплескав густую плотную пену, поднимающуюся над ними куполом.
— За тех, кто нас покинул, — Варрик предлагает тост, подняв кружку, и пена неизбежно льётся через край.
— За тех, кого с нами нет, — вторит ему Адилия, отпивая глоток прохладного пенного напитка.
Когда-то, в начале их знакомства, Варрик шутил, что холодный тёмный эль способен вернуть к жизни. Чуда не происходит, но лишь теперь Хоук ощущает, насколько на самом деле пересохло у неё во рту, и поспешно делает ещё несколько крупных глотков, чтобы унять жажду.
— Как ты, Хоук? — спрашивает Варрик, уже не скрывая своего волнения за подругу.
— Как если бы я умерла, а похоронить забыли, — предельно честно сознаётся Хоук. — Знаешь, я где-то хожу, что-то делаю, но меня словно нет.
— Я совру, если скажу, что понимаю, что ты чувствуешь, — Варрик смотрит ей прямо в глаза, а это означает, что сейчас он полностью открыт. — И всё же, осмелюсь сказать, что мне тоже не хватает Блондинчика. Он был ужасен в азартных играх, но я скучаю по нашим карточным партиям.
— Особенно забавно выходило, когда он пытался мухлевать, — усмехается Адилия. Говорить с кем-то об Андерсе в прошедшем времени — словно втыкать нож в своё сердце, но молчать о нём ещё хуже.
— Авелин себя поедом ест, — говорит вдруг Варрик. — Считает, что случившееся — её вина, что она не досмотрела.
— Пожалуйста, Варрик, передай ей, что она не виновата, — просит Хоук, машинально касаясь тыльной стороны ладони друга. — И что она слишком многое на себя берёт.
— Так почему ты сама не скажешь ей? — недоумевает Варрик. Тон его голоса становится низким и вкрадчивым. — Хоук. Я знаю, что тебе сейчас нелегко, и всё же, у тебя есть друзья. И ты не можешь вечно избегать их, как бы тебе сейчас того ни хотелось.
К их уединённому столику подходит Изабела, и по одной лишь улыбке на её губах Адилия понимает, что она уже пьяна. От неё пахнет дешёвым ромом, когда она останавливается рядом с Хоук.
— Я совсем не умею находить слова утешения, — говорит Изабела, с почти материнской нежностью гладя ладонью волосы Хоук. — Мои советы тоже тебе не сгодятся, ведь всё, что я сделала бы на твоём месте — хорошенько надралась, подцепила какого-нибудь красавчика на ночь и постаралась забыться. Но если тебе вдруг понадобится выреветься в чьё-то плечо…
Вместо лишних слов Изабела вжимает голову Хоук в своё декольте с такой силой, что она практически утопает между её пышных грудей.
— Спасибо, Изабела, — произносит Хоук, когда к ней вновь возвращается возможность говорить, — но всё, что необходимо мне сейчас — это хорошая карточная партия. Я хочу сделать ставку.
На стол со звоном сыпятся золотые украшения, усыпанные сверкающими разноцветными камнями — фамильные драгоценности. Изабела напоминает ребёнка в своём удивлении и восторженном любопытстве: рот её открывается в удивлённом вздохе, а распахнутые глаза сияют ничуть не хуже золота в тусклом освещении трактира. Варрик же напротив, хмурит брови и напряжённо разглядывает эту гору сокровищ. Спустя почти минуту молчания за их столиком, он решительно и без предисловий произносит:
— Совсем сдурела?
— Это наследство, — равнодушно пожимает плечами Адилия. — Побочный эффект, когда рождаешься в дворянской семье, я ни на что из этого не заработала. Не мой стиль, а ждать, когда Карвер приведёт в дом женщину, можно вечность. И потом… должен же в игре быть интерес, верно?
— Тогда готовься попрощаться со своими цацками, — восклицает Изабела, потирая руки в предвкушении.
