На лагерь наползал густой туман, прохладный и влажный; шатры утопали в нём. Тому, кто смотрел бы на это с возвышения, они показались бы крупными валунами в реке. Туман тёк, переливался, окутывал и обращал в белое ничто всё вокруг.
Шатёр был наполнен теплом, которое не согревало, приглушённым светом и голосами, тоже приглушёнными. Кровать, на которой лежало завернутое в плащ тело, обступили переговаривающиеся вполголоса целители. Фингон с совершенно белым лицом стоял в изголовье, заломив руки в тревоге и мелко дрожа. Одежда его всё ещё была покрыта пятнами крови: он не успел сменить её после путешествия. Около часа назад он появился в лагере с израненным Маэдросом на руках. «Помогите!» — попросил Фингон двух дозорных и с тех пор не произнёс ни слова. Он безотрывно смотрел на Маэдроса и будто бы с трудом держал себя в руках, чтобы не выгнать всех из шатра и не сжать бесчувственное тело в объятиях, надеясь защитить от всего мира. Несколько раз он делал шаг вперёд, а потом, точно опомнившись, снова отступал, чтобы не мешать целителям.
Тургон стоял рядом с братом, разрываемый противоречивыми чувствами. Он злился на Фингона за то, что тот спас предателя, рискуя ради него собственной жизнью, и за то, что теперь смотрит с такой болью. Он сочувствовал брату и был напуган живым доказательством жестокости Моргота. Он одновременно ненавидел Маэдроса и испытывал жалость к нему.
Маэдрос выглядел ужасно. Прежде высокий и статный, с лицом столь прекрасным, что всякий невольно любовался им, он всегда был исполнен королевского величия, однако и во внешности его, и в манерах не было отцовской надменности. И не только волосы его пылали огнём, который виделся каждому смотрящему не разрушительным буйным пламенем, а скорее тёплым костром, но и взгляд серых глаз светился спокойствием; и хоть выражение его лица часто бывало отрешённым, но не появлялось в нём ни презрения, ни жестокости.
Ничего этого теперь не было: тело, долго провисевшее в одном положении, неестественно выгнулось, он похудел, кожа его стала мертвенно-бледной, губы высохли настолько, что потрескались и кровоточили, вокруг глаз появились почти чёрные круги, правая рука, залитая кровью, была лишена кисти, всё тело покрывали ужасные шрамы, в некоторых из них легко угадывались следы от пут и оков, на боку и животе алело несколько свежих, незатянувшихся ран: вероятно, это камни падали со скалы, задевая беззащитное тело. И хоть в его облике всё ещё оставалось что-то неуловимо притягательное, не было в нём больше ни величия, ни ослепительной красоты, а внутреннее сияние его будто угасло.
Тургону подумалось, что Маэдросу лучше было умереть сразу. Он в глубине души желал каждому из Первого Дома страданий, но такого ужаса не заслужил даже сын Феанора, смерть теперь была бы для него благом. Но он ни за что не произнёс бы этого вслух. Не при Фингоне.
Когда Тургон собрался уходить, Фингон остановил его, удержав за руку и всё так же глядя только на Маэдроса, сглотнул и попросил каким-то чужим, хриплым голосом: «Напиши его братьям, пожалуйста». Тургон кивнул, не уверенный, что Фингон заметил это, и вышел.
На лагерь опустились сумерки, в шатрах уже горели светильники. Фингон оставил в своём лишь один. Тело Майтимо омыли, раны обработали, целители сделали всё, что было в их силах, и отправились отдыхать. Теперь оставалось лишь ждать.
Фингону за те часы, что он сидел у постели Маэдроса, удалось даже почти прочесать рыжие волосы, но руки слушались его плохо, и он оставил это занятие. Он в очередной раз смазал растрескавшиеся губы заживляющими маслами и просто сидел, смотрел на Маэдроса и не знал, что делать. Сердце отчаянно билось будто где-то под горлом. Он обхватывал себя руками, стискивал зубы, пытался глубоко дышать, чтобы унять нервную дрожь, но ничего не помогало: страх за Майтимо был слишком силён.
Финголфин зашёл почти бесшумно и встал за спиной Фингона. Он только что вернулся в лагерь и, узнав, что совершил его сын, поспешил к нему.
— Целители сказали, что надежда есть, — сказал он, с горечью разглядывая Маэдроса. Он не держал зла ни на него, ни даже на его отца — он горевал по брату.
— Есть, — подтвердил Фингон, коротко глянув на отца и тут же снова отвернувшись, но Финголфин успел увидеть его полное боли лицо.
— Турукано отправил послание его братьям, — сообщил Финголфин.
— Они бросили его, — почти неслышно сказал Фингон и хотел добавить что-то ещё, но сдержал себя. Он не желал идти по этому пути, не желал обвинять. Он не был обязан дружить с Феанорингами, но и ненавидеть их не хотел.
— Почему ты не сказал никому, что собираешься сделать?
— Ты пришёл ругать меня? — почти безучастно спросил Фингон.
— Вовсе нет, я лишь пришёл спросить: понимаешь ли ты, что тобой в тот момент двигали только чувства?
Фингон кивнул.
— Ты мог погибнуть за него.
— Да.
— И ты осознавал это, когда шёл туда?
— Полностью.
— Ты мог попасть в плен, оказаться в том же положении, что и он.
— Я постарался бы погибнуть.
— Тебя почитают как короля. Не мне учить тебя, но поступки короля должны быть взвешенными. От нас слишком многое зависит.
— Я не мог иначе.
— Я знаю, — мягко сказал Финголфин. — Ты был в отчаянии, ведь он слишком дорог тебе. Дороже, чем твоя собственная жизнь?
Фингон не ответил, даже не взглянул на отца.
— Ты мой старший сын, Финдекано. Думаешь, я не знаю, что с тобой творится? Что не замечал ничего ещё в Амане? Мне не нужен правильный ответ, нужен лишь честный.
Фингон долго молчал, а потом всё же признал:
— Да, дороже.
Финголфин кивнул и положил руку на плечо сына.
— Это был героический поступок.
Ничего больше не говоря, он покинул шатёр, оставляя Фингона наедине с лежащим без сознания Маэдросом, со страхом за его жизнь, с ужасным воспоминанием о том, что именно пришлось сделать для его освобождения. Фингон смотрел на свои руки, давно вымытые, и видел на них кровь. Кровь тэлери, убитых им и его родичами, кровь тех, кто не пережил тяжёлое путешествие до Средиземья, а теперь и кровь Майтимо.
