Чудесная песня разливалась между скал и ущелий, пронзала колдовскую тьму. То пел Фингон, старший из детей короля Финголфина. Не в силах отыскать своего старого друга, которого в ту пору считал ещё предателем, но которым слишком дорожил, он запел, не страшась орков в подземельях Ангбанда и подвергая ещё большей опасности свою жизнь. Он пел о далёком доме, который нолдор оставили навсегда, в надежде, что песня долетит до того, кого он ищет. И Маэдрос услышал. Прекрасный чистый голос достиг ушей, которые в последние годы слышали лишь его собственные крики; и он запел в ответ, превозмогая невыносимую боль. Его песня была едва различима, но Фингон смог расслышать её. Тогда он увидел Маэдроса, прикованного к скале за правую руку, и ужас охватил его.
Он бросился к подножью скалы, пытаясь взобраться наверх, но пути туда не было: отвес казался почти идеально ровным, и Фингон, сколько ни пытался, не смог найти ни единого выступа, за который он мог бы зацепиться. Осознав всю жестокость адского замысла, он зарыдал. Моргот так всё и планировал, он знал, что однажды кто-то придёт за узником — кто-то, кому он очень дорог — и знал, что Маэдрос будет ещё жив. Знал, потому что своими руками пытал его в темнице Ангбанда, потому что даже самыми ужасными из пыток не смог сломить его волю и заставить его отказаться от жизни. Враг сам видел, насколько силён Маэдрос, поэтому был уверен, что он способен вынести многое. Эта последняя, самая долгая и самая страшная из пыток предназначалась не только Майтимо, но и тому, кто сможет отыскать его. Он должен был увидеть его именно таким: обнажённым, беззащитным, израненным, ослабевшим, еле живым. И не смочь спасти.
«Финдекано…» — шептал Майтимо, не веря в то, что видит. Он не понимал, реальность это или бред. Лишь различив обострившимся за проведённые в одиночестве годы слухом тихий звук его рыданий, он понял, что Фингон настоящий, что он жив и пришёл за ним. И этого вынести уже не смог.
Фингон боялся услышать следующие слова, но ждал их так, как утопающий ждёт момента, когда ледяные воды навсегда сомкнутся над его головой; и утративший последнюю надежду Маэдрос, не в силах больше терпеть муку, попросил:
— Убей меня.
— Нет! — воскликнул Фингон, это был не отказ, а лишь отчаянное отрицание неизбежного. Он знал, что выбора нет, что каждое мгновение промедления заставляет Майтимо страдать.
— Прошу, не оставляй меня здесь, убей! Пожалуйста, Финдекано.
Звук собственного имени заставил его вздрогнуть. Он вытер мокрое лицо тыльной стороной ладони и вложил стрелу в лук. Сердце его разрывалось от боли, но руки не дрожали. Не ожидая никакого чуда и даже не надеясь на него, он вознёс мольбу Манвэ, прося лишь о том, чтобы стрела его попала в цель. Он уже натягивал тетиву, но слетел с горных высей орёл Торондор, Повелитель Орлов, и остановил его руку, и поднял его к скале, на которой мучился Маэдрос.
Видеть Майтимо вблизи оказалось ещё тяжелее: ни кровинки не было в его лице, губы высохли и потрескались, всё тело его покрывали шрамы — страшные следы пыток. Фингон отогнал от себя мысли о том, как именно они появились. Он обхватил Маэдроса за талию и очень осторожно приподнял, помогая ему немного опереться на спину орла. Стоять он не мог, Фингон удерживал его, боясь сделать лишнее движение и причинить боль. Маэдрос уронил голову ему на плечо, и Фингон слышал его хриплое дыхание, иногда прерываемое слабыми стонами. И тогда ему казалось, будто бы это он сам пытает сейчас Майтимо.
Разжать стальной обруч, обхватывающий руку Маэдроса так крепко, будто он сплавился с плотью, ему было не под силу, вырвать его из скалы — тоже. И снова Маэдрос взмолился об избавлении от страданий. Тогда Фингон, понимая, что иного выхода нет, выхватил свой кинжал — мало какое оружие превосходило его по остроте — и отсёк его руку выше запястья, прямо над обручем. Майтимо дернулся и тихо вскрикнул, а Фингон, терзаемый болью и чувством вины, укрыл его своим плащом и опустился на спину орла, держа освобождённого в объятиях.
Сквозь шелест перьев, свист, с которым огромные крылья рассекали тьму, и завывания ветра, пробивался едва различимый голос. «Прости. Прости меня, прости!» — молил Маэдрос, слабо прижимаясь к Фингону. «Я прощу тебе что угодно! — отвечал Фингон, плотнее укутывая плащом измученное пыткой тело. — Только живи». Пересохшие губы Майтимо ещё шевелились, повторяя «прости», голос его, совсем уже тихий, больше не касался ушей Финдекано, но тот продолжал свои заверения, склонившись к самому его уху: «Я простил, Майтимо, простил». Фингон коснулся губами его лба, и Маэдрос умолк. Окончательно ослабевший от нестерпимой боли, кровопотери и душевных волнений он потерял сознание.
Орёл принёс их в Митрим, к лагерю, который разбили пришедшие за Финголфином нолдор. Несмотря на раздор, сыновьям Феанора сообщили, где находится их брат и что он очень слаб, но пока что жив.
***
Фингон поднял взгляд к усыпанному звездами небу; налетел порыв ветра и, обдувая ночной прохладой, растрепал его волосы. Он подставил ветру лицо, растворяясь в нём на одно блаженное мгновение, но потом вернулась тревога. Финдекано собирался было уйти обратно в шатёр, но услышал едва различимый звук чьих-то шагов за спиной. Обернувшись, он увидел брата.
— Я знал, что ты снова здесь, — сказал Тургон. — Как он?
Фингон отрицательно покачал головой в ответ.
— Неизвестно, что с ним будет, остаётся лишь надеяться. Надежда — всё, что у нас есть.
