Конец ???ября 200? года. ???кая осень.
В комнате на втором этаже темно. Лунный свет слабо пробивается сквозь плотные шторы, падая на кровать. На кровати – подушка, из-под которой торчит край фотографии. Рядом лежит скомканное одеяло.
В комнате ни души. Только одинокие шкафы стоят у стен и ждут, когда к ним подойдут за книгами – владелица этой комнаты любит их коллекционировать. На корешках нет имён и фамилий, потому что они особенные. Они написаны от руки, все, до единой.
В комнате царит тишина. Она почти ощущается кожей, патокой на неё ложась.
Но кое-что меняется.
— Боги!
Комнату озаряет свет десятков маленьких молний. Буквально из ниоткуда – из воздуха – вываливается женщина. Она с громким стуком падает на пол и про себя проклинает твёрдость голого паркета. Лежит с минуту, пытается отдышаться. На её лбу выступила испарина, словно она бежала долго. Но то, что она совершала из раза в раз, нельзя назвать простым бегом. Оно в разы сложнее, тяжелее и страшнее.
Она поднимается.
— И что мне нужно сделать? — ругается. — Рианнон, подскажи!
Никто ей ничего не подсказывает. От досады она кусает губы и зло стряхивает с одежды пыль, чтобы хоть как-то утихомирить разбушевавшиеся эмоции. Её сознание плывёт, отчего она злится только сильнее. На виски давит тяжесть её пути, а комната, кое-как освещённая светом луны, сливается в одно чёрное пятно.
Женщина пытается сконцентрироваться. Комнату она знает, как свои пять пальцев. Ей даже свет не нужен, чтобы понять, где что лежит, где какая книжка выглядывает с какой полки, потому что она тут была не единожды. И сейчас, когда само провидение дало ей шанс – очередной шанс – сделать хоть что-нибудь, чтобы изменить всё одним шагом, она не понимает, что делать.
Все карты лежат в её руках, но она не умеет ими играть.
Она садится на кровать и выуживает из-под подушки фотографию.
На её смотрят две женщины. У рыжей недовольное лицо, усеянное веснушками. Волосы падают ей на плечи и вьются ближе к концам, как чёлка, которая недостаточно длинная, чтобы заправлять её за уши. Вот и сейчас она лезет ей в голубые глаза, потому что неудачно подул ветер. Она щурится и пытается быстро исправить ситуацию – схватить чёлку и придержать, чтобы снимок совсем не испоганился. Но было поздно – полароид уже поймал момент.
Рыжую обнимает одной рукой брюнетка. В её серебристых глазах сверкают озорные огоньки. Точнее, в глазу – она подмигивает, наклоняя голову в сторону подруги. Её волосы цвета вороного крыла переливаются волнами в свете летнего солнца.
«Вместе навсегда, Ц. и М., 22.08.05»
Она прикладывает фотографию к губам. К глазам быстро подкатывают слёзы, потому что она тихо сгорает от зависти. Её душа тоскует по временам, когда она была беззаботной: когда она могла спокойно творить и работать, дурачиться и наслаждаться жизнью. Но прошли, как она чувствует, века, и теперь она ощущает себя безнадёжно потерянной. Бесконечно обиженной. Захлебнувшейся грустью, которой нет конца и края.
Она отнимает фотографию от лица. Воздух резко меняется. Она скоро осматривает фотографию, не заляпала ли она её слезами. Нет, всё в порядке, к её великому облегчению. К сожалению, момент её слабости подходит к концу. Сейчас.
Дверь в дом открывается. Даже со второго этажа она чувствует, как в дверной скважине проворачивается ключ, и щёлкает замок. После щелчка следует хлопок, такой, что она ощущает его своим существом. Или ей снова кажется, потому что воображение рисует живые картинки.
В голову приходит идея. Она спонтанная и нелогичная, но когда в её жизни всё было иначе? Не попробуешь – не узнаешь, не узнаешь – замучаешься потом ставить мысленные эксперименты.
По коридору раздаются шаги.
Она не теряется. Она достаёт из-под подушки ещё кое-что – записную книжку и ручку. Книжка усеяна наклейками на вкус и цвет её владелицы – на ней пестрят ветхозаветные ангелы, цветы и фразы из разряда «Осторожно! Открывать нельзя. Убьёт». Их все она нарисовала акварелью и обклеила скотчем с двух сторон. Без скотча они бы давно умерли.