Время тянулось, но ничего не менялось. Маэдрос не приходил в себя, раны его никак не заживали и порой снова начинали кровоточить. Целители появлялись по очереди: на рассвете один из них отодвигал полог шатра, впуская внутрь свет солнца и свежую прохладу, приносил бинты и мази, отвары и настои. Фингон всегда был рядом и делал сам почти всё, доверяя другим лишь лечение, в котором сам он понимал мало, а потому боялся ошибиться. Но и в лечении он помогал всем, чем только мог, а потом снова ждал. Часы бездеятельного ожидания были самыми тяжёлыми: отвлечься уже было не на что, оставалось лишь надеяться. Потом это тяжкое бдение снова прерывал кто-то из целителей. Они делали свою работу и раз за разом качали головами в ответ на вопросительные взгляды Фингона.
Когда же целители уходили, когда на лагерь опускалась ночь, Фингон просто садился у постели, совсем без сил, и смотрел в свете светильников на измождённое лицо, напуганный, растерянный, измученный бессонницей и болью за Майтимо, и так сидел до самого утра, не зная, как помочь ему, касаясь иногда его здоровой руки, прикрывая ладонью страшный след от оков на его запястье — один из многих шрамов, что вечно будут напоминать о перенесенных им страданиях.
Фингон долгими часами не мог оторвать взгляд от переливающихся рыжеватым блеском ресниц и мучительно ждал, когда они, наконец, дрогнут, когда серые глаза откроются. Но этого не происходило. Сколько бы Фингон ни всматривался в его лицо, стараясь разглядеть в нём хоть один признак жизни, сколько бы ни звал его по именам, сколько бы ни умолял очнуться — ничего не менялось.
Через несколько дней в лагере появились Маглор, Карантир и Келегорм, сопровождаемые небольшим отрядом. Они приехали на рассвете, когда многие ещё спали, и прошли вглубь лагеря, стараясь не встречаться глазами с родичами, и долго стояли у постели старшего брата, не обменявшись ни словом, шокированные тем, что с ним стало. Они попросили разрешения остаться в лагере на несколько дней, но лишь затем, чтобы убедиться, что никто не собирается причинять зло Маэдросу и что увозить его в свой лагерь в таком состоянии нельзя.
Маглор, что с самого приезда будто тень держался недалеко от старшего брата, но не смел ни мешать постоянно находящемуся у его постели Фингону, ни заговаривать с ним, ни даже поднимать взгляд на того, кого сам обрёк на тяжёлые испытания во льдах, к вечеру не выдержал и поведал ему правду о Майтимо: о том, что тот ничего не знал о замысле отца, что был против него, что спрашивал о Фингоне прежде, чем запылали корабли, и что он остался единственным, кто никогда не предавал своих родичей. Не предавал Фингона.
Келегорм и Карантир со своим молчаливым отрядом вернулись к себе, оставив лишь Маглора. Он готов был мириться с полными презрения и отвращения взглядами, но не хотел больше покидать брата.
Скоро у Маэдроса начался жар, и он страдал, не приходя в себя, ни разу не открыв глаза. Его тело горело, он тяжело и хрипло дышал, и без того бледная кожа приобрела почти серый оттенок, губы стали синеватыми. Он хватал ртом воздух и, ещё не способный двигаться, только судорожно сжимал пальцами простыни и поворачивал голову то в одну сторону, то в другую. Из груди вырывались мучительные стоны, иногда с губ слетали отдельные слова, какие-то бессвязные мольбы. Время от времени он звал Фингона, и тот всякий раз склонялся к нему и говорил с ним, но Маэдрос его не слышал. Маглор, видя, что Фингон не решается оставить его даже на мгновение, не вмешивался. Он молча сидел в стороне и подходил лишь тогда, когда видел, что его помощь действительно нужна.
Жар не спадал, и все прекрасно понимали, что Майтимо не сможет продержаться так слишком долго. Травы, способные помочь ему, сумели отыскать только к вечеру, и теперь оставалось лишь ждать, когда приготовится сложный отвар. В том, что это спасёт его, уверенности не было: эльфы, неподверженные болезням, прежде не нуждались в таких снадобьях. Всё, что давали ему раньше, помогало от ран, но Маэдрос боролся не только с ними, но со злом, что не желало отпускать его.
Фингон, бледный, измождённый, с тёмными кругами под глазами, сидел у кровати, обтирая пугающе горячее тело Майтимо влажной тканью, сложенной в несколько слоёв. Его руки дрожали от волнения и усталости, с лица не сходило тревожное выражение.
— Ты не спал уже много дней, — произнёс целитель — высокий эльф с собранными в хвост чёрными волосами, с беспокойством глядя на него.
— Думаешь, он спал… там? — глухо отозвался Фингон, не отрывая взгляд от лежащего на кровати.
Эльф задумчиво покачал головой:
— Нет, вряд ли. Терял сознание точно, но спать в таком состоянии невозможно. Ты тоже хочешь подождать, пока не упадёшь без сознания?
— Долго ещё? — спросил Фингон, проигнорировав его вопрос.
— Может, несколько часов. Прости, я не могу ускорить процесс. К ночи будет готово, и если… если он доживёт, то это должно помочь. Сейчас самое главное сбить жар.
Фингон кивнул, с трудом осознавая, что впереди ещё несколько кошмарных часов, и меняя очередной компресс на горячем лбу Майтимо на новый, холодный и влажный. Целитель бесшумно вышел, скоро ушёл и Маглор, не в силах боле слушать прерывистые вздохи и стоны брата. Смертельно уставший Фингон, нервы которого были на пределе, коснулся кончиками пальцев волос Майтимо, опустил голову и тихо заплакал от беспомощности и страха.
Целитель вернулся спустя часа три, которые показались Фингону бесконечностью. Всё это время он просидел рядом с Маэдросом, разговаривая с ним, не уверенный, что он может слышать. Если Маэдрос и был в сознании, то лишь частично. Когда его попытались приподнять, чтобы напоить снадобьем, он сильно дёрнулся, отвернув голову. «Нельо», — позвал Фингон, шепнув в самое его ухо. Маэдрос замер, прислушиваясь к его голосу. «Выпей это, — попросил он, — станет легче». Он забрал у целителя кубок и стал сам осторожно поить Маэдроса, по чуть-чуть вливая целебный отвар в приоткрытый рот. Майтимо больше не сопротивлялся, послушно проглатывая горьковатую жидкость с запахом чего-то хвойного.
Отвар подействовал, и жар начал спадать. Фингон, державший его за руку, ощутил, как она постепенно делается всё менее горячей. Майтимо бросило в холод, он задрожал, и Фингон тут же укрыл его одеялом. Вскоре прошла и дрожь, и он замер без движения, расслабленный, со спокойным лицом. Маэдрос дышал хоть и тяжело, но теперь ровно и глубоко. Смерть выпустила его из своих когтей и он, уставший от бесконечной борьбы с ней, просто спал.
Фингон вышел из шатра, глотнул свежий воздух. От облегчения его трясло, на глаза навернулись слёзы, и он прижал стиснутую в кулак руку к лицу, зажмурился, не давая им пролиться. Несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь, и вернулся в почти душное тепло, пахнущее целебными снадобьями. Тревога не отступила, напряжение не прошло, только в голове билась мысль, что теперь всё должно быть в порядке.