— У его братьев, — поправил Тургон.
— У нас, — возразил Фингон. — У них. У меня.
Они прошли вглубь лагеря и сели рядом за один из длинных столов, расставленных под навесом.
— Тебя тревожит что-то ещё, — уверенно сказал Тургон.
— Я причинил ему боль, — ответил Финдекано, безуспешно пытаясь справиться с дрожью в голосе. — Ещё больше боли, чем он испытывал. Я должен был найти другой способ, что-то придумать...
— Ты рисковал жизнью ради спасения предателя, — не выдержал Тургон. — Что ещё ты ему должен?
— Он не предавал, — раздался вдруг голос за их спинами, это незаметно подошел Маглор.
— Что тебе нужно? — холодно спросил Тургон, и Маглор, отводящий глаза, поднял, наконец, взгляд и посмотрел прямо на Фингона.
— Я должен рассказать. Мой брат лежит там, и никто не знает, переживёт ли он эту ночь, но он хотя бы больше не страдает от пытки. Благодаря тебе. Ни один из нас не отважился на подобный подвиг; и ты заслуживаешь не только почестей и восхищения, но и правды. — Не спрашивая разрешения, он сел напротив Финдекано, и взгляд его был устремлён только на него. — Мы все предатели. Каждый из нас. Я собственными руками подносил огонь, и моё раскаяние этого не изменит. Мы выполняли приказ отца и были с ним согласны, но не он. Майтимо не жёг корабли. Он спрашивал о тебе, не подозревая, что задумал наш отец, а когда узнал, то хотел спорить, но мы увели его силой — ссора с отцом могла кончиться плохо. И когда все мы бросились исполнять веление нашего отца и короля, только Маэдрос остался в стороне. Он винил и ненавидел себя за то, что ничего не сделал, но разве мог он один пойти против всех? Он совершил многие вещи по велению отца и из-за него, но тебя не предавал никогда.
Прежде чем продолжить, Маглор перевёл дух. Он смотрел во взволнованное и испуганное лицо Фингона так пристально, словно что-то искал в нём, а потом вдруг кивнул, будто бы найдя именно то, чего ожидал. Фингон, поражённый этим рассказом, облокотился на стол и спрятал лицо в ладонях.
— Я считал его предателем... — прозвучал едва слышно его голос.
— Он и сам себя считал, — ответил Маглор. — Это мучило его. Он перестал быть похож на самого себя, подолгу бродил в одиночестве. Ему не с кем было поговорить об этом, поэтому он говорил сам с собой. Я волновался за брата, поэтому однажды незаметно проследил за ним и слышал его слова. Он любил тебя. Не как родича, а той любовью, о которой обыкновенно молчат. Мне не следовало бы говорить тебе это, но сам он не может, а ты должен знать. Я уверен, что должен, ведь ты тоже, да? Ты тоже всегда любил его?
— Откуда ты?..
— Я слишком наблюдателен. — Тень улыбки скользнула по его лицу при этих словах. — Видел, с каким восхищением и обожанием ты смотрел на него всегда, с самого детства. Пока он не видел. С возрастом в этот взгляд лишь добавилась горечь. Он смотрел точно так же, только не видел ты. Скажи, Финдекано, ты покинул Валинор только из стремления к новым землям или причиной было и то, что Маэдрос принёс клятву, которая отправляла его в изгнание? И даже думая, что он предал тебя, ты рисковал своей жизнью ради его спасения. Лишь несколько минут назад ты не знал, что он никогда не забывал о тебе, но всё же часами сидел у его постели.
Фингон ничего не ответил на это, но ещё ниже склонил голову, и черные пряди волос упали на его лицо, скрывая отразившиеся на нём чувства от посторонних глаз.
— Его пытка началась задолго до пленения Морготом, — тихо сказал Маглор. — Он не знал, жив ты или мёртв, и это не давало ему покоя, причиняло тяжелые страдания. Не знаю, что происходило после того, как он попал в плен, даже вообразить не могу, но если он не обезумел от боли настолько, что забыл самого себя, то он наверняка и под пыткой думал о тебе. — Эти слова заставили Фингона содрогнуться. — Не могу представить, как эти годы изменили его, узнает ли он хоть кого-то из нас, если очнётся.
— Если? — выдохнул Фингон, поведя плечами, будто пытаясь сбросить с них какой-то груз. — Он очнётся. — Уверенности в его голосе не было. Он помолчал и добавил: — Там, на скале, он узнал меня.
— Он был в сознании?
Фингон кивнул.
— Был всё время. Только по пути сюда лишился чувств.
Маглор нахмурился. Мысли о боли, которую перенёс брат, пугали его, а вид бледного, усталого и терзаемого волнениями Фингона тревожил ещё сильнее.
— Ты не должен находиться рядом с ним постоянно. Но если хочешь, то никто из моих братьев не посмеет мешать тебе. Лучше всего, если именно ты будешь рядом, когда он придёт в себя.
Финдекано, не в силах больше ни говорить, ни слушать, поднялся на ноги и вскоре скрылся за тяжелым пологом. Когда Маглор заглянул в шатёр, то увидел его стоящим на коленях у кровати Майтимо и сжимающим в ладонях его левую руку.
Маэдрос очнулся лишь через несколько дней: слабо приоткрыл глаза, глубоко вздохнул и снова смежил веки. Минули часы, прежде чем его глаза снова раскрылись. Он смотрел перед собой, ничего не видя, и Фингон, не отходивший от него ни на минуту, испугался этого мёртвого взгляда. Спустя день в его глазах мелькнул проблеск жизни, и тогда он смог понять, что больше не в плену, и увидел рядом своего спасителя. Маэдрос разомкнул непослушные губы и почти неслышно произнёс его имя. Это отняло у него много сил, и он долго ещё лежал без движения, с закрытыми глазами, погружённый в полузабытьё. Он делал так несколько раз, будто один звук этого имени способен был исцелить его. Очнувшись окончательно, Майтимо, ещё совсем слабый и едва произносящий слова, стал молить простить его, и Фингон сказал:
— Я знаю, что ты не предавал.
