Крошечный зеленый «жук» приткнулся к обочине, едва не царапнув бордюр. Валентина вышла, расправила юбку, набросила на плечо сумочку. Она всегда парковалась безупречно, до сантиметра. Перед ней развернулся квартал новых кирпичных домов с вычурными мансардами. Он стоял в череде других новых кварталов, уже построенных или застрявших на половине пути к готовности. Кажется, здесь была такая почва, на которой не росло ничего, кроме домов, и они уходили в смог на горизонте, без единого пятна зелени.

      Валентина этот район терпеть не могла. Он казался ей страшным, голым, серым от пыли, порезанным на куски опасными шоссе. Квартиры здесь считались престижными и стоили дорого. Валя изумлялась, почему люди выбирают сомнительное удовольствие жить в хоромах с видом на выжженные поля с обломками свай от других строек. То ли выбор у них был невелик, то ли вкусы специфичны.

      Она добралась до тротуара, боясь подвернуть каблук на гравии, рассыпанном повсюду: и в чахлой траве, и прямо на асфальте. У подъезда, где располагалась квартира Кристины Слеповрон, главной бухгалтерши и первой красавицы, она остановилась, ожидая, пока кто-нибудь войдет или выйдет. Она знала, что выглядит милой и представительной, так что вряд ли ее примут за грабительницу.

      Звонить по домофону она не собиралась, у нее и так было мало шансов познакомиться с Кристиной поближе. На работе та все время называла ее «зайчик» и считала чем-то вроде полезной мебели. К тому же Валя серьезно подозревала, что снова встретить ее в офисе будет затруднительно. Приходилось рассчитывать на эффект внезапности.

      Ждать пришлось недолго, дом был большой, а подъезд в нем оказался только один, и уже через пару минут из дверей вышла женщина в красном пальто, держащая на тонких поводках двух выгнутых скобками борзых. Те немедленно кинулись к Вале, обнюхали руки, юбку, все, до чего дотянулись. Женщина бросила на нее подозрительный взгляд.

      — Извините, — Валя лучезарно ей улыбнулась, — у нас ремонт, и, кажется, рабочие отключили домофон.

      Чтобы запустить лифт, нужен был специальный ключ, она вздохнула и пошла к лестнице.

      Кристина жила на седьмом. Валя нажала кнопку звонка, и в глубине квартиры заиграла приятная мелодия. Прошаркали тяжелые ноги.

      — Кто там? — спросил тоненький старческий голос.

      — Я к Кристине Андреевне Слеповрон, косметическая компания… э… «Облако счастья», она забыла забрать свой сертификат на… три бесплатных сеанса массажа. — Валя сочиняла на ходу. — Вы извините за беспокойство, меня начальница прислала.

      Щелкнул замок, затем второй, дверь приоткрылась, и в щель выглянула старушка в косынке, завязанной на затылке.

      — Бесплатных? — уточнила она.

      — Бесплатных, — заверила ее Валя.

      — Ну, давайте сюда ваши сеансы.

      — Извините, я не могу выдать сертификат незнакомому человеку, у нас за такое увольняют. Могу я увидеть Кристину?

      — Уехала Кристиночка, утром еще улетела.

      — Как — улетела? — Валя изумилась масштабу побега.

      — Дак как? Самолетом, вестимо, улетела. В Нунбаю какую-то. Сертификат-то отдадите?

      — Мумбаи?

      — Может, и в Мумбаю, может, в Нунбаю, я в этом не разбираюсь.

      Лифт у Вали за спиной открылся, и на площадку вышли двое бодрых мужчин в спортивных куртках.

      — Кристина Андреевна? — Они направились прямиком к Вале.

      Старушка ойкнула и захлопнула дверь с такой силой, что стены затряслись. Лязгнула защелка.

      — Нет, — созналась Валя, — а вы по какому вопросу?

      — Не, не она это, — сказал один второму, — та выше и блондинка, а эта, видишь, потемнее.

      — Да хрен их разберет, они волосы эти свои десять раз в день красят. Девушка, документики есть у вас?

      Валя подумала секунду и пришла к выводу, что лучше достать из сумочки паспорт, чем спорить. Бодрость ее собеседников отдавала агрессией, и она совершенно не планировала познакомиться с их глубинными намерениями поближе.

      Они по очереди покрутили ее паспорт так и эдак, разочарованно вернули.

      — И что это вы тут делаете, девушка? Подружка?