— Ты должен хоть немного отдохнуть, — заявил Тургон, который бесшумно вошёл, улучив момент, когда Маглора не было рядом, лишь для того, чтобы сказать это. Он беспокоился за брата.
— Я не могу, — ответил Фингон слабым надтреснутым голосом.
— Ты измотан, ты не смыкал глаз с того самого момента, как вернулся с ним. У него есть брат, который может о нём позаботиться, а ты просто ложись, теперь сны вряд ли станут мучить тебя.
Фингон только неопределённо качнул головой, сил спорить у него не было, и Тургон, приняв этот жест за согласие, снова удалился, едва не столкнувшись у входа с Маглором, но даже не взглянув на него.
— Прости, я не должен был слушать, но… о каких снах он говорил? — спросил Маглор, в голосе которого звучала нерешительность, он понимал, что не имеет права задавать вопросы. — Ты видишь кошмары?
— Наверное, он прав, и больше я не буду их видеть.
Фингон аккуратно приподнял край одеяла, обнажая бледный бок и впалый живот Маэдроса, на которых алели длинные порезы с рваными краями. Из ран до сих пор слабо сочилась кровь, нужно было снова обработать их.
— Почему? — поинтересовался Маглор, проследив за движением его пальцев, которые уже привычно сняли крышку с резной хрустальной пиалы и с величайшей осторожностью, едва прикасаясь, нанесли мазь на одну из ран.
— Макалаурэ, когда именно Майтимо оказался в плену? — спросил Фингон вместо ответа. — В каком году?
— Почти сразу после смерти отца...
— Мне жаль твоего отца, я скорблю по нему.
— Ты говоришь всерьёз? — поразился Маглор.
— Да, что бы он ни сделал, он был мне дядей. Мы родня.
— Но Турукано ненавидит нас всех.
— Он в своём праве, Эленвэ погибла в Хелькараксэ.
— Мне жаль.
— Да, — согласился Фингон и снова спросил: — Так какой это был год?
— После Битвы под Звёздами. 1497 год.
— О нет… — выдохнул Фингон и крепко сжал в ладони маленькую пиалу, и лишь когда острые её грани больно впились в ладонь, он вспомнил, зачем взял её в руки. Он погрузил пальцы в густую, чуть маслянистую массу, а потом продолжил осторожно смазывать ей плохо заживающие раны.
— Ты видел его? — нарушил тишину Маглор. — У Моргота?
Фингон молча кивнул, закусив губу.
— Долго?
— Да, все эти годы. Сначала видел подземелья, потом… вероятно, скалу. Я не видел всего, только обрывки.
— Это были видения. — Маглор не спрашивал, он утверждал.
— Надеюсь, что нет, — ответил Фингон и отвернулся, чтобы продолжить обрабатывать раны, но Маглор заметил боль в его лице и полные слёз глаза.
— Что ты видел? Что с ним было?
— Я не могу сказать, — совсем уж тихо ответил Фингон, — это слишком ужасно. И если ему действительно пришлось перенести хоть что-то из этого, то я не представляю, как он смог выдержать. Я буду до последнего надеяться, что это лишь сны, обычные кошмары, но его раны, шрамы… Они точно такие, какие я видел. — Фингон едва слышно всхлипнул, и Маглор, который только что собирался обойти постель и сесть напротив Фингона, передумал и опустился на табурет за его спиной.
В молчании тянулись минуты. Фингон не чувствовал в себе ни сил и ни желания говорить, тем более с Маглором, который то подходил к постели, чтобы взглянуть на брата, то принимался расхаживать по шатру, скучая и беспокоясь. Но и тишина, нарушаемая лишь глубоким дыханием спящего да лёгкими, почти неслышными шагами за спиной, не была лучше разговоров. Фингон гнал от себя мысли о кошмарах, но ужасные образы снова и снова вставали пред его внутренним взором, а в ушах звучали стоны и крики боли. Он пытался отвлечься, пытался думать о чём угодно другом, но голова его от усталости работала слишком плохо. Когда ему удавалось хоть на минуту отогнать от себя призраки видений, разум заполняли воспоминания о Тангородриме, и он снова приходил в ужас от пытки, измышленной Морготом, снова слышал мольбы о смерти, снова чувствовал вину за тот способ, который избрал для спасения Маэдроса. Единственный способ. Не в силах больше выносить это, Фингон встал, покачнулся и упал бы, если бы Маглор не придержал его.
— Тебе срочно нужен отдых, — сказал второй сын Феанора, пытаясь придать голосу лёгкость, и кивнул в сторону Майтимо, — выглядишь ещё хуже, чем он.
— Я не могу спать, — слабо ответил Фингон.
— Финдекано, смерть отступила. Теперь всё будет хорошо. Хотя бы просто ляг здесь, — он указал на вторую кровать, поставленную ещё несколько дней назад по просьбе Тургона. — Я обещаю разбудить тебя, если вдруг что-то изменится.
Фингон не стал спорить и без сил повалился на кровать, не раздеваясь. Сердце отчаянно стучало, сон не приходил; он попытался отвернуться, но внутри всё сжалось от страха в тот же момент, когда он лишил себя возможности видеть Майтимо. Он перевернулся на другой бок, но стоило закрыть глаза — его охватывала паника. Скоро Фингон всё же провалился в какую-то вязкую полудрёму, из которой его выдернула тревога. Он неимоверным усилием заставил себя успокоиться и снова медленно погрузился в одновременно душную и холодную тьму, которую нельзя было назвать сном.
Ночь выдалась морозной. Из-под полога в шатёр медленно пробиралась прохлада, заползала под одежду, заставляла Маглора кутаться в тёплый плащ. Он занял на посту место Фингона и не собирался спать. Ему не хотелось, и дело было вовсе не в тревоге: мучила Маглора не она, но жгучий стыд и чувство вины. Они оставили родного брата в руках Моргота, позволили ему пережить годы кошмара. Они вшестером испугались Врага и продолжили жить, стараясь не думать, что происходит с Нельяфинвэ, когда один Фингон не побоялся рискнуть всем. И когда Майтимо был спасён, ухаживали за ним вовсе не братья, не братья находились у его постели неотлучно, не они звали его по именам, умоляя очнуться, не они не могли ни есть, ни спать от страха за него. И даже Маглор, хоть и был рядом, оставался в стороне, лишь изредка помогая.