Хоук сдерживает улыбку. Сегодня за этим столом она намерена проиграть всё до последнего.
***
Хоук распахивает плотные бархатные шторы в своей спальне и жмурится одновременно от взметнувшейся в воздух пыли и ударившего в глаза солнечного света. Сегодня первый ясный день в Киркволле за долгое время.
Адилия достаёт бумагу и чернила, чтобы написать письмо брату.
«Дорогой Карвер, — начинает Хоук, и сама усмехается банальности этого обращения. Первой строки достаточно, чтобы брат заподозрил неладное. — Где бы тебя сейчас ни носило, когда это письмо дойдёт до тебя, я уже воссоединюсь с папой, мамой и Бетани в лучшем мире. Не знаю, собираешься ли ты возвращаться в Киркволл, но думаю, в ближайшее время это будет не лучшим решением. Теперь ты единственный, на ком лежит ответственность за честное имя Хоуков. Будь добр его не опозорить, — Адилия тихо усмехается и вытирает рукавом глаза. Они слезятся от солнечного света, с непривычки, не иначе. — Лично я в этом провалилась. Не сумела сберечь ни Бетани, ни маму, ни тебя по большому счёту. А теперь не уберегла и Андерса. Мередит добралась до него. Его подвергли худшему из кошмаров для любого мага, и единственный способ освободить его — поступить так же, как когда-то он сам поступил с беднягой Карлом. Окажись я на его месте, я бы хотела, чтобы кто-то сделал это для меня, — капля, упавшая на бумагу, оставляет на ней влажный след, немного смазав чернильные буквы. Адилия недовольно цокает языком. — Я никогда не говорила тебе этого раньше, и возможно, не я тот человек, от которого тебе нужно было услышать это, но я горжусь тобой, братец. В конце концов, именно на твою судьбу выпала важная роль — стать Серым Стражем. Но всё-таки постарайся не задирать нос. С любовью, твоя непутёвая старшая сестра».
***
Адилия обнаруживает Фенриса в заброшенном и запустевшем поместье Данариуса, ставшем ему убежищем. Она не раз задавалась вопросом, как можно жить в таких условиях, даже не пытаясь хоть как-то облагородить своё жилище, но теперь её собственный дом похож на скорбное пристанище, и возможно, дело здесь вовсе не в ремонте.
— Я не ждал гостей, — произносит эльф вместо приветствия.
Фенрис не в настроении, как, впрочем, и всегда, и даёт понять это с порога. Однако, учтиво отодвигает стул для Адилии и ставит на стол бутылку вина и чудом уцелевший среди всего этого погрома бокал. Один единственный — для Хоук, поскольку сам привык хлестать прямо из горла.
— Я по делу.
Этой короткой репликой Адилия с ходу задаёт тон их дальнейшей беседы. Не зря, как становится заметно по расслабившимся плечам собеседника. Кажется, Фенрис и впрямь не расположен к светской болтовне.
— Буду рад помочь, чем смогу, — удовлетворённо кивает он и откидывается на спинку стула, предоставляя Хоук возможность самой наполнить свой бокал. — Я слышал о том, что произошло. Мне очень жаль.
Хоук пытается понять, было ли сказанное Фенрисом дежурной фразой или словами искреннего сочувствия. Они никогда не были друзьями, но сохраняли почтительную дистанцию, находя взаимную выгоду в своём союзе, но в то же время, Фенрис не скрывал своей явной антипатии к Андерсу, даже зная об их с Адилией отношениях.
— Да, многое в Андерсе вызывало у меня отторжение, — говорит Фенрис, словно прочитав её мысли. — Но всё же, в одном я склонен согласиться с ним: ни одно живое существо нельзя лишать собственной воли. Я знаю, как дорог он был тебе, и то, что с ним сделали — бесчеловечно.
— Спасибо, — на губах Хоук проскальзывает бледная тень улыбки. Как ни странно, за последние дни именно с Фенрисом она ощущает, что может быть искренней. — За вино и за слова. Но ближе к делу.