Она открыла последнюю запись. Двадцать четвёртое сентября две тысячи пятого года. Возможно, это сегодня, возможно, вчера. Или когда-то давно, потому что гостья знает, что та, кто пишет, может писать через раз. Ориентироваться по её записям во времени – занятие неблагонадёжное.
Она слышит, как кто-то спотыкается о ковёр и ругается совсем рядом. Морщится. Опять она прошляпила драгоценное время, зарывшись поглубже в личные переживания. Про себя она думает: надо уделить время мыслям. Не подумаешь, закопаешь переживания заживо – так они всплывут не вовремя, как труп по весне где-нибудь на Темзе, и всё тут.
Она вкладывает фотографию между страницами, и чиркает там одну фразу:
«Сделай это хотя бы для неё, тряпка».
— Кто здесь?
Её присутствие почувствовали. Блеск.
— Щищ.
Она сунула книжку и ручку обратно под подушку.
Дверь открывается. Из коридора выглядывает владелица дома, но она её не видит. Они не пересекаются, не обмениваются растерянными взглядами, потому что та, что была здесь секунду назад, исчезла. Потому что её не существует сейчас.
Середина мая 2005 года. Весна.
Утро Морриган Химмель начинается бодро. Она просыпается в семь утра и сразу же жалеет – голова раскалывается так, словно она кутила целую ночь. К слову, она не любит ни пить, ни употреблять... А других причин для головных болей она не может придумать или вспомнить.
Воспоминания отказываются возвращаться. Она кое-как садится и трёт лицо. Просит собственное тело, чтобы оно не пыталось убить себя от безнадёжности. Перед глазами реальность плывёт, размывается в буйстве красок – солнечный свет уже пробивается сквозь оконные стёкла. Этой ночью она забыла зашторить окно.
— Картвайт! — гаркает она сквозь зубы. — О боги, как же плохо.
Ответа она не слышит. Чувствует только, как её руки отнимают от лица и вкладывают в них стакан воды и стопку с мутно-зелёным порошком. Морриган щурится на них. Мозг не работает, вопросы у неё не появляются, и она, кашляя, пытается высыпать порошок себе в рот и запить его водой. Та, кто ей выдала этот набор, матерится: то ли на себя, то ли на Морриган. Видимо, порошок надо было сначала залить.
— Ну и дрянь, — говорит Морриган.
— Вчера ты вышла за всевозможные пределы, Химмель, — говорит «Картвайт». — Я думала, ты умрёшь.
Наконец сознание полностью возвращается к Морриган. Она осматривается и видит Картвайт. У той глаза устало переливаются серебром. Не спала, похоже, всю ночь, бдела. За ней она видит свою комнату. Она всё та же – знакомые шкафы, забитые знакомыми рукописными книгами, стоят и, кажется, смотрят на неё укоризненно. Она могла бы заниматься своими исследованиями или хобби, а в итоге...
— Да не умру я.
— Морриган Химмель, день рождения: 4 сентября 1979 года, день смерти: 16 мая 2005... Причина...
— Цири, я поняла.
— Пыталась потрогать облака.
Морриган падает на кровать обратно, зарывается в одеяло и ворчит.
— Потрогала хоть?
— На ощупь как вода, — продолжает ворчать она. — Я отморозила жопу, чтобы потрогать грёбаный пар.
— Ну, зато мы поняли, что трогать облака – процедура энергозатратная, — Цири ложится на свернувшуюся недовольной сарделькой Морриган. — Посмотрели, на что ты способна... К слову, ты побила прошлый рекорд. Ты знала, что люди обычно облака не трогают, а? Без подготовки-то?
— Изыди.
— Что «изыди»?
— Картвайт!
— Знаешь, только ты умеешь произносить мою фамилию так, словно ты произносишь слово «жопа». Вредно и недовольно.
— Потому что ты и есть жопа.
Наступает затишье. Морриган чувствует, как улыбается Цири. Для них подобная ругань стала традицией: они не столько ругались, сколько ворчали подруга на подругу. Порой полезно оголить истинные чувства, особенно, когда твоя соседка по дому – давняя подруга, с которой можно пройти и огонь, и воду, и медные трубы.
— Ладно, ты не жопа, — сдаётся Морриган. — Ты богиня. Спасибо, что присмотрела за мной.