Фингон, без сомнения, был героем, и Маглор нисколько не сомневался, что, благодаря его подвигу, их народ снова станет единым; но также он знал, что не это было целью Фингона. Что бы там ни пытался рассказать Тургон, Фингон безрассудно, в полном одиночестве, бросился на поиски Маэдроса вовсе не для того, чтобы снова объединить разрозненный народ. Для тех, кто видел его теперь, это было очевидно. Вряд ли он даже думал о народе в тот момент, когда узнал, что произошло с Маэдросом. Все они боялись, и каждый действовал так, как велел ему страх: Феаноринги боялись Моргота, страшились пыток и смерти; Фингон боялся никогда больше не увидеть Майтимо.
Фингон спал беспокойно, сон не стёр тревожное, напряжённое выражение с его лица, свесившаяся с кровати рука была сжата в кулак. Вероятно, он тоже замёрз, потому что ёжился и чуть заметно дрожал. Маглор отыскал ещё одно одеяло и набросил его на спящего, разглядывая изменившееся за годы лицо. В нём и прежде не было беззаботной лёгкости, лицо это часто бывало спокойным, даже прохладным, а серые, с голубым оттенком, глаза ещё тогда полны были не юношеской наивности, но мудрости и тоски. Однако и в глазах, и во всём облике его пылала жизнь. В этом он был слишком похож на Маэдроса. Так сильно, что их сходство и их тесная дружба раздражали всех Феанорингов и, как подозревал Маглор, не только их. Рядом друг с другом они преображались. Возможно, сами они этого даже не замечали, зато видели все остальные. Сдержанные с другими, вдвоём они увлечённо вели долгие беседы, смеялись над чем-то понятным лишь им или сидели в тишине, явно наслаждаясь каждым мгновением, проведённым в обществе друг друга.
Теперь Фингон выглядел старше и куда печальнее, чем прежде. И Маглор с глубоким изумлением обнаружил, что боится возможной смерти брата не только из любви к нему, но и из-за того, что совершенно не желает видеть, что сделает эта смерть с Фингоном.
Они никогда не были дружны: Маглор, ревнуя старшего брата, не любил Фингона с самого детства и отказывался от общения с ним, и Фингон не стремился сблизиться с кузеном — все его мысли занимал лишь Маэдрос. Маглор, любопытный и внимательный от природы, стал порой наблюдать за ними, пытаясь понять, почему Майтимо, когда у него есть выбор, неизменно отдаёт предпочтение ему, а не родным братьям, касается то разговора, охоты, обыкновенной прогулки или даже места за столом.
Впервые он заметил это на одном из пиров, который устроил желающий собрать всю семью вместе Финвэ, когда юная, но уже прекрасная Аредэль подсела к близнецам и завела разговор об охоте, и Маэдрос, весь пир проскучавший рядом с Амродом, оказался втянут в их беседу, но разговаривал неохотно и всё время бросал странные взгляды на другой конец стола. Что-то тревожащее было в его лице, что-то похожее одновременно на обиду, восхищение и тоску. Взгляды его были короткими, быстрыми, Майтимо будто боялся быть замеченным.
Маглор сидел по правую руку от него, но темой разговора интересовался так же мало, как Маэдрос. Его внимание привлек тот край стола, от которого никак не мог оторваться старший брат, — там Галадриэль обсуждала что-то с Фингоном и Тургоном. Поразило Маглора то, что Фингон, который сидел между братом и кузиной, но почти не участвовал в разговоре, выглядел точно так же, как Маэдрос, точно так же смотрел на их часть стола. У Маглора промелькнула невероятная мысль, что лучшие друзья поссорились, но он тут же отбросил её: Фингон и Маэдрос не ссорились никогда. Даже споры о природе вещей и значении слов, которые они часто затевали, не были похожи на споры, лишь на обмен мнениями. И они всегда сходились на чём-то общем. Казалось, что в мире не существует ничего, что могло бы разделить их.
Маглор был почти уверен, что взгляд Майтимо устремлён на Галадриэль, но Фингон снова посмотрел в их сторону и в этот раз встретился взглядом с Майтимо, смутился и улыбнулся. Маглор заметил, как преобразилось лицо брата. Всего мгновение назад угрюмый, теперь он будто светился. Маглор, заинтересовавшийся этой переменой, был абсолютно уверен, что эти двое не просто смотрят друг на друга, а ведут какой-то молчаливый диалог.
Он не ошибся, потому что скоро Фингон поднялся со своего стула, с не очень искренней, но вежливой улыбкой поклонился собеседникам, вероятно, извиняясь за прерванный разговор, и покинул зал. Майтимо проводил его взглядом, пробормотал «Простите», тоже поднялся и быстро вышел вслед за ним, ни разу так и не взглянув в сторону прекрасной девы, чьи волосы сверкали серебром и золотом. И тут Маглор догадался, осознание пришло к нему внезапно и ошеломило.
С тех пор он стал замечать больше: взгляды, жесты, улыбки, лёгкий румянец на щеках. То, что и Фингон, и Маэдрос успешно прятали друг от друга, скрыть от чужих внимательных глаз они не могли.
Маглор улыбнулся воспоминаниям, но не успел всерьёз задуматься обо всём этом и понять, как именно он относится к кузену, потому что всего через пару часов Фингон проснулся и тут же сел на кровати, тяжело дыша.
— Ещё ночь, и ничего пока не изменилось, — сообщил Маглор, — ложись обратно.
— Больше не могу, — хрипловато ответил Фингон, проводя ладонью по своим чёрным волосам.
— Ты снова что-то видел?
— Нет, просто… страшно закрывать глаза, — признался Фингон.
— Вы действительно слишком похожи, — с грустной усмешкой сказал Маглор и уточнил: — Характером. Когда мы… оставили вас, он лишился покоя. Отец злился: его первый наследник, любящий сын, который всегда преданно служил ему, стал холоден с ним. Молча выслушивал и исполнял приказы, но больше не пытался заслужить его доверие или похвалу. А Майтимо тревожился так, что не мог спать. И если все, кроме дозорных, отправлялись отдыхать, то он просто уходил подальше и переживал своё отчаяние в одиночестве. А когда мы пытались убедить его прилечь, то он тоже отвечал, что не может. Жаль, что у вас не было возможности обсудить всё раньше. Поговори с ним, когда он очнётся. Расскажи обо всём.
Маглор поднялся, ещё раз взглянул на старшего брата и вышел в ночь, оставляя Фингона наедине с тем, от кого он боялся уходить даже в мир грёз.
Даже Тургон немного смягчился, видя волнение брата. Он пришёл, когда занимался рассвет, чтобы поговорить с Фингоном, но так и застыл на входе, не решаясь окликнуть его. Он отметил, что волосы Фингона привычно заплетены в уже растрепавшуюся толстую косу и в ней, как обычно, поблёскивает одна из золотых лент, что всегда ассоциировались у Фингона с Маэдросом. Бросил взгляд на рыжие волосы Майтимо, которые Фингон поглаживал пальцами, едва касаясь, и вспомнил момент из их юности. Один из тех моментов, что всегда злили его.