— Всё равно что предал, — возразил Маэдрос. — Я должен был спорить, должен был догадаться, что спланировал мой отец, но я ничего не сделал, лишь позволил братьям увести себя и остался в стороне. На мне вины не меньше, чем на остальных.
Тогда Фингон взял его левую руку, поцеловал её и сказал:
— Что бы ты ни совершил в прошлом или в будущем, ты можешь всегда рассчитывать на моё прощение.
И Маэдрос, не найдя слов, чтобы выразить свою благодарность, сжал пальцами его ладонь.
Много дней прошло, прежде чем он смог сесть на кровати, и ещё больше, прежде чем смог встать на ноги. В прогулках, сначала совсем коротких, потом достаточно длительных, его неизменно сопровождал Фингон, и однажды вдали от посторонних глаз они объяснились друг с другом, рассказали без утайки о том, о чём так долго молчали. И впервые их объятия были объятиями не близких друзей, но возлюбленных.
Только Фингону рассказал Майтимо о том, что пережил в Ангбанде и на скале Тангородрима. Но почти пожалел об этом, увидев ужас и боль, отразившиеся на лице Фингона. Однако же, рассказав, он поступил правильно: между ними не было отныне места для тайн и недомолвок.
Исцелившись достаточно, чтобы держаться в седле, Маэдрос стал совершать и конные прогулки. Но после совета в Митриме, где произошла ссора вспыльчивых сыновей Феанора с Ангродом, что передал правителям слова короля Тингола, закрывавшие для нолдор вход в Дориат, был вынужден уехать со своими братьями. И первое время ему приходилось надолго расставаться с Фингоном. Но и в дни разлуки они использовали любой случай, чтобы передать друг другу послание.
***
Краткие дни мира сменялись войной, долгая осада Ангбанда не позволяла расслабиться и потерять бдительность, и тянулось это до тех пор, пока из недр Ангбанда не выполз Глаурунг — огнедышащий змей, и Фингон не вышел против него с отрядом лучников, и не погнал чудовище обратно в Ангбанд. После этого настали годы Долгого Мира и, пусть и зыбкого, покоя. Война на время осталась в прошлом, а каждый живущий старался успеть побыть счастливым.
И хоть эльфы часто гостили друг у друга и во время осады, и тем более после неё, не было двух других эльдар, которые, вынужденные жить раздельно, проводили бы вместе так много времени, как Фингон и Маэдрос. С годами их связь лишь крепла. Были ли у них только минуты, часы, дни или целые годы — им никогда не хватало времени, и даже короткая разлука казалась тяжким бременем. Не оправившись от всего пережитого, постоянно ожидая войны, зная, что смерть может настигнуть в любой момент и вряд ли будет столь милостива, что заберёт сразу обоих, они пытались заполнить друг другом всё время, какое только могли выкроить у своего долга. Лишённые возможности сочетаться законным браком, они отдали друг другу свои сердца, принесли клятвы и соединили руки, уста, тела и души.
Некоторые догадывались, а иные точно знали, какова природа их отношений, но никто не смел мешать; и даже если кто-то был против этого союза, то все молчали. Это были чудесные годы, которые Маэдрос вспоминал впоследствии с теплотой и болью.
Всё когда-то кончается, а век счастья проходит быстрее, чем день несчастья. Грянула Битва Внезапного Пламени, Дагор Браголлах, огнём уничтожив равнину Ард-гален и завершив долгую осаду Ангбанда. Многие пали в той битве.
Скоро стало известно, что король Финголфин погиб, героически сражаясь с Морготом. И нолдор охватила скорбь. Тургон отыскал тело отца, чтобы насыпать над ним курган, а Фингон, как старший сын, вынужден был принять власть. На него навалилось не только горе, но и многие заботы. И Маэдрос, не желая оставлять его в одиночестве, взял на себя немалую часть его дел, не забывая и о своих обязанностях. Фингон, не в силах справиться со всем самостоятельно, с благодарностью принимал его помощь и всегда был рад в краткий миг отдыха забыться в его объятиях.
***
Шло время, и Маэдрос собрал все силы, какие только мог, чтобы вступить в новую битву с Морготом. Но он не знал, что Враг не дремал и прознал о их планах заранее. Не знал он, что среди его союзников есть предатели. Не знал, что Улдор, прозванный впоследствии проклятым, служит вовсе не ему, поэтому поверил его лживым словам и задержал выступление своего войска.
Надевая шлем, он чувствовал, как в душе поднимается неясная тревога. Это не было обычным волнением перед боем — мысли о предстоящем сражении, об опасностях не пугали его. Пред мысленным взором его возникало лицо Фингона, отчего тревога лишь усиливалась. Но Маэдрос успокаивал себя тем, что они неплохо подготовились к этой войне, к тому же, Фингона не зря прозвали отважным — он сильный воин, он сможет выстоять. Маэдрос сказал себе, что, уж верно, беспокоиться его заставляет разговор, произошедший между ними накануне, в последнюю их встречу.
Тогда они, по завершении совета, что проходил в Хитлуме, улучили момент, чтобы побыть немного наедине. Совет затянулся до самой ночи, а ранним утром Маэдрос должен был уезжать.
Ночь была тёплой, воздух полнился треском зажжённых свечей и шелестом крыльев ночных мотыльков, привлечённых светом. Фингон сидел на окне, и проникающий сквозь приоткрытую створку ветерок овевал его полуобнаженное тело, иногда играя беспорядочно рассыпанными по плечам чёрными волосами. Маэдрос, чей заворожённый взор ни на мгновение не отрывался от Фингона, сидел с ним рядом, держа в руке его руку. Они вели беседу, показавшуюся бы постороннему глупой и бессмысленной, повторённой за эти сотни лет много раз разными словами. Такие беседы, полные восторгов и признаний, имеют смысл лишь между влюблёнными и важны только для них. Они почти шептали, будто не желая, чтобы даже ночь — эта безмолвная наблюдательница, бережно хранящая чужие тайны, — слышала то, что говорилось лишь для двоих.