Она кладёт на стол бумаги, увенчанные гербовой печатью Хоуков и печатью Киркволла. Фенрис непонятливо пробегается глазами по тексту и нервно, торопливо просит:
— Давай на словах.
— Это завещание на имущество, — поясняет Адилия. — Я прошу тебя передать его Оране. Но есть ещё одна, более серьёзная просьба. Присмотри за ней и моим имением. Если тебе придёт в голову использовать поместье для каких-то целей, я не стану возражать. В конце концов, ты не всегда будешь жить местью. Однажды ты откроешь глаза и увидишь, как много судеб пересекаются с твоей. Как знать, может быть именно твоя рука станет для кого-то рукой помощи.
— Ты что задумала? — Фенрис упирается ладонями в столешницу, наклонившись вперёд и сощурив глаза, будто пытаясь ближе рассмотреть лицо Адилии. — На чистоту, Хоук.
Его голос требователен и полон подозрения в одно и то же время.
— Я собираюсь пробраться в Казематы, чтобы разыскать там Андерса и убить его, — прямолинейно отвечает Хоук. Она знает, что Фенрис в любом случае не станет отговаривать её, как сделали бы Варрик или Изабелла, а потому решает быть честной до конца. — Так будет правильно, в этой пустой оболочке больше нет моего Андерса, и лучше смерть, чем то, что с ним сотворили. Я должна сделать это из любви к нему и ради его светлой памяти. А потом… либо я убью себя, либо буду убита. Как бы там ни было, я постараюсь прихватить с собой побольше храмовников.
— Я уважаю твоё решение, — Фенрис задумчиво кивает, поджав губы. — Зная тебя, я понимаю, что оно окончательно, и нет смысла пытаться тебя переубедить. Можешь быть уверена, что твоя воля будет исполнена. Я даю тебе слово.
И Хоук верит слову своего непримиримого соперника куда сильнее, чем могла бы поверить слову лучшего друга.
***
Пальцы сжимают серебряную рукоять кинжала, запотевшую в ладони. Руки Адилии непривычны к оружию за исключением магического посоха. Крадучись вдоль пустых и бесконечно длинных каменных коридоров, Хоук пытается собраться с силами. Ей придется занести клинок над Андерсом. Над человеком, которого она любила — и любит — сильнее всего в этом мире.
Когда-то она так и не смогла убить Карла — совсем чужого, по сути, человека. А Андерс смог, хоть и был ему лучшим другом. А может быть, именно поэтому. Легко не брать на себя ответственность, играя в гуманизм, когда это не касается близкого тебе человека.
Должна ли Хоук перерезать Андерсу горло или проткнуть острым лезвием сердце? Сможет ли она вообще поднять оружие, видя перед собой лицо любимого, или её рука предательски дрогнет? Андерс точно смог бы, если бы это она, Адилия, оказалась узницей Казематов, без воли к побегу, с алым солнцем на лбу и пустым взглядом, лишённая магии и собственной личности. Андерс взял бы на себя ответственность, и наверное, было бы легче, будь оно так.
Когда Хоук отыскивает Андерса в башне магов, то застаёт его спящим. Он спит точно так же тихо и безмятежно, как в те моменты, когда Адилия заставала его, утомившегося работой, спящим прямо на жёсткой койке в лечебнице, или сладко сопящим на соседней подушке в те редкие дни, когда она просыпалась раньше. Наверное, смерть во сне была бы лучшим исходом для него. Но Хоук замахивается рукой, сжавшей рукоять до побеления костяшек, и замирает, так и не сумев ударить. Ей кажется, что Андерс улыбается во сне, едва заметно приподняв уголки губ. Так, будто всё ещё может видеть сны. Такой беззащитный в своём умиротворении.
— Андерс, — тихо зовёт Адилия, склонившись ближе к его лицу и легонько теребя плечо.