Перед глазами его возник Фингон, ещё совсем мальчишка, с такими же собранными в косу волосами, сидящий у большого окна и старательно вырисовывающий на листе пергамента то, что видел перед собой: горы и небо. Феанор был в напряжённых отношениях с братьями, поэтому время от времени запрещал сыновьям видеться с их детьми. Так было и в этот раз, и Фингон, давно не видя Майтимо и страшно по нему тоскуя, нарисовал на крупном камне стройную фигуру со струящимися по спине рыжими волосами.
— Что ты делаешь? — возмутился Тургон, выхватывая рисунок. — Ты опять его рисуешь?
— Оставь брата в покое, — посоветовал подошедший сзади Финголфин.
— Отец, но он ведь снова! — он повернулся к Финголфину и показал ему отнятый у брата пергамент.
— Красиво, — улыбнулся отец и обратился к расстроенному Фингону: — У меня для тебя письмо.
Он протянул Фингону аккуратно сложенный лист пергамента с сургучной печатью и мелкими ровными буквами на нём. Фингон мгновенно узнал не только печать, но и почерк, и сердце пропустило удар. Он едва успел прочитать короткую записку и почти неслышно выдохнуть «Нельо...», как Финголфин произнёс:
— Полагаю, он скоро будет здесь, может, даже сегодня.
— Откуда ты знаешь? — удивился Фингон.
— Я сам его позвал, — ответил Финголфин и улыбнулся ещё шире, видя недоумение на лице сына. — Ты в последнее время постоянно грустишь, я подумал, что общение с другом пойдёт тебе на пользу. Феанаро не возражал.
Тургон за спиной отца скорчил гримасу, но никто этого не заметил. Фингон, чьи глаза теперь будто сияли, прижал кусок пергамента к груди и уставился в окно, словно надеясь, что вот-вот увидит вдали знакомую фигуру.
Тургон не знал тогда, какие именно чувства заставляют брата так скучать по Маэдросу и так радоваться скорой встрече с ним, он просто злился на эти чувства. Теперь же всё стало совсем очевидным, если бы он не понял раньше, то легко догадался бы, видя, как Фингон заботится о Майтимо, как переживает за него, как смотрит, как просто сидит рядом, с бледным и осунувшимся лицом, поглаживает рыжие волосы и бесконечно ждёт.
Тургон понимал, чего старший брат так боится: они прекрасно знали, что произошло с Мириэль, бабушкой Маэдроса. Пусть физически Маэдрос уже не был в смертельной опасности, но после всех ужасных потрясений дух, скорбящий и изнемогший от страданий, мог оставить тело. И хоть Тургон ненавидел Феанора и его сынов за гибель возлюбленной, но всё же устыдился того, что винил Фингона за его сны — его видения, за то, что он просыпался, задыхаясь от ужаса, с именем Майтимо на устах, ведь он не мог контролировать ни сны, ни собственные чувства.
Он, наконец, понял то, чего не понимал раньше, чего не видел, ослеплённый своим горем: Фингон, оказался в ужасном положении. Он, один из лидеров, почитаемый так же, как Финголфин, вёл свой народ, ни разу не показал слабость, всеми силами поддерживал Тургона, потерявшего жену, взял на себя его обязанности, заботился о его дочери, когда сам он не был в силах это сделать, никогда не отказывал в помощи своим родичам и продолжал беззаветно любить того, кто его оставил, кого все считали предателем. Ему не с кем было поделиться своими переживаниями и прежде, и тем более теперь, когда даже дружба с Маэдросом казалась невозможной, когда к запретным чувствам добавились тяготы путешествия, вина за братоубийство, неспособность принять предательство и кошмарные видения.
Единственным проявлением чувств, которое Фингон позволял себе теперь, были эти золотые ленты, которые он неизменно вплетал в косы, ведь почти никто не знал, что Майтимо был первым, кто заплёл его волосы так, и что Фингон делает это не просто по привычке, но ради призрачной связи с тем, кого он потерял. Лишь теперь Тургон ясно увидел, насколько Фингону было тяжело. А он, родной брат, бросил его с этим совсем одного. Ему хотелось извиниться перед братом за все ссоры, во время которых Фингон даже не защищался и не пытался оправдаться, а лишь просил оставить его, но он не смог найти для этого слова.
Фингон чуть повернул голову, всё так же не замечая или просто отказываясь замечать, что брат стоит за его спиной, и Тургон понял, что не сможет заговорить с ним сейчас. Лицо Фингона оставалось юным и прекрасным, но ещё во время Исхода сделалось суровым и печальным, теперь же в нём читались одновременно нежность и невыносимая боль. Он смотрел на Майтимо и как будто боялся отвести от него взгляд.
Минули дни, прежде чем Маэдрос, наконец, открыл глаза. Лишь на несколько мгновений. Он глубоко, вздохнул, и веки его снова опустились. Следующие часы он то ли спал, то ли пребывал в полусне и ни на что не реагировал. Спустя время ресницы его снова затрепетали, и серые глаза распахнулись, но взгляд их был пустым, устремлённым в никуда, безразличным. Маглора не было рядом в этот момент, когда он пришёл, то застал Фингона, смертельно бледного и испуганного, стоящим на коленях у постели и почти в отчаянии зовущим Майтимо. Лишь через день его застывшее, словно маска, лицо скривилось от боли, Маэдрос зажмурился, а когда вновь открыл глаза, в них светилась жизнь.
Сквозь застлавшую взор пелену он смог разглядеть лицо Фингона, с явным усилием разлепил губы и даже не прошептал, а будто выдохнул его имя. Это лишило его сил, тяжёлые веки снова опустились, а сознание затопила тьма. Не полностью: он ещё слышал голоса, не разбирая слов, иногда видел всполохи перед глазами, ощущал опутывающую, пронизывающую тело новую боль, не такую, как на скале, а сквозь неё — приятное, тёплое прикосновение к своей ладони. Он не мог шевельнуть даже пальцем, поэтому сосредоточился на этом тепле, почти слился с ним, всё его существо стремилось к нему, жаждало его. Возвращаясь к реальности лишь на мгновения, он снова тихо произносил заветное имя. Звал того, чей голос звучал во тьме все эти дни и умолял его вернуться. Того, кого он уже отчаялся когда-нибудь увидеть вновь. Того, кто держал его теперь за руку. И слышал в ответ над самым ухом успокаивающее «Я здесь».
Тьма постепенно рассеивалась, прогоняемая сиянием золотых лент. Боль не отступала, но рассудок прояснялся. Вскоре Майтимо, окончательно очнувшийся, стал молить о прощении. Говорить ему было тяжело, но огромное чувство вины заставляло его делать это. Если бы он только мог, то упал бы на колени перед своими преданными родичами. И хоть Фингон всё время повторял, что он ни в чём не виноват, и даже Финголфин уверял, что он прощён, вина жгла его. Он беспрерывно терзался, разрываемый на части стыдом, и благодарностью, и ужасом.