Пламя свечей трепетало от дуновений ветра, и отсветы плясали по стенам и смятым простыням на кровати, подсвечивали прекрасные эльфийские лица и стройные тела. Даже в неясном свете отчётливо были видны уродливые узоры шрамов, покрывавших всё тело Маэдроса, но Фингон все эти годы делал вид, будто вовсе их не замечает, поэтому даже сам Майтимо иногда напрочь забывал о них.
«Нельо», — позвал Фингон, и Майтимо улыбнулся. Уже многие годы никто в этом мире не называл его так, кроме Фингона. Они притянули друг друга, пламя волос смешалось с чернотой, губы мягко, почти невесомо коснулись губ, а потом одновременно распахнулись друг другу навстречу. В этот блаженный миг опасная действительность, страшный Враг, предстоящая война словно растворились в темноте ночи, остались лишь они, лишь едва освещённая комната и дыхание, что они разделили на двоих.
Ночной ветер повеял прохладой, напоминая о том, что у них осталось всего несколько часов перед расставанием и свидеться они смогут лишь когда закончится война. Если им повезёт. Фингон не смог удержать просьбу, которая выдавала его тревогу:
— Прошу, будь осторожен.
— И ты будь, — ответил Маэдрос.
— Если вдруг я не переживу эту войну, то…
— Нет! — испуганно воскликнул Маэдрос, прерывая его. — Не прощайся со мной!
— Я не прощаюсь, — Фингон тепло, но печально улыбнулся, — но чувствую, что должен сказать. Если я не переживу этого, то, если только Валар позволят, я буду ждать тебя по ту сторону столько, сколько потребуется. И если твоя ужасная клятва приведёт тебя к Вечной Тьме, я клянусь, что последую за тобой. И мы исчезнем вместе. — Взор его сиял при этих словах непоколебимой уверенностью.
Поражённый Маэдрос застыл, не в силах подобрать подходящие слова, но Фингон не дал ему времени на раздумья. Он придвинулся ближе, и Майтимо с трепетом ощутил, как ласковые губы касаются его шеи под самой мочкой уха. Фингон поднялся и взял Маэдроса за руку, увлекая за собой к кровати.
Маэдрос усилием отогнал от себя мысли и о тревожном разговоре, и о чудесной ночи. Шаги его армии сотрясали землю, доспехи воинов сияли точно драгоценности, кругом развевались знамёна.
Нирнаэт Арноэдиад, Битва Бессчётных Слёз, уже началась. Армия Маэдроса ворвалась в неё стремительно, сокрушая врагов на своём пути. Маэдрос отважно сражался, глубоко в душе лелея надежду отомстить Морготу за своего отца, отца Фингона и многих других, павших и пострадавших по его вине. Думал он, однако, лишь о том, что необходимо пробиться к войску Фингона, но ужасный огненный Змей Глаурунг, преградил путь и разделил их войска.
Маэдрос был ранен, но в пылу сражения уже почти не замечал боли от ран — её было так много, что он перестал обращать на неё внимание, лишь несколько скованные движения и горячая влага под доспехами напоминали о том, что положение его отчаянное. Меч его разил безжалостно и точно. Выдёргивая окровавленное лезвие из шеи противника, он услышал, как сталь разрезает воздух у самого его уха — Маэдрос метнулся в сторону, резко развернулся и зарубил орка. Но не заметил, как со спины подобрался новый враг. Не теряя ни секунды, орк обрушил удар тяжёлого топора на его голову, сбросив с неё разрубленный шлем.
Оглушённый Маэдрос упал на одно колено и почти наугад сделал отчаянный выпад. Меч пронзил живую плоть, в уши ворвался жуткий визг раненого орка, чужая кровь брызнула на лицо и залила глаза. Маэдрос терял сознание, рука, сжимающая меч, ослабла. Шум битвы отдалился, Маэдрос будто слышал его из-под воды. Вдруг кто-то вцепился в него и поднял на ноги. Чей-то голос произнёс его имя. Он почти не мог идти, но сильные руки поддерживали его и куда-то тащили за собой, а у него не было сил, чтобы понять, что происходит, он ничего не видел и чувствовал лишь обострившуюся боль от ран и слабость во всём теле.
Когда Маэдрос пришёл в себя, вокруг стояла тишина, нарушаемая только неясными шорохами и казавшимися далёкими голосами. Пахло утренней свежестью вперемешку с гарью и кровью. Он открыл глаза: впереди двигались ещё размытые фигуры, в небе кружила крупная птица, кто-то перевязал его раны, голова болела, его мутило. Приглядевшись, он понял, что вокруг — кто на земле, кто на полусожжённом стволе поваленного дерева — сидят воины, среди них — его братья, почти все раненые, но живые; лица их были мрачны. Майтимо не помнил, как оказался здесь, наверняка кто-то из них вытащил его с поля боя. Значит, всё кончено, они проиграли.
— Что произошло? — спросил он. В душе поднималась тревога.
— Моргот победил, — ответил Амрас. — Мы ещё почти ничего не знаем, но многие погибли. На западе всё совсем плохо. Я встретил нескольких выживших, пока искал вас: они говорили о балрогах.
«Я видел гибель короля! — прокричал в вышине орёл, будто отвечая на ещё не заданный вопрос. — Я видел белое пламя!»
Маэдрос, получивший многие тяжелые ранения, превозмогая боль, поднялся на ноги и со страхом в голосе воззвал к орлу, спрашивая, не обманули ли его глаза. Но орёл ничего не ответил, лишь указал в сторону оставленного позади поля битвы и поднялся ввысь.
Тогда Маэдрос сказал своим братьям, что должен отыскать Фингона, жив он или мёртв, и Карантир, Амрас и Маглор, не сумев отговорить, отправились с ним. Они переоделись в доспехи убитых врагов и незамеченными пробрались туда, где уже рыскали орки, добивая раненых и обыскивая павших, и разделились, обнаружив изодранные синие знамёна среди мёртвых тел.