      — Я с работы, сама ее ищу.

      — А говорила сертификат, вруша! — проскрипело из-за двери.

      Мужики посмотрели на Валю с нехорошим любопытством. Она развела руками.

      — Ну так и вы не цветами торгуете, правда?

      — А че, тебе она тоже денег должна? — обрадовался один.

      — Не мне. — Валя сделала многозначительное лицо.

      — Понятно, — сказал второй, — отойди-ка, девушка.

      Он подошел к двери и заколотил изо всех сил. Стены снова затряслись, и Валя подумала, что дом какой-то хлипкий, даром что новостройка.

      — Открывай! — гаркнул мужик.

      — Кристиночка улетела, — проскрипела старушка, — говорю же вам! Улетела в Нумбаю, и когда вернется — не сказала. Нечего тут шуметь.

      — Слышь, бабка, знаем мы таких, летучих. Открывай давай.

      — Милицию вызову! — пригрозила та. — Уже звоню! Бандиты! Подельницу сначала запустили, а теперь в дверь колотют. Права не имеете! Кристиночка так и сказала: «Если будут стучать — права никакого не имеют!»

      — Че за Нумбая-то? — спросил второй. — Далеко?

      — Мумбаи, — тихо поправила Валя, — раньше назывался Бомбеем. Если она правда туда улетела с этими деньгами, вы тут будете еще десять лет в двери стучать.

      — Ничего себе справочная, — восхитился тот. — А чо это десять лет? Квартирку банк заберет, и всех делов.

      — Так вы из банка, — сообразила Валя.

      — Ты-то откуда такая умная? Судебные приставы?

      — Практически, — соврала она не моргнув. — Ладно, удачи вам, господа.

      — Телефончик дашь? — осклабился тот, что решил, будто она судебный пристав.

      — Почему бы нет, — сказала Валя, — только и мне ваши понадобятся. Вдруг пригодится.

***

      Алька поцеловала ее в такси и не отпускала, пока обеим хватало воздуха. Ефремова мягко отстранилась, поймав в зеркале ошарашенный взгляд водителя.

      — Да ладно, вы не станете от этого геем, — сказала она вслух, — вам же есть восемнадцать.

      Взгляд в зеркале исчез. Алова тихо рассмеялась. Ей понравилось, что Ефремова шутит. Наверное, думает, это забавно — попасть в такое славное ночное приключение.

      Она некоторое время смотрела, как уличный свет скользит по Анькиному лицу, подумала, что та, должно быть, оперировала нос, чтобы достичь окончательной гармонии. Отвернулась и уставилась в окно. Задержала дыхание, хватая рвущуюся злость на короткую цепь. Не сейчас, еще не время. Надо уметь терпеть.

      Они пролетели через центр, повернули в Авиагородок и остановились возле жилого комплекса «Фрегат» — стеклянные многоэтажки утыкались в ночное небо, каждую пронзала летящая инсталляция в форме паруса. На вершинах горели красные заградительные огни. Алова отпустила такси, взяла Аньку за запястье, как будто та могла сбежать, провела через двор, где на каждом углу успокаивающе мерцали зрачки камер.

      В лифте оказалось светло, как в операционной, от этого Ефремова слегка протрезвела.

      — Какого черта ты делаешь, Аля?

      — Я собираюсь заняться с тобой любовью, — подсказала Алова, — но не здесь, потому что у меня на тебя большие планы. Ты можешь отказаться, и я провожу тебя домой. Или ты можешь проснуться завтра со мной — и понять, что кто-то может снять с тебя хотя бы часть ответственности. За это решение. За то, что будет дальше.

      Анька устало потерла лицо, Алька видела, что ей приходится прилагать массу усилий, чтобы держаться прямо.

      — У нас вышел слишком короткий период ухаживаний.

      — Хочешь, чтобы я подарила тебе цветы и позвала на карусели, прежде чем ты скажешь «да»?

      Лифт замер, открылся.

      — Мне… нужно думать о другом.

      — Сейчас тебе вообще не нужно думать. — Алька шагнула на нее, та отступила назад, потом еще, стукнулась лопатками о дверь.

      Звякнули ключи, и они ввалились в темный коридор квартиры, где пахло ночным весенним сквозняком из открытых окон. Алька почувствовала, как Ефремова вцепилась в свитер у нее на спине, чтобы не упасть.

      — Это означает, что ты согласна?