Маэдрос до сих пор не мог поверить в то, что всё прекратилось, ему страшно было открыть однажды глаза и обнаружить, что сон кончился, а он всё ещё прикован к скале, окутан колдовской тьмой, всё ещё совершенно один. Не в силах выносить этот страх, иногда, когда никого больше не было рядом, он не выдерживал и начинал просить Фингона не оставлять его.
Фингон чувствовал, как внутри всё переворачивается от его испуганного, умоляющего взгляда, от того, как Майтимо отчаянно хватается за его руку. Он снова и снова повторял, что никуда не уйдёт, что не оставит его, но Маэдрос всё равно боялся. Он слишком долго был в одиночестве, слишком многое перенёс.
Легче было бы потерять рассудок и забыть об этих кошмарных годах, но он помнил. Слишком хорошо, слишком отчётливо. И пока боль истязала его тело, воспоминания раздирали душу. Он плакал, когда никто не мог увидеть его, но Фингон замечал. Ночью, ложась спать на соседней кровати, слышал почти неразличимые в тишине всхлипы. И не решался заговорить с ним, потому что знал: он не сумеет помочь Майтимо, не сможет забрать память о пережитом. И это приводило его в отчаяние.
Постепенно Маэдрос осознавал, что действительно спасён, привыкал к тому, что самый близкий друг, по которому он тосковал многие годы, теперь рядом. Его страх не уходил, но он учился не поддаваться накатывающей волнами панике. Фингон постоянно говорил с ним, пытаясь немного отвлечь Майтимо от терзающей его боли, рассказывал всё, что приходило в голову, а когда ничего не приходило — пел, несмотря на то, что от волнения горло сдавливало, будто на нём затянулась петля. Лишь бы только не молчать, лишь бы Майтимо знал, что он действительно рядом, лишь бы не боялся закрывать глаза.
Исцеление наступало слишком медленно, шли дни, а за ними — недели, травы, что должны были снимать боль, почти не помогали, и Маэдрос долгими часами мучился, пытаясь сдержать не только крики, но даже стоны, не желая, чтобы кто-то слышал его, утыкаясь лицом в тёплую ладонь Фингона, когда тот решался коснуться его щеки. Иногда он впадал в тяжёлое забытьё, скорее терял сознание, чем засыпал, но всего через несколько минут приходил в себя, чтобы снова страдать от боли, но не сводить с Фингона взгляда, в котором где-то за пеленой страшной муки светилась надежда, что давала надежду и Фингону.
Целители, что сначала были настроены не очень дружелюбно и спасали Майтимо скорее из любви и уважения к Фингону, чем из желания действительно помочь одному из Феанорингов, теперь переменили своё отношение. Они и прежде делали всё, что было в их силах, но теперь, видя, какие страдания испытывает старший сын Феанора и как отважно держится, даже спустя столько лет пыток, прониклись искренним сочувствием.
Погода была пасмурной, в небе висели чёрные низкие тучи, погружая всё во мрак; начинал накрапывать холодный дождь, но в шатре было тепло, мягко сияли светильники и горели свечи. В свечах никакой необходимости не было, но Фингону они нравились. Их тёплый свет всегда успокаивал его.
Маглор заглянул лишь на несколько секунд, даже не скинув с головы капюшон. «Дай ему это, — Маглор протянул Фингону маленький фиал, заполненный бледно-сиреневой жидкостью. — Они пообещали, что это поможет. Я скоро вернусь». Нужды спрашивать, кто такие «они», не было — он говорил о целителях. Маглор, ощущая вину перед каждым, кто был в лагере, старался не называть по именам никого, кроме ближайшей родни — ему казалось, что он не имеет на это права. Фингон не возмущался: если кузену так легче, то пусть, ведь он почти попал в ловушку, окружённый теми, кого предал. Фингон взял фиал, поблагодарил Маглора и вернулся к постели, на которой Маэдрос, повернув голову набок и зажмурившись, терпел муку.
Он тихо позвал, и Маэдрос открыл глаза. Извиняясь за то, что приходится тревожить его, Фингон осторожно приподнял голову и плечи Маэдроса, совсем немного, только чтобы дать ему выпить отвар, но Майтимо всё равно не смог сдержать стон боли. Снадобье подействовало почти мгновенно, и, когда Фингон опустил Маэдроса обратно на подушку, тот удивлённо и облегчённо выдохнул. Боль притупилась и уже не терзала его так сильно, не разрывала всё тело. Он ощущал приятную расслабленность, но старался держать глаза открытыми, чтобы не уснуть. Фингон поправил его одеяло, положил руку на рыжие волосы и попросил:
— Поспи немного.
— Ты придёшь, когда я проснусь? — обеспокоенно спросил Маэдрос, не отрывая от него взгляд.
— Я никуда не уйду, — пообещал Фингон, беря его за руку, — я буду здесь всё время. Спи и ни о чём не тревожься.
Маэдрос попытался открыть рот, чтобы в очередной раз сказать, как он благодарен, но в этот момент Фингон склонился и поцеловал его в лоб. Губы Майтимо чуть изогнулись в подобии улыбки, он закрыл глаза и тут же провалился в сон.
Маглор бесшумно сдвинул полог и скользнул в шатёр, подошёл к постели, у которой теперь стоял один из целителей и сидел, так и не выпустив из руки руку спящего Маэдроса, Фингон.
— Что дальше? — спросил Маглор вполголоса. — Сколько ему ещё так мучиться?
— Я не могу сказать точно, — ответил целитель, — но теперь, когда его жизни ничего не угрожает, нужно заняться костями. Они сильно смещены, вы и сами видите. Это причиняет ему боль, если ничего не сделать, он никогда не сможет не то что ходить, но даже нормально дышать.
— Будет больно? — тут же вмешался Фингон.
— Да, будет, даже если мы дадим ему все обезболивающие травы, которые у нас есть, — вздохнул эльф, — но другого пути нет.
— Почему не дать ему что-то, чтобы он уснул и ничего не чувствовал?
— Это опасно, мы должны следить за его состоянием.
— После этого боли пройдут? — едва позволив ему договорить, спорил Маглор.
— В основном, — не очень уверенно ответил целитель. — Боюсь, что иногда они будут возвращаться, но точно уже не будут такими сильными. Хотя со временем он может полностью исцелиться.
— Ты уже делал это раньше? — поинтересовался Маглор.
— Да, очень давно. Но в этот раз будет сложнее. Я справлюсь, — заверил он, — но одному из вас придётся помогать мне.
— Хорошо. — тут же откликнулся Фингон, давая понять, что он готов сделать всё, что потребуется.
Маэдрос прожевал горький и вязкий на вкус лист и поморщился, чувствуя, как немеет, будто от холода, тело. Ощущения оказались весьма неприятными, но он понимал, что будет гораздо хуже. Все травы, отвары, настои, которые дали ему съесть и выпить, были призваны хоть немного ослабить ту боль, которую ему предстояло пережить.
