за окнами небо серое, небо грустное. в комнате воздух спертый. душно. уже не страшно. уже не больно. теперь просто никак. тело уже не болит, в груди уже тоже не больно. сердце, кажется, тоже уже не стучит. смотреть в потолок больше не хочется, от одного взгляда на это посеревшее небо квартиры тошнит, выворачивает, как тогда, в первые дни после письма. тогда блевать хотя бы было чем, теперь изо рта будет литься только горячая желчь.
сережа так больше не может. больше не может, но почему-то каждый день просыпается. не встает с кровати. сережа не помнит, когда последний раз вставал. он не помнит, когда в последний раз мылся. он не помнит, когда в последний раз ел. желудок сводит так, что уже не больно. помнит, зато, когда последний раз разговаривал – когда его выпустили из психушки, в которую увезли после того, как он вспорол себе руки. не помнит как давно это было. может три дня назад, а может три года назад. может в прошлой жизни. [месяц назад]. сереже кажется, что он гниет изнутри. он уже не думает, что жив. ему больше нет причин жить. у него больше нет сил жить. он больше не может. он хочет, чтобы его снова тошнило, потому что это было последнее, что держало его в осознанном состоянии, последнее, за что он цеплялся, чтобы не улететь в серое небо, не закатить беспомощно глаза, теряя сознание. он скручивался над унитазом, полз обратно в комнату, ложился на край кровати, поставив под собой таз. ему было плохо, как никогда в жизни не было, но у него было доказательство того, что он еще жив. теперь нет ничего.
глаза выжжены экраном телефона. кажется, сережа что-то читает. или листает ленту где-то там в какой-то там соцсети. он не помнит. ему лишь бы мысли занять и не думать. он существует по инерции, не ощущая своего тела и пространства. не думая о том, жарко или холодно, больно или нет, страшно или нет. нет, наверное уже не страшно. нечего бояться. что может быть хуже того, что уже произошло? если сережа умрет сам, это не будет плохо – это будет хорошо. очень хорошо.
сережа не заходит туда, где может увидеть его фото. он не смотрит ни в зеркало, ни на свои фото, потому что все, что он думает о своем теле, это “здесь он меня касался” “на это лицо он смотрел” “здесь он меня целовал”. сережино тело не тело и не сережино вообще, оно целиком и полностью принадлежит ему, сережа сам ему тело свое отдал, никто даже не просил, а сержа просто отдал. сереже все равно. зачем тело, если его нельзя кому-то подарить? особенно тому, кто тебя любит, правда любит.
олег был самый лучший. олег был самый добрый. олег был тот, кто любит сережу так, как никто другой. олег был лучший человек на свете. сережа олега любит. любит так, как будто ничего не произошло. любит так, будто олег вернется. сережа любит олега сильнее, чем когда либо любил, как будто это сможет его вернуть. сережа уже не может ни на что надеяться, вся надежда у него в груди выжжена дотла и даже пепел, оставшийся от нее, разлетелся, и совсем ничего, совсем-совсем ничего от нее не осталось. но сначала сережа, глубоко внутри, сам того не понимая, надеялся, что, если плакать достаточно сильно, если любить его еще сильнее, если громко кричать и умолять небо, олег вернется. вернется, улыбнется, скажет это свое “эй, ну ты чего”, поцелует и все будет хорошо. но время летело, как последняя мразь, сережа плакал, кричал, страдал и любил так, как никто и никогда, только вот олег так и не вернулся.
в квартире тишина уже не звенящая. в квартире тишина такая глухая, что сереже иногда кажется, что он оглох. такая тишина, которая давит на череп и обездвиживает ужасом пустоты, которую эта тишина заполняет.
но сереже уже не страшно.
сережа плачет по инерции. он не чувствует, как по щекам текут слезы, не чувствует, как тяжело дышать, он только чувствует боль. боль, которая уже даже не болит.
в груди выжжено все. как та пустыня, в которую отправился олег.
как та пустыня, в которой олег умер.
сереже хочется кричать. сереже кричать нечем.
чуть больше месяца назад к нему пришла их с олегом воспитательница из детского дома. она никогда не была им близка, они никогда ее особо не любили, она никогда не звонила, а тем более не навещала. а тут пришла. стояла за порогом, лицо у нее было грустное. ей говорить было непросто, она напугала сережу. но лучше бы просто так напугала.
“нам пришло, сереж. а вы же друзья. решила, что тебе это нужно”
что пришло? с кем друзья? с олегом? наверное с ним. что сереже нужно? что она отдает? почему грустная? почему уходит поспешно, второй раз на сережу не взглянув?
сережа читает письмо прямо там в прихожей. читает и не видит букв. читает и не понимает слов. читает несколько раз, пока в голову не ударяет смысл прочитанного. из горла крик не рвется. вдохнуть не получается. сережа оседает на пол и в руках бумагу сжимает. трясется. неправда, это все неправда. сережа не верит. это глупая шутка, очень жестокая шутка. сережа не верит.