Маэдрос медленно шёл, осматривая усеянное трупами поле битвы. Изрубленными, изуродованными. Он понимал, что живых не осталось, но не желал в это верить. Заслышав рядом лёгкие шаги своих братьев, он остановился.
— Мы нашли его, — раздался тихий голос за спиной, и Майтимо на мгновение прикрыл глаза. Последний луч надежды угас в его сердце. Он обернулся и сказал:
— Ведите.
Карантир кивнул и сделал шаг в обратном направлении, но Амрас бросился к брату и схватил его за руку.
— Не надо, не ходи! — взмолился он. — Не стоит тебе этого видеть. Запомни его таким, каким он был.
Маэдрос, бледный как мертвец, казалось, побледнел ещё сильнее и покачнулся.
— Ведите, — повторил он слабым голосом и двинулся за братьями, которые не стали больше спорить.
Вскоре они остановились и указали вперед, скорбно опустив головы. Маэдросу не пришлось спрашивать: он и сам увидел чуть поодаль разрубленный белый шлем, упавший с головы убитого короля, и тусклое сияние золотых лент. Он не остановился ни на секунду, пока не дошёл до тела Фингона, а когда добрался до него, рухнул на колени рядом, будто поражённый вражеской стрелой. Взгляду его предстало изломанное, изодранное булавами тело, смятые и впившиеся в плоть доспехи. Враги, будто в насмешку, не тронули лишь его лицо. Кровь была повсюду, она пропитала одежду и синее с серебром знамя, залила прекрасное лицо, впиталась в волосы, окрасила вплетённые в них ленты, и Майтимо, дрожа всем телом, коснулся пальцами чёрной влажной пряди. Трясущейся непослушной рукой он закрыл мёртвые глаза Фингона и низко опустил голову, разрываемый изнутри невообразимой болью.
Он не заметил, как подошли его братья, он совсем забыл про них. Забыл и о том, что их могут заметить враги. И когда чужая рука опустилась на его плечо, он даже не вздрогнул: ему было уже всё равно, друг за его спиной или враг.
— Нужно идти, здесь слишком опасно, — произнёс голос, которого он не узнал.
— Я не оставлю его.
Он встал и поднял Фингона, и никто из братьев не посмел возразить.
Вдали от заваленного телами и обагрённого кровью поля битвы, в прекрасном тихом месте среди камней и деревьев, Маэдрос в одиночку насыпал над телом Фингона курган и долго сидел рядом с ним, пока Маглор силой не поднял его на ноги. «Ты дал клятву, помнишь? Ты должен жить и исполнить её», — сказал он, и в словах этих не было суровости, только сочувствие и просьба жить. Жить дальше во что бы то ни стало, хотя бы ради собственной клятвы. Онемевший от горя Маэдрос ответил брату лишь полным боли взглядом.
***
Минуло время; раны на его теле, полученные в битве, затянулись, но рана в сердце всегда оставалась свежей и кровоточила. Он заставлял себя существовать, постоянно напоминая себе, что поклялся отыскать Сильмарили и что клятву нужно исполнить, но горя его это не умаляло. Камни, созданные отцом, стали целью и смыслом, и невозможность получить их всё глубже ввергала его в пучину безумия.
Вынужденный в скитаниях своих иногда жить среди других эльфов, он сторонился их, ни с кем не общался без крайней нужды, даже со своими братьями, был печален и молчалив, великая скорбь навсегда отпечаталась в его облике, и прекрасный лик его казался теперь ликом мертвеца. Он селился так далеко от всех, как только мог, и хоть всецело посвятил себя мыслям об исполнении своей ужасной клятвы, но ни одно мгновение не забывал о том, по кому тосковало его сердце.
Так шли годы, а боль его не стихала. И вот в тот день, когда после Нирнаэт Арноэдиад минуло ровно тридцать лет и ещё три года, Маглор отыскал Маэдроса на лесном взгорье. Солнце уже клонилось к закату, и деревья отбрасывали длинные тени; Маэдрос стоял, навалившись на один из стволов, взгляд его был устремлён куда-то вдаль, яркие вечерние лучи играли на его волосах цвета меди, отчего они казались пылающими языками пламени, а лицо его выглядело ещё более печальным, чем обычно. В руке он сжимал что-то блёкло переливающееся на солнце.
Маглор немного постоял в стороне, но, видя, что брат его не замечает или не хочет замечать, подошёл сам и встал рядом. Маэдрос тихо ответил на его приветствие, и Макалаурэ без удивления отметил, что в руке брат держит золотую ленту, запятнанную уже почти почерневшей от времени кровью, — всё, что осталось у него от Фингона, кроме воспоминаний и его собственной жизни, некогда им спасённой.
— Тридцать лет прошло, — произнёс Маглор едва слышно.
— Тридцать три, — глухим голосом уточнил Маэдрос.
— Тебе стало хоть немного легче?
Майтимо поднял на него глаза.
— Похоже, что стало?
— Нет, — ответил Маглор, отводя взгляд.
— Нет, — эхом отозвался Маэдрос, и хоть голос его был тих словно шелестящая на лёгком ветру листва, но всё же слышно было, как он дрожит. — Боль всё та же.