— Даже со всеми этими снадобьями будет очень больно, — ещё раз предупредил темноволосый эльф, и повернул голову к Фингону, с некоторой тревогой глядя на его совершенно белое лицо, и сказал: — Тебе придётся его держать. Если это слишком тяжело, то я позову его брата.
— Я справлюсь.
— Готов? — спросил целитель, обернувшись к Маэдросу.
— Нет, — признался Майтимо и добавил: — Начинайте.
— Вот, сожми, — сказал целитель, поднося к его губам сложенный вдвое короткий ремешок из толстой кожи, и Маэдрос послушно прикусил его.
Он лежал на кровати, на животе, полностью обнажённый, прикрытый лишь лёгкой молочно-белой тканью, повернув голову набок и стиснув пальцами простыни. Фингон держал его крепко, но очень осторожно: так, чтобы не задеть ни травмированное правое плечо, и без того причиняющее Майтимо ужасную постоянную боль, ни с трудом зажившее запястье. Фингон не мог видеть, что делает за его спиной целитель, но догадывался, что он пытается вправить кости. Маэдрос держался отлично. Он зажмурился и сильно сжал челюсти, кусая полоску кожи, но старался не издавать ни звука, хоть лицо исказила боль. Возможно, было бы легче, если бы он кричал, но он не хотел этого и ради себя, и ради Фингона: сам он слишком устал слышать собственные вопли, а Фингона они слишком тревожили. Но какую бы боль ни испытывал Маэдрос сейчас, все они знали, что хуже всего будет с правым плечом, ведь даже самое лёгкое прикосновение к нему вырывало из его груди мучительный стон.
Скоро Маэдросу дали немного отдышаться, а потом перевернули на спину, и всё продолжилось. Фингону приходилось, низко склонившись, прижимать его к кровати, чтобы он не мог дёргаться, невольно мешая работать целителю и вредя самому себе.
Майтимо уткнулся в его грудь, цепляясь пальцами левой руки за одежду, сильно дрожа то ли от боли, то ли от ужасов, которые эта боль заставила его вспомнить. Фингон стискивал его в объятиях, и его едва не выворачивало от отвращения к самому себе, к тому, что именно он держит Майтимо, пока ему приходится переживать эту муку. Снова он, как и на скале. Но и оставить его Фингон не мог. По лицу бежали слёзы, и он сдерживался, чтобы не зарыдать в голос.
— Я будто своими руками пытаю тебя, — произнёс Фингон срывающимся голосом, прижимаясь щекой к его прохладному и влажному от пота лбу, когда целитель объявил короткий перерыв.
— Нет, — слабо возразил Майтимо, тяжело дыша. — Не думай так. Я благодарен, что ты рядом.
— Осталось немного, только плечо, но это самое сложное, — прервал их низкий голос. — Нужно сесть, насколько это возможно.
Фингон сам забрался на кровать, и они вдвоём усадили обессиленного Маэдроса между его ногами так, чтобы он мог навалиться на грудь Фингона. В другое время, в другой ситуации сидеть так было бы приятно, но не теперь. Целитель приподнял его правую руку, подкладывая под мышку свёрнутую валиком ткань.
— Скажи, когда будешь готов, — попросил он Маэдроса.
— Давай сейчас.
Целитель кивнул, снова поднося к губам Майтимо кожаный ремешок. Тот сжал его зубами и зажмурился, чувствуя крепкую хватку Фингона и ожидая боли. Он изо всех сил старался помнить, что он уже не у Моргота, а происходящее — не очередная пытка. Если бы не Фингон рядом, не такой знакомый запах его кожи, не его мягкие волосы, спадающие на шею Майтимо, то он не смог бы удержать своё сознание в реальности.
Резкая острая боль точно выплеснулась из плеча и снова пронзила тело до самых кончиков пальцев, он не сдержал громкий стон, почти перешедший в крик. Ему нужно было что-то сжать в ладони, и он неосознанно схватился за руку Фингона чуть выше локтя. Судорожно стиснул пальцы, невольно причиняя боль. Фингон никак на это отреагировал, лишь продолжал удерживать его несколько бесконечно долгих минут, пока всё, наконец, не кончилось, пока пальцы Майтимо не разжались, и рука не упала обратно на постель, пока сам он не обмяк в объятиях Фингона, почти лишившись чувств. Фингон вытащил искусанную полоску кожи из его рта, и Маэдрос задышал тяжело и глубоко.
Фингон, не выпуская его из объятий, взял из рук целителя кубок, содержимое которого источало сладковатый аромат, и тихо позвал Маэдроса по имени. Тот приоткрыл глаза и слабо повернул голову, а когда ощутил, что край кубка касается его губ, стал жадно глотать тёплую жидкость с уже знакомым цветочным вкусом.
— Постарайся не двигаться, — сказал целитель, заправляя за ухо выбившуюся из хвоста прядь волос, когда Маэдрос уже лежал на постели, и спросил у Фингона: — Ты остаёшься здесь?
— Конечно.
— Если я буду нужен — зови, если нет, то приду завтра днём. Скоро должно стать легче, вам обоим лучше постараться поспать.
— Не уходи, — попросил Майтимо, когда Фингон отошёл, чтобы убрать светильники и оставить лишь свечи — так много света им теперь не было нужно.
— Ни за что, — ответил Фингон, возвращаясь и укрывая его одеялом.
Его рукава были закатаны выше локтя, и Маэдрос заметил на руке красные следы, оставленные его собственными пальцами. Он схватил Фингона за руку, чтобы рассмотреть их, и почти испуганно выдохнул:
— Прости.
Фингон глянул на свою руку и тоже увидел отметины.
— Это пустяк, Нельо, — улыбнулся он, одёргивая рукава.
Ему не хотелось сидеть на стуле, где он провёл много дней в страшном ожидании, поэтому он бросил на пол у кровати подушки и уселся на них.
— Я всё ещё не могу подобрать слова, чтобы сказать тебе «спасибо» как следует, — тихо произнёс Майтимо.
— Ты не должен.
— Конечно же должен, ты уже столько для меня сделал и продолжаешь делать, когда я…
— Не надо, — прервал его Фингон, точно зная, что он собирается сказать: «Я предал тебя». Майтимо, мучимый чувством вины, часто повторял это. — Даже если бы ты действительно сделал это, даже если бы приказы тогда отдавал не твой отец, а ты, то здесь и сейчас я всё равно был бы рядом с тобой. Я хотел бы всё изменить, хотел бы, чтобы всего этого никогда не произошло, но сейчас мне остаётся лишь делать то, что в моих силах.