Он что-то неразборчиво бурчит сквозь сон, а затем вдруг резко распахивает глаза, сгоняя с себя остатки сонливости, и испуганным, неверящим взглядом таращится на Хоук. Андерс хватает её за руку, отчего пальцы разжимаются и кинжал беззвучно падает на постель.
— Ты правда пришла за мной… — шепчет он, сминая пальцы Адилии в своих.
— Андерс?.. — опешив, шепчет она в ответ, чувствуя, как худые узловатые пальцы гладят её ладонь, и не веря своим ощущениям. — Но ты… ты же…
Адилия видит перед собой своего Андерса. Ещё более худого, чем она запомнила, с осунувшимся лицом и впалыми глазами, с клеймом, раскинувшим свои жалящие лучи от центра лба. Но всё такого же нежного, ласкового, как и прежде держащего её руку в своей, словно сокровище. Тревожный разум шепчет ей, что это может быть ловушкой, ведь она своими глазами видела, как…
— Тс-с, — тянет Андерс, прикладывая указательный палец к её губам.
Он держит ладонь перед глазами Хоук, и у неё на глазах на кончиках его пальцев загораются и искрятся бледно-голубые огоньки. Адилия точно знает, что усмиренные не владеют магией, а потому объяснение может быть лишь одно.
— Это правда ты… Прежний ты… Как?!
Она утыкается лицом в грудь Андерса, прижимаясь к нему всем своим дрожащим телом. Шквал эмоций обрушивает незримый барьер, которым Хоук так старательно огородила ото всех своё личное горе, и невыплаканные рыдания рвутся наружу, царапая горло. Лишь руки Андерса, неуклюже путающиеся в длинных чёрных волосах, гладя её по голове и спине, возвращают спокойствие.
— Тише… Сейчас не время, любовь моя, — Андерс обхватывает лицо Адилии обеими ладонями, заставляя поднять взгляд. Он мимолётом вытирает слезу, застывшую между ресниц, с её нижнего века, и тихим, спокойным голосом продолжает. — Судя по всему, в тот момент, когда Мередит применила ко мне усмирение, Справедливость принял весь удар на себя, нейтрализовав его эффект и сохранив мне разум. Я больше не слышу его голос в своей голове, кажется, он был изгнан в тот самый момент. Каким-то чудом я успел сообразить, что к чему, в первые минуты, и сыграть усмирённого. Храмовники по-прежнему ни о чём не догадываются, и я надеюсь, мне удастся обманывать их как можно дольше. Мередит не даст мне второго шанса.
— Я заберу тебя отсюда, — горячно шепчет Хоук, исступлённо гладя заострившееся, но всё такое же родное лицо. — Бежим со мной, прямо сейчас. Сбежим из города, из страны…
С печальной улыбкой Андерс качает головой.
— В тот же день, когда меня привели сюда, у меня взяли кровь — уж не знаю, для чего им кровь усмирённого, не иначе, как Мередит ожидала, что ты захочешь меня похитить, — он усмехается, сделав паузу, и многозначительно смотрит на Адилию. — В любом случае, они либо создали филактерию с моей кровью, либо собираются сделать это. А значит, куда бы я ни бежал, меня найдут, и на этот раз ничто не помешает Мередит довести задуманное до конца. Я не хочу подвергать тебя опасности, превращая в легальную цель для храмовников.
— Я попытаюсь выкрасть твою филактерию, ведь должны они где-то хранить их, — упрямо заявляет Хоук, сильнее цепляясь пальцами за плечи Андерса. — Должен быть какой-то выход.
— Ты как всегда готова идти напролом, — усмехается Андерс, но в его взгляде читается плохо скрываемое волнение. — Послушай… Не делай глупостей. Мередит ухватится за малейший повод избавиться от тебя. Они мне угрожали, я был вынужден пойти на чистосердечное признание в обмен на твою свободу, — его шёпот становится всё громче, пока он резко не замолкает, опомнившись.