за удушьем следуют слезы. у сережи лицо намокает за пару мгновений. рук не хватает их вытирать. сережа не верит. глазам больно. щеки красные. ногтями по щекам, пытаясь слезы вытереть. а они льются и льются, как будто из сережи весь его океан выливается. страшно.
олег - волков - погиб
перед глазами три слова. три слова, которые в секунду будто на сережиной груди вырезали. порезали так глубоко, что через раны до сердца дотянулись и вытащили его наружу. оно свисает с изломанных ребер, еще достаточно живое, чтобы качать кровь, но уже не в силах поддерживать жизнь. сережа умер вслед за ним. за олегом.
за слезами следует крик. крик такой, какого соседи еще не слышали. сережу скручивает и он бьется лбом об пол, падая обессиленно. он кричит, зажимая рот ладонью. кричит, когда горло начинает болеть. кричит, когда начинает блевать и когда рвота раздирает его горло сильнее. кричит, когда горло сводит так, что ничего, кроме этой боли сережа телом не чувствует. кричит, когда от крика остается только сиплый хрип и истерические всхлипы.
сереже больно.
сережа не знает, сколько времени проходит. ему кажется, что он провалился в другое пространство, где не существует ничего, кроме него и боли. боли всепоглощающей, обволакивающей. боли, которая лезет в ноздри, перекрывает дыхание. боли, которая когтями пробирается в горло, раздирая его и перекрывая путь крику. проходит пять минут или пять часов. сережа лежит беспомощно несколько секунд или несколько дней. несколько лет. мгновение. сережа не знает. он больше ничего не знает. в голове измотанным и истерзанным пульсом бьет
олегумеролегумеролегумер.
сердце, висящее наружу, издевательски искалывают острыми иглами, точно куклу вуду, одна за другой. сережу трясет. сережу колотит и он сжимает зубы до боли. ему дышать больно – больно носом, больно ртом. глаза опухли. болят. во рту привкус желчи и желудочной кислоты. уже не мерзко. он лежит в луже собственных слез и собственной рвоты и не понимает ничего. ему больно. он даже боли своей не понимает. он больше не может.
истерика идет на новый виток, сережа подбирает себя с пола и идет на кухню, цепляясь за стены. коридор кажется таким длинным, что к его концу сережа не чувствует больше, что в нем осталась хоть капля жизни. не может. он так больше не может.
хватает первое острое, что попалось под руку. не чувствует. ничего он больше не чувствует. за слезами ничего не видно. его снова скручивает и он оседает на пол. снова тошнит на пол кухни. рвота мешается с кровью. из горла хочет вырваться крик, но получается хрип. хрип умирающего животного. такой же жалкий и беспомощный.
сережа ничего не запоминает.
кажется, кто-то как-то попал в их его квартиру. кажется, кто-то как-то поднял его. кажется, кто-то как-то его куда-то отвез. а после этого белые стены.
сережа блюет всю неделю, кроме этого воспоминаний не остается. не помнит, как ему ставили капельницы, не помнит, что говорил с врачом. разговором это назвать было сложно – сережа кивал, качал головой, бормотал что-то отдаленно напоминающее олегумеролегумеролегумер. после этого не знает, как добрался домой. нихуя он не понимает.
теперь сережа лежит. горло уже прошло. тело к нему так и не вернулось. он не чувствует ничего. боль сидит где-то внутри, но она так далеко, что сережа перестает её замечать. что от сережи осталось? ничего и не осталось. чье-то тело лежит на кровати. сережа не знает чье. сережа ничего не знает, кроме одной единственной вещи. неоспоримого факта, который ножом в сережином горле торчит.
олег умер.
когда со стороны коридора слышался страшные звуки, сережа не поднимает глаз. он едва слышит шорохи и ему все равно. он списывает это на галлюцинации. глухой грохот тоже они. шаги в коридоре тем более. да и если нет – какая разница. да сереже вообще все равно. если это грабитель, он всадит сереже пулю в голову – тем же лучше. а кто еще это может быть.
– сережа…
хриплое. сухое. рваное. тихое. хмурое. грязное. забытое. нежное.
сережа чувствует что-то впервые за последнюю бесконечность выжженной пустоты. поднимает намокающие глаза. даже если галлюцинация. все равно. голос такой родной, что, даже если галлюцинация, хочется ей верить.
– соскучился, родной?
улыбается.
сережа смотрит на олега. олега не видит. смотрит на олега.
комнату наполняет запах земли. запах гнили, отвратительный запах гнили, от которого снова тянет сблевать на пол. сережа задыхается этим смрадом, но смотрит на олега. пахнет песком, пахнет пылью. пахнет кровью и сырым мясом. пахнет гнилью и желчью. сережа не может выдавить из иссохшего горла слова.