Маэдрос посмотрел прямо на солнце, серые глаза его в этом свете обратились в прозрачные льдинки. Он прижал руку с лентой к груди, и, будто лёд, тающий на солнце, его глаза влажно заблестели. Он сглотнул и опустил веки, и мельчайшие капельки застыли на ресницах, сияя как утренняя роса. Маглор, не зная, что сказать, положил руку ему на плечо и почувствовал, что брат едва ощутимо дрожит; Майтимо лишь склонил голову так низко, что волосы упали на лицо. Он ещё сильнее навалился на дерево, будто силы оставили его, и через какое-то время Маглор услышал: «Неужели я не заслужил смерти?» Вопрос заставил его похолодеть, а Маэдрос продолжал, и речь его прерывалась тяжелыми вздохами: «Я тоже должен был умереть в той битве. Он спас меня, а я его не смог. У меня ничего не осталось». Маглор хотел возразить, что у него ещё остались они, братья, но не стал этого делать. Он понимал, о чём говорит Майтимо: он выжил и смог почти оправиться от страшных лет в плену у Моргота лишь благодаря Фингону, а эта потеря окончательно сломала его. Маглор лишь покачал головой, а через время спросил, не в силах боле выносить тяжёлое молчание:
— Что ты будешь делать, если мы заполучим Сильмарили? Чего ты желаешь?
— Свободы, — ответил Маэдрос, и слово это в его устах прозвучало созвучным одновременно со смертью и надеждой.
Макалаурэ содрогнулся и пожалел о своём вопросе. Хоть он и почти привык к безутешно горюющему Маэдросу, ему тяжело было видеть брата таким. Он перенёс жестокие пытки и получил шанс быть счастливым, а теперь снова вернулся в ад, без надежды когда-либо выбраться из него. Они принесли ужасную клятву, которая, может статься, ввергнет их всех в Вечную Тьму. Но даже если произойдёт чудо и они, погибнув, попадут в Мандос, разве сжалятся Валар над детьми Феанора, пошедшими против их воли и обратившими свой народ в братоубийц? Разве позволят они когда-нибудь старшему из его сыновей вновь увидеть того, кого он потерял?
Маглор, как и прочие сыновья Феанора, не питал большой любви к Дому Финголфина, но после спасения старшего брата отношение его переменилось. Несмотря на то, что пытки сильно изменили Маэдроса как внутренне, так и внешне, рядом с Фингоном лицо этого живого мертвеца, казавшееся высеченным из камня, смягчалось. Взор становился ласковым, губы изгибались в улыбке: если это приличествовало ситуации, то широкой и открытой, такой, какой Майтимо улыбался лишь Фингону, а если нет, если их встреча происходила во время важного приёма или серьёзного совета, то лишь самые уголки его губ приподнимались. Но улыбка неизменно начинала сиять на его лице, и он вновь оживал.
Маглор радовался этой перемене и хорошо относился к Фингону. Фингон же, памятуя о том, что именно Маглор рассказал ему всю правду, был с ним приветлив, хоть и не было меж ними дружбы.
Ладонь Маглора всё ещё лежала на плече Маэдроса, и он сжал её чуть сильнее. Маэдрос отвернул от него лицо, голова его опустилась ещё ниже, сам он, казалось, едва держался на ногах; кулак с зажатой в нём лентой он всё ещё прижимал к груди, его дыхание было тяжёлым, словно у раненого. Маглор развернул брата к себе и заглянул в лицо: оно было мертвенно-бледным, щеки впали, под глазами залегли тени. Лицо это, казалось, ничего не выражало, лишь брови были нахмурены и губы плотно сжаты, но в нём отчётливо читалось страдание. Слезы не катились по его щекам; и Маглор вдруг понял, что его брат так устал и настолько измучен, что не может даже заплакать. Он обнял Маэдроса, а тот лишь прикрыл глаза. Так они и стояли, пока солнце не скрылось за деревьями, пока не угасли его последние лучи; а после братья распрощались, и каждый ушёл своей дорогой.
Маэдрос вернулся в маленький дом на опушке леса, который временно занимал, и, обессиленный, упал на кровать. Уже начинало светать, когда тяжёлое полузабытьё, наконец, обернулось сном. Майтимо ощутил сладкий цветочный запах, и почему-то свежий — мокрой хвои, и горьковатый аромат смолы; в полумраке увидел прикрытые трепещущими ресницами глаза и чуть приоткрытые алые губы; услышал тихий волнующий шёпот, различая в нём, почти бессвязном, своё имя. А потом всё слилось, смешалось, завертелось в едином водовороте: тёплые руки на его спине, опаляющее жаром дыхание на шее и разметавшиеся по подушкам чёрные пряди волос с почти распустившимися косами, сияющими золотом лент...
Он очнулся с щемящей нежностью в сердце и улыбкой на лице, которая тут же померкла, сменившись невыразимой мукой. Чем прекраснее был сон, тем ужаснее оказывалось пробуждение. Вторая половина постели была измята, словно кто-то только что поднялся с неё. Майтимо казалось, что если сейчас он повернётся к окну, то взгляду его предстанет стройная фигура со струящимися по плечам и спине длинными чёрными волосами, и если он приблизится и обнимет Фингона, запечатлевая поцелуй на изящной шее, то ясная как солнечный свет улыбка озарит его лицо, как это было прежде. Как не будет уже никогда.
Он прижал руки, здоровую и искалеченную, к груди и лежал, судорожно хватая ртом воздух, не в силах шевельнуться, пригвожденный к месту невыносимой болью, а кошмарное видение разметавшихся по грязи чёрных прядей с померкшим сиянием золотых лент и синего с серебром знамени, бурого от крови, стояло перед его глазами. Лишь через время он смог перевернуться на бок, подтянуть колени к груди и, вцепившись пальцами левой руки в простыни, наконец, зарыдать.
***
Фингон низко склонялся над резной каменной чашей не в силах смотреть и не в силах оторвать взгляд; не выдержав, он протянул руку к Майтимо, но пальцы коснулись лишь холодной воды и упёрлись в дно чаши. Вода пошла рябью, и видение растворилось.
«Немногие находят этот источник. — раздался за его спиной голос; Фингон обернулся и преклонил голову, увидев перед собой Намо. — Нужно слишком тосковать, чтобы найти путь сюда. Нужно слишком любить, чтобы заглянуть в чашу. Ты приходишь не впервые, источник сам зовёт тебя и открывает тебе земную жизнь, потому что твои помыслы чисты, потому что ты смотришь не из злобы, или обиды, или ревности, а лишь из любви. Но знай, что это не принесёт тебе покоя».