— По крайней мере, я увидела, как ты трогаешь облака, — хихикает Цири.
В действительности Морриган пыталась проверить свои пределы. Она каталась на потоках ветра и создавала воздушные подушки, чтобы на мгновение перевести дух и продолжить карабкаться по воздуху дальше. Такие, как она, могут управлять природой вокруг себя, если не вдаваться в подробности и скучную терминологию. И, тренируясь, они достигают больших успехов и бóльших пределов. Пределов возможностей своего существа.
— По крайней мере, — повторяется за ней Морриган, — у меня есть та, которая умеет варить волшебные примочки.
— Я тебе дала крошку из рукколы и полыни, — возражает Цири. — Для того, чтобы ты хотя бы встала и взбодрилась.
— Гадость.
— Зато ты встала, видишь?
— Я вижу, как я лежу.
— Sran'.
— Я не понимаю русский.
— Это значит: любовь всей моей жизни.
Они не встречаются. Они живут под одной крышей, потому что... Причин много. Первая из них, и самая очевидная – выгода. Порой цифры на квитанциях заставляют Морриган бледнеть и ругаться, снова бледнеть, а затем беспомощно тянуться к записной книге, чтобы рассчитать расходы на месяц. С Цири жить проще, веселее и дешевле, пусть ей и приходится собирать в два раза больше волос с пола во время уборки.
Вторая причина – страх. Морриган даже Хелен – своей лучшей подруге – не признаётся, что чего-то боится. А боится она многое – шума посреди ночи, гробовой тишины и одиночества. А ещё трясётся в полной темноте, потому что ей кажется, что её накрывают огромным одеялом, из которого не выпутаться. Она спит с ночником в виде свечей и благодарит всевозможных богов за то, что Цири не задаёт вопросы на его счёт.
— Любовь моей жизни, — дразнит она, — поставь чайник.
Кровать недовольно скрипит – это Цири поднимается. Она хрустит костями, когда тянет руки к потолку, и бубнит себе что-то под нос на незнакомом Морриган языке.
— Тебе твой любимый, с грушей?
Она выглядывает из-под пледа.
— Да, — её голубые глаза блестят. — С грушей.
Цири уходит. Она напевает задорную песенку – всё на том же языке – и исчезает в коридорах дома.
Морриган жмурится, утыкается в подушку и тихо визжит. Её накрывает очередной приступ обожания. Как ни крути, а с Цири ей страшно везёт, даже тогда, когда она ведёт себя скверно. А истерит и капризничает она временами знатно, что самой становится тошно.
— Морри! — она чуть ли не подскакивает. — Морри, тут письмо на твоё имя.
От волнения она почти вылетает из кровати и шумно падает, потому что путается в штанинах пижамы. Никто писем ей не писал за последние года три. Разве что Цири, и та перестала, когда перебралась к ней поближе. Настолько, что они видятся теперь каждый день.
— У тебя всё там нормально?
— Нет! — она поднимается, держась за дверной косяк. — Ладно, да.
А про себя думает, как бы скорее схватиться за ножницы и обрезать излишек пижамных штанов. Ей они длинные, стопы все закрывают, а ей всё лень их обрезать. Сегодняшнее падение стало последней каплей.
— Что мне там пришло? — проговаривает она, когда спускается на кухню.
— Письмо на столе, — отвечает ей Цири, не отвлекаясь от плиты.
Морриган замечает краем глаза, как одета её подруга, и почти хмыкает. Обычно Цири выглядит как бешеная псина: постоянно взлохмаченная и чем-то вдохновлённая, она не разменивается на скучные образы и постные мины. Одевается она броско, отдавая предпочтение разным "роцкерским" – так она говорит – футболкам, тёмным джинсам и вансам. Даже сейчас она выбивается чёрным пятном на фоне уютной кухни, будучи в одной длинной футболке и шортах. Надписи на её красных с жёлтыми пятнами серпа и молота Морриган не понимает.
Цири методично разбивает яйца.
— Сильно ушиблась? — она переворачивает ломтики бекона.
И так всегда, когда она уходит заваривать чай – вместе с ним таинственным образом появляется завтрак. Или ужин. Или всё остальное, в зависимости от времени суток.
— Да так, — отмахивается Морриган. — Я запуталась в пижаме, представляешь?
— Главное, что не в жизни, — она оборачивается на неё и хитро подмигивает.