у сережи в конечностях вдруг появляются силы. он поднимается медленно, встает с кровати и делает шаг к олегу, пока у него темнеет в глазах и в ушах пищит так, что голову разрывает внутричерепным давлением.
– иди сюда, сереж…
у олега голос не олега. у олега голос олега. к сереже возвращается зрение и он смаргивает слезы. смотрит на него. он все еще кажется галлюцинацией.
у олега кожа серая. у олега глаза мутные. у олега улыбка красивая. у олега гниет щека и через дыру в ней видно зубы. у олега лицо в крови. у олега тело изломанное. одно плечо выше другого, руки висят обессиленно. стоит, подаваясь вперед, чуть горбясь. сережин олег так не выглядел. сереже все равно, ему лишь бы хоть какой-то олег. у олега на груди футболка разорвана и в крови. у него сквозь истерзанную ткань видно отверстия круглые, пулевые. от них вниз запекшаяся кровь. у олега вся одежда в крови. сережа почти успевает подумать, что, наверное, не только в его.
олег поднимает руку и сережа видит в ней квадратную карточку. фотографию. на ней сережа улыбается, смотрит на олега по ту сторону камеры. там сережа счастливый, там в его глазах есть жизнь. поверх фотографии кровь багряная. сережа не чувствует, как по щекам слезы бегут.
– олеж…
тихое, хриплым шепотом. из истерзанного горла.
олег делает шаг навстречу и касается своими серыми руками лица сережи. у него руки холодные. не по-человечески холодные. у сережи по коже проходит дрожь. он свои руки кладет поверх олеговых, будто хочет согреть. чувствует, что у олега кожа сухая, на ней впадины и в них что-то еще мягкое. в этих впадинах голые мышцы. сережа зачем-то царапает олега и под его ногтями, за месяц коматоза отросшими, остаются куски серой кожи. сережа в глаза мутные олегу смотрит. олег улыбается красиво, а губы у него гниют.
сережу честно выворачивает от едкого запаха гнили, окутывающего его, как дым от костра, выедающий глазные яблоки заживо, ползущий пыльной кислотой в легкие, но сережа так скучал по олегу, что все равно ему уже. лишь бы олег. он плакать перестать не может и нос быстро забивается, так что наплевать на этот запах, даже если он и пробивается сквозь слезы и сопли. сережа, кажется, сходит с ума. он истерически цепляется за олеговы ладони, чтобы убедиться, что они настоящие. сережа добирается пальцам сквозь сгнившие ткани до костей. цепляется пальцами за кости, скребет их ногтями, а олег улыбается. олег рассматривает сережу своими неживыми глазами и радуется ему.
– ты там со мной везде был, – говорит хрипяще про фото, – я без тебя не мог. я ради тебя оттуда выбрался. ради тебя, сереж…
у олега будто песок в горле. будто изнутри он тоже гниет. будто, когда он говорит, от его гортани отслаивается разлагающаяся кожа. из его рта пахнет гнилью в десять раз сильнее. а сереже все равно. сереже на все уже наплевать. сереже лишь бы олег, хоть какой-нибудь олег.
у сережи губы дрожат. он рассказать олегу хочет, как без него было плохо. как тяжело. как больно. как скучал. олег понимает. олег улыбается. олег наклоняется к сереже и целует его в лоб своими гниющими губами. сережа всхлипывает болезненно и закрывает глаза. руки протягивает к лицу олега и тянется к нему сам. касается его губ и на вкус они как песок. как сырая земля. как черная плесень. как смерть. олег на вкус как смерть.
а сережа целует его жадно, голодно. сережа весь изломан и внутри у него тоже все истлело, что ему мертвые губы олега. сережа снова за него ногтями цепляется, они в кожу сухую и мягкую входят легко. сдирает со скул мертвые ткани, а кровь не идет. олег ничего не чувствует. губы олега холодные и сережа коченеет, целуя его. сережа дрожит, его колотит, бьет дрожь нечеловеческая. у него во рту разложение. у него во рту мертвая кровь. у него во рту смерть.
– олег… олеж, я… я…
он говорить не может. он давится слезами и руки его падают с щек олега. он сам падает на его грудь. обнимает его крепко, прижимаясь мокрой щекой к пулевым отверстиям. олег обнимает его своими мертвыми руками.
олег тычется носом в сережины волосы, вдыхает его запах живой. олег трется об его голову целой щекой и улыбается.
– ты дождался меня, сереж.
сережа всхлипывает.
– олеж, не уходи, пожалуйста… олеж… никогда больше не уходи..
олег улыбается и ладонью ведет по его спине. пальцами впутывается в его волосы и голову его нежно прижимает к себе.
– не уйду, сереж. никогда не уйду.