солнечное подобие нежности, выжигающее травяные зрачки безмятежностью, блуждало в золоте воспоминаний. грызло. надламывало. спасало. хватало за руки и висло на шее теплой цветочной тяжестью. лето новое и неповторимое вдавливалось в грудную клетку дождем и рассветными сигаретами в тишине. жаркими одеялами и слипшимися в сонных объятиях телами. он никогда и никого так не любил. так трепетно, болезненно и ласково.
он никогда не думал, что сможет… снова полюбить
время смерти 19:47
Хёнджин сухо констатировал смерть, закрыл диалог, в котором повис труп некогда чего-то прекрасного, и закурил. кровоточащее сердце измучено билось о средоточие боли где-то между поджелудочной и солнечным сплетением, умершая любовь разлагалась в желудке.
Хёнджин ел дым и пил закатное марево с неба, размышляя какое из смертельных воспоминаний вспорит ему грудину. то, что это произойдет — он не сомневался.
алеющая комната казалась чужеродной и всёвспоминающей. он сидел на краю подоконника, свесив ноги к пыльному полу и натыкался на смерть повсюду. на кровати, за письменным столом, у шкафа с одеждой, кружка на журнальном столике — всё хранило крупицы его пребывания. он уверен, на подушке даже сохранился призрачный запах удового парфюма.
от этой мысли где-то в отравленном разложением желудке зародилась тошнота. подкатила комом к горлу, застряла под кадыком, рассыпалась дрожью по телу и наконец вырвала рыдания. грудину вспороло и выпотрошило. всепоглощающая боль обхватывала откуда-то изнутри, пока Хёнджин обхватывал себя руками за плечи, пытаясь унять одно единственное чувство — тоску.
02:40. прохлада пред-летних ночей приятно ползала про рукам и открытой шее. под фонарем, что потрескивал над взлохмаченной головой, вились древесные мотыльки. Хёнджин жадно слушал относительную тишину, травил легкие и пытался высмотреть звёзды. Луна насмешливо высматривала его в ответ.
— эй, — донеслось до него. неожиданно близко и громко. вздрогнув, Хёнджин посмотрел в сторону дороги и поперхнулся дымом. любовь родилась в 3:03. любовью было солнце в толстовке
— угостишь? — солнечное сияние подошло ближе, заслоняя луну, протянуло руку не терпяще отказа. навязчиво и нагло. Хёнджин вложил в маленькую ладонь пачку сигарет и зажигалку и заинтересованно проследил, как парень упал на соседние качели. железные цепи жалостно скрипнули под весом.
— я Феликс, — сообщило солнце и прикурило. опасливо затянулось и поморщилось. Хёнджин едва сдержал усмешку. — ну и дрянь
— значит, не куришь? — он протянул руку, забирая сигарету. нечего добру пропадать.
— предпочитаю карамельки. так ты?..
— Хёнджин, — коротко ответил он, задерживая едкий дым в легких, а после таки облизнулся. на фильтре остался вишневый блеск, это его позабавило. пожалуй впервые за долгое время
у Феликса нежность светится под кожей золотистыми отблесками. он носит в себе всё тепло и сладость мира. от него пахнет яблочной карамелью, что сыпется из карманов курток и фиалками вплетенными в волосы. Хёнджин уверен, в его доме поселился солярный дух и стоит моргнуть, отвести влюбленный взор и тот исчезнет с последним лучом закатного солнца.
когда Феликс рядом, у Хёнджина в подреберье гнездится уют, а в солнечном сплетении закрывается жужащая пустота. он смотрит на парня, пристроившего голову у него на коленях и готов поклясться видит мерцание.
— ты волшебный, Ликс, — произносит он, касаясь кончика вздёрнутого носика, обжигая подушечки пальцев, — зачем ты тогда подошел?
Феликс смешно морщится, блокируя телефон и, развернувшись, утыкается в живот, обнимая бережно. от Хёнджина пахнет красками и табаком. совсем недавно удалось сшить его сердце, залечить зияющие раны, убрать гниющую боль и вернуть художника из забытья. Феликс этим гордился.
— я смотрел из окна как ты куришь два часа. показалось, тебе нужна помощь. и надо же, оказалось, действительно нужна.
Хёнджин тихо засмеялся. взъерошил пшеничные волосы, вытягивая солнечное мурлыканье и тихо произнес:
— спасибо… спасибо, что спас.