Онемев от шока, Хоук пытается осмыслить услышанное. Андерс пожертвовал собой ради неё. Он знал, прекрасно знал, что его ждёт, и взял всю вину на себя. Адилия должна быть благодарна, но вместо этого злится на Андерса за то, что он, как всегда, считает себя вправе ответственность за двоих.
— У нас мало времени, поэтому слушай, — торопливо шепчет Андерс. — Недовольство среди магов почти достигло критической точки. Произвол храмовников и противостояние Мередит со стороны Орсино порождают протестные настроения в Круге. Мой единственный шанс на благополучный побег — это восстание. Что-то должно подтолкнуть магов — событие, которое станет знаковым. Да, прозвучит безумно, но если Киркволльскому Кругу удастся выступить против храмовников, это может стать переломным моментом в борьбе магов за свободу.
Его глаза горят, как и прежде. На дне их зрачков Хоук видит, как из маленькой искры надежды вспыхивает пламя, и радуется, что храмовники ослеплены своей гордыней достаточно, чтобы не замечать. Андерс остаётся непоколебим в своей вере и предан своим убеждениям, даже когда его жизнь висит на волоске.
— Я сделаю всё, чтобы вытащить тебя отсюда, — обещает Хоук, глядя в его глаза. В её голосе больше ни намёка на дрожь. — А ты постарайся меня дождаться.
Они скрепляют взаимные обещания пылким и отчаянным прощальным поцелуем. Никто из них не хочет отпускать другого из прекрасного и мимолётного «сейчас» в пугающее неизвестное «потом». Но времени никогда не бывает достаточно, и Андерс вкладывает в руку Адилии кинжал, торопя её исчезнуть в темноте коридора.
***
Следующим вечером в «Висельнике» необычайно тихо. Так тихо, что слышен звон посуды, скрип деревянных стульев, да размеренное сопение — в углу таверны, уронив подбородок на грудь, уснул за столом какой-то одинокий работяга, так и не допив своё пиво. Бармен встречает Адилию хмурым взглядом, говорящим лишь о том, что сегодняшняя выручка не задалась. Хоук просит налить ей стакан терпкой сладкой медовухи, оставив на барной стойке больше монет, чем полагается.
Варрик на привычном месте. Пьёт в компании Изабелы и, как ни странно, Фенриса. Над их столиком повисла гробовая тишина — не слышно ни добродушного смеха гнома, ни заливистого хохота бывшей пиратки. Только Фенрис не вызывает никаких вопросов: со своей привычной угрюмой физиономией он хлещет вино. Судя по всему, дешёвая бурда из «Висельника» и многолетние вина из погреба Данариуса явно не имеют для эльфа принципиальных различий.
— Сидите здесь с такими кислыми минами, словно кто-то помер, — не выдержав, комментирует Хоук, остановившись напротив их столика.
— Я ведь не одна вижу её, да? — восклицает Изабела, пытаясь сфокусировать на Хоук свой порядком окосевший взгляд.
— Хоук?! — стакан из разжавшихся пальцев Варрика летит на стол, расплёскивая содержимое, но кажется, что его это не заботит. — Ты жива?..
— Так… И чьи же слова навели вас на мысли о том, что я должна была умереть? — скорее риторически интересуется Адилия, косясь на Фенриса.
— Не сердись на нашего угрюмого друга, — встаёт на защиту Варрик. — Я догадался, что с тобой что-то не так, и без его помощи. Стоило тебе уйти из «Висельника» в тот вечер, я заподозрил неладное. Фенрис до последнего не хотел раскалываться.
— Прости, Хоук, — наконец подаёт голос эльф. — Он припёр меня к стенке с вопросом о том, известно ли мне что-то. По моим скромным меркам, к этому времени ты была уже мертва.
— Скажем так, кое-что заставило меня изменить свои планы, — губы Адилии трогает лёгкая усмешка. — Но мне понадобятся некоторые ингредиенты. Никто из вас, часом, не хочет составить мне компанию в подземельях в поисках селитры и драконьего камня?