      — У меня большой выбор? — спросила та вполголоса. — Мне нравится эта штука у тебя во рту.

      — Тебе придется мне доверять.

      — Это самая сложная часть.

      — Но тебе придется.

      Они были так близко, что их шепот переходил изо рта в рот. Алова стащила с нее пиджак — он с шорохом упал на пол, потянула за галстук, неторопливо распутывая узел одной рукой. Она решила не спешить. Это было начало ее победного шествия, она хотела получить удовольствие от каждого шага. Анька послушно отступала в том направлении, куда она ее вела.

      В спальне оказалось светлее, за распахнутыми шторами мягко сиял ночной город. Алька придержала ее за спину, опрокидывая на кровать, встала над ней, наматывая галстук на кулак, решая, что предпринять теперь.

      — Подними руки над головой, — сказала она, заставляя себя сохранять спокойствие и удивляясь тому, как Ефремова легко подчиняется.

      Связывая ей запястья, она слушала, как та негромко прерывисто дышит. Успокаивающе провела пальцами по лицу, спустилась к горлу, чувствуя, как в изгибе под челюстью набирает ход бешеный пульс. Та следила за ней и, похоже, боялась, но даже не думала сопротивляться. Это оказалось странно и завораживающе.

      — Смотри на меня, — сказала Алова, — я хочу, чтобы ты все время не отводила взгляд.

      Она расстегнула на ней рубашку, без удивления обнаружив внутри бирку Club Monaco. В этом была вся Ефремова — дорогое барахло, дымовая завеса, чтобы никто не узнал, какая дрянь она на самом деле.

      Застежка лакированного ремня с тихим щелчком раскрылась под ладонью. Она еще раз напомнила себе не торопиться. Теперь у нее полно времени на любые игры, и фальшивить нельзя. Никакая власть не терпит плохого исполнения.

      — Приподнимись, — велела она, гладким движением снимая с нее брюки вместе с бельем. Ефремова уперлась ногами в пол, помогая ей справиться с этим. Алька провела пальцами вверх от щиколоток.

      — Интересно, если порезать тебя здесь, потечет ли голубая кровь.

      Ефремова не отозвалась, но свела коленки, так что Альке пришлось мягко вернуть их в прежнее положение.

      Она поднялась с пола. Не глядя выдвинула ящик прикроватного столика, погрела в ладони любрикант, в котором, кажется, не было особой нужды, достала маленький изогнутый девайс, включила вполсилы, ощущая на себе внимательный ждущий взгляд.

      — Расставь колени еще. Хорошо.

      Она приняла в себя игрушку, втянула воздух сквозь сжатые зубы.

      — Сосредоточься на том, чтобы не сдаваться, — сказала Алька, — в противном случае мне придется все прервать и отвезти тебя домой. Ты же не хочешь, чтобы мы прерывались? Смотри на меня. Отвечай.

      — Нет, — выдохнула она.

      — «Нет» — что?

      — Я… — слова давались той с трудом, — не хочу, чтобы ты… прерывалась.

      Алова отступила на шаг, оценивая проделанную работу, и вышла из комнаты.

      Свет в ванной шарахнул в лицо, она заперла за собой дверь, перевела дыхание. Ей необходима была передышка. Все оказалось немного иначе, чем она себе представляла. Ей приходилось каждую секунду напоминать себе, что перед ней войска неприятеля, серьезная противница, над которой она одержит верх. Она так хорошо придумала, что станет делать, и все шло замечательно, пока серьезная противница не упала на ее кровать, готовая к покорности больше, чем она сама к нападению.

      Алька обнаружила, что у нее дрожат руки, пустила холодную воду, поплескала в лицо, вытянула белое полотенце из стопки одинаковых белых и уставилась на себя в зеркало, ничего в нем не видя.

      — Прекрати. Успокойся, пожалуйста. В чем дело?

      Машинально проверила запястье, но браслета там, конечно, не оказалось, и это привело ее в чувство лучше холодной воды.

      Это не секс, а рейдерский захват. В нем не будет ничего обоюдного. Есть она — лезвие ярости, есть Ефремова, которая напорется на него и истечет кровью. Сука.

      Она вышла в прихожую. У стены валялся ефремовский пиджак, она подняла его, поднесла к лицу. Пахло талой водой и нарциссами. Приятный запах. Пристроила пиджак на вешалку. Нашла запасные сигареты в рюкзаке под зеркалом, открыла, едва не разорвав пачку пополам, закурила и почувствовала себя почти нормально.