У Морриган густо краснеют уши.
— Кошмар, — бубнит она.
На кухне у них хорошо. Прошлой зимой они коллективно организовали ремонт: она, Цири и её друзья-полудурки. Последние были не всегда трезвыми или вменяемыми, при этом оставаясь подозрительно полезными. Вместе они оформили скучные стены кухни под белый кирпич и выложили деревом пол. Ещё они ограбили – точнее, ограбились, потому что пострадали кровные дам – магазин мебели на добротный стол из светлого дерева и из того же материала разные шкафчики. Плиту с холодильником они не стали трогать – разве что отмыли до блеска. Холодильник облепили магнитиками Цири из разных городов.
— Что пишут? — она смотрит на Морриган через плечо.
— А, это...
Мыслями Морриган далеко. Она задумалась: какой чай она хочет на ужин, в какой город отправиться на выходных и чем заняться, когда Цири умчится в очередной музыкальный тур. Цири – музыкантка – гитаристка-певица и просто богиня. У неё есть группа с названием из четырёх букв – «pzdc», которые ей перевели как «Peace pleaSe Doing Cringe». Правда, произношение не совпадает с переводом, и Морриган с тех пор подозревает лажу.
Она качает головой, прогоняя совершенно случайные мысли. Она никак не может собраться и полноценно проснуться – даже несмотря на резкий подъём с падением с чувством, с толком, с расстановкой.
— Это от Айдена Катрайта, — она пробегается по конверту глазами.
Конверт переливается золотом под светлом утреннего солнца. Чёрными чернилами аккуратным почерком вывели «Кому», «От кого», «Куда» и «Откуда».
От Айдена Мóрана Картвайта
???-????, д, ??, ул. ?????ная, г. Мундреф,
Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии.
Морриган Сейлан Доран Ликаэль Химмель.
Морриган поморщилась от степени официальности. Мало кто подписывает её полным именем – даже Цири так не делает, останавливаясь на имени матери.
Среди вагантов Айден считается важной шишкой: он чтит традиции предков уже который век и хранит их культуру и их малочисленный народец от посягательства со стороны человека. Ваганты следуют за ним, а он их направляет с высоты своего многовекового опыта. Что-что, а не каждый из них способен выдержать тысячелетие жизни здесь, на земле.
Цири проглатывает крик души. Морриган вздыхает.
— Я снова перепутала буквы в твоей фамилии, да?
— Да, — она хмыкает. — Я Картвайт.
— На то, как она пишется, страшно смотреть.
— Зато когда ты возмущаешься...
— Картвайт!
— Ну вот видишь, всё не так уж и страшно, — она раскладывает яичницу по тарелкам.
— Так, дальше... — переключается Морриган и раскрывает конверт.
Пока Цири разбирается с завтраком, она читает. Почерк Айдена поражает красотой – он старательно вывел каждую буковку пером без единой кляксы и помарки. Он прекрасен так же сильно, как и непонятен, из-за чего Морриган снова начинает ныть в висках. Про себя она проклинает и несчастные облака, и элегантно оформленный листок бумаги.
— Айден организует ужин через три месяца, — говорит она, закончив. — Говорит, что будет рад видеть нас обеих.
Цири замерла и нервно заулыбалась. Они не особо разговаривали насчёт её отношений с семьёй, но Морриган подозревала, что у неё с Айденом натянутые отношения. Почему и как – Цири не рассказывала, даже будучи пьяной. Пьяной она могла выдать всё, что угодно.
— Ну... — тянет она. — Ужин, говоришь? А может, не пойдём? Сгоняем там в Лондон, как ты хотела...
— Там соберутся все ваганты, впервые за долгое время, — замечает Морриган. — Нам надо знать всех в лицо. Может, кто ещё объявится...
— А оно точно тебе надо?
Она поднимает взгляд с письма на Цири.
— Послушай, — уголки её губ дёргаются, — я... Тебе необязательно идти. Я знаю, что с Айденом ты не в ладах, и не заставляю...
— Тогда хорошо, — она выдыхает с облегчением. — Но не будем об этом сейчас, ладно? — она заметно расслабляется, когда Морриган кивает. — У меня есть для тебя предложение руки, сердца, почек... Чего только пожелаешь, в общем... И оно будет поинтереснее посиделок со стариками.
День определённо начинался с сюрпризов.