Он мог лишь иногда смотреть на Маэдроса, и его боль причиняла ему страдания. Но сколько бы ни молил Фингон о возвращении в мир живых, ответ Намо оставался неизменным. Тогда он спросил, не может ли забрать боль Майтимо или хотя бы разделить её, и Намо ответил: «Ты можешь лишь испытать её тоже. Это не умалит его страданий и измучит тебя».
Фингон согласился, ибо это было единственным, что могло связать их теперь. И, возможно, для Фингона это был последний шанс прикоснуться к Майтимо. Пусть так, пусть не по-настоящему, пусть мучительно, но другой возможности могло не быть. Кто знает, суждено ли им встретиться вновь? Фингон, храня надежду в своём сердце, всё же не верил в это. Не верил, вероятно, и Маэдрос.
Приняв согласие Фингона, Намо лишь коротко кивнул. И тогда в груди Фингона пробудилась чужая боль, и была она так сильна, что едва не затмила его собственную, и стихала она лишь иногда, когда Майтимо спал, но даже сон не мог даровать ему покой; и стоило ему открыть глаза — она возвращалась с новой силой. Фингон, страдая от этой муки, не отказывался от неё, ибо почитал её даром.
Горе его росло, когда смотрел он через воды источника, что совершает его возлюбленный в исполнение своей страшной клятвы. Но не ощущал он гнева на него, лишь безграничную скорбь, ибо понимал, что Маэдрос в отчаянии своем не видит иного способа, чтобы снова смогли обрести они хоть призрачный шанс на новую встречу. И знал он, что Маэдрос не может оставить своих братьев в их войне за Сильмарили. Он и сам не был лучше Маэдроса, и снова стоял бы с ним плечом к плечу в братоубийственных битвах, если бы ещё имел тело, ибо ставил его выше всех в этом мире и мог быть только на его стороне.
Наблюдал он через водную гладь за тем, как сыновья Феанора, поддавшись уговорам Келегорма и желая отнять Сильмариль силой, напали на Дориат, и пал в той битве Диор, и жена его, и сыновья были брошены в лесу на погибель; и за тем, как Маэдрос, потерявший в сражении трех братьев, безуспешно пытается отыскать детей, горюя одновременно о совершенном ими зле и о смерти своих родичей. Но напрасным было деяние Феанорингов — завладеть камнем, сотворённым отцом, им не удалось. Видел Фингон и то, как сыновья Феанора напали на тех, кто бежал из Дориата и Гондолина, тогда Маэдрос лишился ещё двоих братьев, но они с Маглором так и не смогли заполучить Сильмариль, что через время вознёсся в небесные пределы и воссиял новой звездой, названной Гиль-Эстель. А после грянула Война Гнева, и сражён был Моргот, а Сильмарили оказались в руках Эонвэ, глашатая Манвэ, но Фингону того не открыл источник до поры, пока Маэдрос не узнал об этом.
Услышав призыв Эонвэ уйти из Средиземья и предстать пред судом Валар, Маэдрос и Маглор ответили отказом. Тогда сказал Эонвэ, что утратили они право обладать камнями и виной тому преступления, которые они совершили. Но Маэдрос повторил свой отказ, лишь Маглор в сомнении отвел его в сторону.
— Брат, я думаю, что нам стоит послушаться. Может быть, тогда и приговор наш будет не столь суровым.
— Для нас любой приговор окажется суровым, — возразил Маэдрос. — Что с нами станет, если мы явимся на их суд сейчас? Они, уж верно, сделают всё, чтобы не дать нам завладеть оставшимися Сильмарилями.
— Они и так не позволят нам этого. Пытаясь, мы лишь умножим зло и отсрочим приговор.
— Разве не ты сам напоминал мне о данной нами клятве? Разве не ты просил меня жить ради неё в час, когда я готов был от всего отказаться? — воскликнул Маэдрос. — Неужели ты забыл, как звучали слова, что мы произнесли вслед за отцом? Мы призвали на себя Вечную Тьму, мы клялись именем самого Илуватара. Каким бы ни был приговор Валар, он лишит нас и шанса исполнить клятву. И если не они сами отправят нас во Тьму, то мы всё равно окажемся обречены на это.
И хоть братья говорили тихо, но обрывки слов долетали до Эонвэ, их он и передал потом Манвэ, и слова эти вызвали у него великую печаль. Маглор внял словам Маэдроса, и братья отринули приказ добровольно явиться на суд, но вместо этого, не видя иной возможности заполучить камни, что считали по праву им принадлежащими, сговорились украсть их. Изменившие свои облики и укрытые ночной тьмой, что напоминала им о Тьме вечной, они прокрались в лагерь Эонвэ и свершили ещё одно зло — убили стражу, чтобы овладеть Сильмарилями.
Весь лагерь встал против братьев, но Эонвэ повелел отпустить преступников, и они ушли, не встречая препятствий. Каждый из них взял по камню, и жар Сильмарилей тотчас ожёг им руки.
«Прав был Эонвэ», — тихо произнес Маглор дрожащим от боли голосом. Маэдрос ничего на это не ответил. Братья решили идти отныне разными дорогами. На прощание Маглор, понимая, что не увидит больше брата своего, сказал:
— Быть может, Валар всё же будут благосклонны к нам. Может, нас минует ужасная участь сгинуть навсегда. — После этих слов он отвернулся и медленно побрёл вперёд, больше не оборачиваясь.
— Не думаю, брат, что после всех страшных злодеяний суд Валар вынесет нам иной приговор, помимо Вечной Тьмы. — ответил Маэдрос, но тихие слова его унёс ветер, и не достигли они ушей Маглора. — Прощай, — добавил он, бросив последний взгляд на уходящего брата, и сам, стиснув зубы, двинулся в противоположную сторону.
Жар Сильмариля, казалось, лишь усиливался, сияние камня, в котором заключен был свет Древ Валинора, которые Маэдрос видел собственными глазами, ослепляло. День сменялся ночью, леса — равнинами, но Маэдрос ничего вокруг себя разглядеть уже не мог: взор его затуманился.