      Вернулась в спальню, присела на край кровати и некоторое время смотрела, как Ефремова запрокидывает голову, прерывисто дышит. Демонстрирует чудеса выдержки и самоконтроля.

      — Я не разрешала тебе закрывать глаза, — мягко напомнила она. Та распахнула ресницы, но смотрела сквозь нее. Зрачки ее в темноте были чернее нефти.

      Алька зажала сигарету в зубах, пробралась пальцами под край лифчика, наслаждаясь нежностью кожи у нее под грудью, потянула вверх гладкую резинку.

      Вот она — лежит здесь, принадлежит ей в эту минуту полностью, позволит сделать с собой все, что Аловой будет угодно. Что же ей угодно?

      Алька стряхнула пепел прямо на ковер, ласково склонилась над ней, держа зажженную сигарету между пальцев. Красный огонек приблизился к напряженному дрожащему животу.

      Анька громко вздохнула, попыталась отодвинуться.

      — Станешь дергаться и навредишь себе, — предупредила Алова, ведя линию низко, едва касаясь кожи. Та замерла, только мышцы под Алькиной рукой ходили ходуном. Тончайший пушок сворачивался от жара.

      Она представила, как это легко — потушить об нее сигарету, прикурить снова и потушить еще раз. И еще. Чтобы от ее крика зазвенели стекла в окне. Чтобы на долгое, бесконечно долгое мгновение ей стало так же больно, и невозможно было бы избавиться от этой боли. Чтобы ожоги саднили днями, напоминая о себе при каждом движении, не давали спать ночью.

      Она отдернула дрогнувшую руку, глубоко затянулась и опустила снова. Анька задышала как загнанное животное. Сигарета прочертила линию ниже и замерла.

      На бедре белели шрамы. Они шли по внешней стороне длинной чередой, как уверенный карандашный штрих, будто ее каждый день много лет резали и резали до мяса короткими движениями. Ниже всех обнаружился совсем свежий, едва затянувшийся.

      Алова осторожно потрогала их. Анька замерла и, кажется, перестала дышать. На ощупь они оказались как вельвет, подшитая к коже инородная ткань. Алька уже видела такие, их сложно было спутать с чем-то еще.

      Что она отмечала на себе? Неудачные планерки? Сбежавших любовниц? Она изо всех сил старалась убедить себя, что все объясняется просто, но уже было понятно: дело дрянь. Невозможно стало отделаться от мысли, как Ефремова зажимает в пальцах нож для бумаги или лезвие в сорванной обертке, выбирает еще нетронутое место, закусывает губу, проводит по коже — темная кровь выступает следом за острием, пачкает пальцы, белоснежный рукав рубашки, еще долго протекает сквозь пластырь. Кляксы чернеют на полу. Насколько же неудачной должна была быть та планерка.

      Ей удалось заставить себя больше туда не смотреть. Пепел с сигареты упал куда-то мимо. Она потушила ее, сжав пальцами тлеющий кончик. Совсем не почувствовала боли. Выпрямилась, поднялась над ней, встретила обжигающий взгляд и, криво улыбаясь, стала снимать кольца с пальцев. Она еще держалась и верила, что продержится до конца.

      — Оставь, — сказала Ефремова сдавленным голосом. — Пусть все они будут на месте.

      Сердце стукнуло в горле и покатилось вниз.

      — Хорошо, — сказала она, понимая, что ее сейчас переиграют, что она сама себя переиграла.

      Вот она — лежит здесь, позволит Аловой сделать с собой все что угодно, но та уже не чувствует, что принадлежит себе. Тугая пружина в солнечном сплетении лопается, огненная лава, кипящий мед разливаются внутри, и не существует такой силы, чтобы повернуть все вспять.

      Хорошо, только один раз, только сегодня.

      Она стянула свитер через голову.

      Ефремова ни на секунду не отводила взгляд, и от этого все становилось еще невыносимее. Алька съехала щекой по ее бедру, помедлила, вынимая разогревшуюся игрушку, ощущая, как вокруг пахнет дикой кровью, солью, горячим железом.

      Анька жалобно выдохнула, сжала ее коленями.

      — Штука у тебя во рту, — сказала она срывающимся голосом, — покажи мне, для чего это нужно.

      И она показала. А потом еще и еще.