Обезумевший от невыносимой боли, едва живой, давно уставший от этого существования, измученный жестокими страданиями, он шёл вперёд, сжимая в обожженной ладони Сильмариль, в отчаянии своём осознавая, что клятва его избыта и что всё было напрасно. Ноги сами вели его, он падал, обессилев, но поднимался снова, чтобы завершить свой путь, каким бы ни был его конец. Чтобы не потерять сознание, он цеплялся за самые прекрасные воспоминания, которые у него были. Воспоминания, обжигающие нутро сильнее, чем обжигал руку Сильмариль. Но он хотел помнить, хотел думать только о проведённом с Фингоном времени, как в бреду звал его по именам. У него не было слёз, нестерпимый жар словно высушил всё тело, влажной оставалась лишь кровь на потрескавшихся губах.
И в последние мгновения, когда Маэдрос, ослабевший от мук, раскачивался на краю пропасти, глядя на яростное пламя внизу, ему явился дух Фингона, его прозрачная ладонь сжала руку с Сильмарилем, и жар будто бы вполовину ослаб; Маэдрос ощутил на лице свежее дуновение прохладного воздуха и рухнул в спасительные объятия. И никто не мог сказать наверняка, было то лишь видение, или какая-то часть души Фингона, который согласился испытывать боль вместе с Майтимо и был не в силах дольше видеть и чувствовать его страдания, каким-то образом смогла прорваться в мир живых, чтобы разделить с Маэдросом его участь. Этого не знал даже сам Фингон, склонявшийся в этот момент над источником в жестоких мучениях и всё же не отказывающийся от них, но там, где его руки касались краёв чаши, на белом камне навсегда остались обугленные следы. И правду мог бы рассказать лишь Намо, но смолчал об этом. Они приникли друг к другу, умирающий и мертвый, и вместе бросились в огненную пропасть.
Всё кончилось и смолкло, и мир превратился в ничто, а потом раздался зов, пробудивший Маэдроса из небытия, и душа его устремилась на этот зов, ибо был он грозен и вместе с тем мягок. Предстал он пред судом Валар более не терзаемый телесными муками, избавленный от старых шрамов; и даже рука его оказалась на месте, ибо искалечено было тело, но не душа. И покорно склонил голову, выслушивая справедливые обвинения. И приговором ему была не Вечная Тьма, но пребывание в Чертогах Мандоса достаточно долгое, чтобы изменить запятнанную душу, исцелить её раны. Больше ничего не сказали Валар, они поднялись со своих мест и покинули залу, остался один лишь Намо; он сурово взирал на виновного, но голос его, которым он обратился к Майтимо, не был жесток.
— Это не обычная тюрьма, Маэдрос, сын Феанора. Ты здесь не для новых страданий, милостью Манвэ тебе дозволено встретиться с тем, о ком ты так горюешь. Или с кем-то из твоих родичей. Выбирай, но лишь одного.
— Финдекано, — без раздумий ответил Маэдрос и затаил дыхание, не смея смотреть в лицо Намо.
— Желание не преданного сына или брата, но любящего сердца. — Намо замолчал, раздумывая. — Он сделал тот же выбор: предпочёл ждать тебя столько, сколько будет нужно. Этот союз не мог быть признан, но вы сами заключили его, столь крепкую связь невозможно разорвать ни ссорой, ни смертью. Да будет так. Иди.
Не произнося больше ни слова, Намо указал на распахнутую дверь в том месте, где мгновение назад была глухая стена, и Маэдрос, склонив голову в знак благодарности, шагнул за неё. Дверь тут же закрылась за ним. Долго шёл он по огромной пустынной зале, пока вдруг в самом конце ее из-за колонны не выступила фигура. Маэдрос ускорил шаг, и Фингон, заметив его, двинулся ему навстречу. Они остановились друг против друга, глядя в глаза и понимая всё без слов. Фингон взял Майтимо за правую руку и печально улыбнулся, и Майтимо увидел в его глазах отражение своей собственной боли. А потом они, всё так же не говоря ничего, обнялись и поцеловали друг друга. Это был не просто поцелуй: слияние не тел, но душ, подтверждение вечного союза.
Маэдрос, впервые за много лет спокойный и расслабленный, сидел на полу в полудрёме, откинувшись на грудь Фингона, держа его руку в своих руках и слушая его мелодичный голос над самым ухом, обещающий, что страданий больше не будет. На его лице сияла улыбка, всё ещё болезненная, но тёплая. Он не исчез в Вечной Тьме, а приговор Валар вовсе не казался ему суровым: каким бы длительным ни было его пребывание в Чертогах Мандоса, Фингон разделил этот срок с ним.
— Если бы я только мог подумать, что так всё обернётся, то явился бы сюда намного раньше. Тогда на моих руках не было бы столько крови братьев. И если бы я сделал это ещё раньше, то не было бы твоей.
— Но ты не мог этого знать. Кто, кроме самого Эру, может сказать, в какой момент изжила себя твоя клятва? — отвечал Фингон, не прекращая перебирать пальцами рыжие волосы. — И в моей гибели ты не виноват. Это война, смерть и скорбь неотделимы от неё. Впрочем, о чём теперь говорить? Мы оба прошли через смерть: я через быструю, ты — медленную и мучительную. И оба сражались до конца. Теперь всё прекратилось, и уж больше мы ни за что не расстанемся.
Маэдрос обернулся, чтобы заглянуть в его лицо, и увидел в глазах Фингона печаль и безграничную нежность. «Ни за что,» — повторил Майтимо его слова и потянулся за поцелуем.
Никто не приходил к ним, никто их не прерывал, Владыки без всяких препятствий позволяли двум измученным душам спасать друг друга, исцелять, менять. И они, чувствуя, как боль постепенно исчезает и сменяется счастьем, теснее сомкнули объятия, чтобы больше никогда друг друга из них не выпускать.