      Алька долго смотрела, как она спит, потом набросила на нее край одеяла. Ей пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы успокоиться.

      Радоваться было рано. Все шло по плану. Почти. Ее испугал этот приступ удушающей нежности.

      Зачем она вообще думает об этом? Достаточно и того, что она узнала то, чего не хотела бы знать, и сделала то, чего не должна была делать. Вся ее спальня — ее спартанское убежище — пропиталась Анькиным присутствием, будто алмазная пыль осела на каждый предмет, забилась в углы и трещины. Ей захотелось дать себе пощечину, чтобы прийти в норму.

      Время растянулось, и эта ночь длилась неделю, год, тысячелетие.

      Алька поняла, что ее все еще потряхивает от напряжения, и она не может нормально дышать, как от удара в живот.

      Она нашла на столике свой телефон, повертела в руках — часы показывали 3:00. Бесшумно откатила створку шкафа, вытянула из темного нутра легинсы и майку, пошарила на полке — один наушник оказался на месте, второй нашелся в кроссовке. Она оделась, вышла из квартиры, проверяя застежку пояса, спустилась вниз. Весенний ночной холод облизал ее плечи, она чувствовала, как волоски на руках поднимаются, будто через все тело пропускают слабый электрический ток. Постояла, уперевшись руками в колени, пока не почувствовала, что готова, и побежала, набирая скорость.

      Стеклянные многоэтажки оказались у нее за спиной, взмыли над головой, пропуская ночной самолет, идущий на посадку далеко за городом.

      Асфальт шел под ногами легко, и ей казалось, что не она бежит, а ночные фонари и красные стоп-сигналы редких автомобилей текут все быстрее. Пересохшее от напряжения горло расправилось, становясь прохладным и невесомым. От ветра щипало глаза, и слезы остывали у нее на висках.

      Музыка в наушниках резонировала с ударами подошв об асфальт, со стуком сердца, будто ударную партию играли прямо на нем.

      Она повернула вдоль главного проспекта, мимо постамента с истребителем МиГ-21, торчащим носом в небо, миновала длинную череду уснувших домов, ушла под глубокий склон оврага, расколовшего район девятиэтажек пополам, вылетела наверх по другую сторону, едва справляясь с дыханием, и только тогда поняла, что ветер ни при чем, что она плачет, на самом деле плачет, хватая ртом воздух до спазмов в животе.

      Больше всего на свете ей хотелось, чтобы все вернулось назад, промоталось, как VHS на стареньком видеомагнитофоне: новости, люди, бесконечная работа, бесконечная злость, бесконечное напряжение в сжатых челюстях, — назад, назад, за секунду проскочив проклятую встречу с Ефремовой на мосту, ночь в клубе, последний взгляд Пелагеи, последний ее смех, последнюю реплику: «Наклонись ко мне, я что-то тебе скажу», — и дальше, еще, еще, в те времена, когда она жалко и бездарно тратила самое драгоценное, что у нее было, на сомнения и чертову нерешительность.

      Если бы она знала, если бы только знала, как все выйдет. Теперь она избавилась и от сомнений, и от нерешительности, но ничего нельзя было отмотать и переписать заново.

      Она вспомнила, как Ефремова длинно и протяжно выгибается под ее рукой, вся превращаясь в горячий пульс, в тысячу Багир под шелковой кожей. Разозлилась так, что зубы заскрипели, заставила себя бежать еще быстрее, чувствуя, что боль нарастает вместе со скоростью, становится невыносимой, сладостной, освобождающей.

      Промчалась через несколько пустых перекрестков — один за другим — туда, где жилые дома становились все ниже и ниже, отступали назад по обе стороны, скрывались за редкими пыльными кустами, выхваченными из темноты желтым уличным светом. И только когда за ее левым плечом возникла глухая промзона, она перешла на шаг и остановилась под грязным щитом «Автомойка», судорожно выдирая из пояса бутылку с водой.

      Воздух в легких с каждым вдохом превращался в раскаленные гвозди, и ее едва не вырвало после первого глотка. Она сползла спиной по стойке щита, присела на корточки, переводя дыхание.

      Мимо одна за одной шли двадцатиколесные фуры, наполняя ночь ведерным громыханием. Алова закрыла глаза, чувствуя, как ветерок обжигает мокрую шею.

      — Все не так, — громко сказала она. — Все, блядь, идет не так, Аля.