— Если бы я только мог вернуться назад и никогда не давать эту клятву… — Маэдрос замолчал, ему не хотелось говорить об этом. Его ужасная клятва уже разделила их однажды, и больше он такого не желал, только не теперь, поэтому он вздохнул и сказал: — Я всего лишь хочу туда, где всё было проще. Помнишь грот со светящимися грибами?
— Они были удивительно похожи на звёзды, — улыбнулся Фингон, вспоминая, как во время долгой прогулки они нашли узкий лаз в скале и, ведомые жаждой новых открытий, забрались в него, оказавшись в огромной природной зале с небольшим горным озером; свод залы был сплошь покрыт сияющими лазурными точками — крошечными грибами, как выяснили они, приглядевшись.
— Точно настоящее небо, — подхватил Майтимо.
— Я пытался найти то место снова, — сказал Фингон, навалившись на край его постели и подперев рукой голову; и Маэдрос почти неосознанно, по старой привычке, провёл пальцами по свесившимся вперёд мягким чёрным волосам, поймал прядь, заплетённую в тонкую косу. — Позже, когда ты ушёл. Мне было одиноко, и я хотел побыть там. Но мне не удалось его отыскать, как я ни старался. Может, я неверно запомнил дорогу, а может его больше нет.
— А может туда нужно приходить только с кем-то…
— …с кем-то дорогим, — закончил за него Фингон.
В мягком свете пламени не догоревших ещё свечей они смотрели друг на друга и оба вспоминали тот чудесный грот, где в ровной глади озера отражались сотни ярких огоньков, а каменная плита, на которую они легли, чтобы полюбоваться представшим их глазам чудом, отчего-то не была холодной. В какой-то момент они обнаружили, что руки их касаются друг друга и, поддавшись порыву, вложили ладонь в ладонь, сплели пальцы. Они лежали рядом, и им казалось, будто вокруг них простирается сверкающая бесконечность.
И теперь, оставшиеся вдвоём в этом шатре, окружённом ночной тьмой, связанные общим воспоминанием, они смотрели друг на друга и чувствовали, как мрак, годами окутывавший их души, ещё задолго до Исхода, медленно рассеивается, отступая перед трепещущими огоньками свечей, перед тёплым блеском вплетённых в чёрные косы золотых лент, перед золотисто-алыми бликами, скользящими по рыжим волосам.
Фингону хотелось высказать всё, что так долго копилось у него внутри, что одновременно согревало и жгло, но в тот момент нужды в этом не было: он знал, что у них будет ещё время на слова, но не теперь, когда взгляды говорят за них. Теперь Фингон ясно видел в глазах Маэдроса то, что не решался замечать раньше. Он взял его за руку и готов был поклясться, что на какое-то едва уловимое мгновение в серых глазах отразились мириады тех лазурных огоньков, так удивительно похожих на звёзды.
Уставший Фингон скоро задремал, положив голову на кровать Майтимо, а тот, не решаясь его потревожить, ещё несколько часов лежал без сна, любуясь спокойным лицом и перебирая пальцами чёрные волосы. Он не заметил, что в шатёр заглянул Маглор и тут же снова скрылся за пологом, поражённый нежностью, с какой брат смотрел на спящего Фингона. Когда он общался с Маэдросом, его лицо скорее напоминало скорбную маску, но теперь выражение его было мягким и немного печальным, просто усталым, а губы почти изгибались в лёгкой улыбке.
Постепенно силы возвращались к Маэдросу. Боль не прошла полностью и усиливалась многократно, когда он пытался хоть как-то двигаться, но он мужественно переносил её. Скоро он смог самостоятельно садиться на постели и быстро учился пользоваться лишь левой рукой. Фингон всё так же не отходил от него и помогал во всём, но больше не было страшных часов ожидания, и тяжесть на его сердце уменьшилась. Но лишь немного: жизнь Майтимо была вне опасности, но самому ему всё ещё было очень плохо. Он ощущал себя так, точно его разбили на куски, оставив лишь разрозненные обломки. Он хотел жить и боялся, что всю его жизнь ужасные воспоминания будут с ним, что однажды он затеряется в них. Маэдрос всегда старался быть для Фингона старшим братом, лучшим другом, который поддержит и поможет, что бы ни случилось, но теперь он сам хватался за Фингона, готовый открыться лишь ему и уверенный, что только он может помочь ему снова стать собой, выбраться из той ужасной бездны, куда затягивала его память о пережитом. Временами он, не в силах сопротивляться ей, замирал, оцепенело глядя куда-то в пустоту, в прошлое, ни на что не реагируя, и тогда Фингон садился рядом, брал его за руку и тихо звал, умоляя прийти в себя, пока Майтимо, наконец, не оживал.
Когда он окреп достаточно, его стали поднимать с постели. Сначала всего на несколько секунд, чтобы дать привыкнуть снова стоять на ногах. Это было мучительно, но Маэдрос терпел. Каждый раз он пытался сделать хоть шаг, но тело его не слушалось и сил не хватало.
Фингон вошёл в шатёр, принеся с собой запах свежести. Он сбросил плащ и поёжился. Утро выдалось прохладным, лил дождь, волосы Фингона успели намокнуть за те несколько минут, на которые он отлучился. Маэдрос сидел на своей постели, свесив с неё ноги, белая сорочка его, чуть распахнутая на груди, открывала взгляду страшные шрамы, посветлевшие от времени, рыжие волосы рассыплись по плечам и спине. Он почти улыбнулся, глядя на то, как Фингон закалывает волосы на затылке и недовольно морщится, когда холодная влажная прядь падает на его шею. Эта сцена показалась Маэдросу такой уютной, что он не смог оторвать взгляд. Фингон, всё ещё пахнущий прохладой, приблизился к нему. Маэдрос попытался встать с кровати самостоятельно, и у него не вышло.
— Подожди, — попросил Фингон, обнимая его за талию и помогая подняться. — Не торопись так.
— Я должен уже делать это сам, — с горечью сказал Маэдрос, цепляясь левой рукой за его плечо и немного отстраняясь, чтобы заглянуть в глаза.
— Скоро будешь, — заверил Фингон, — просто не спеши, ты ещё не восстановился.
— И как долго тебе придётся помогать мне делать то, с чем прежде я сам справлялся?
— Столько, сколько потребуется.
— Я не заслужил такого отношения, — вздохнул Маэдрос, отводя взгляд.
— Ты и не должен ничего заслуживать, — возразил Фингон. — Я просто не оставлю тебя.
Маэдрос посмотрел на него, и в глазах его было столько признательности, что Фингон улыбнулся. И улыбка эта заставила Маэдроса застыть, заворожённо глядя в его лицо; ладонь скользнула по плечу Фингона, и подушечки длинных пальцев едва ощутимо коснулись его щеки. Майтимо тихо выдохнул, но тут же опомнился, смутился и быстро кивнул, давая понять, что хочет попытаться снова, и Фингон выпустил его из объятий, готовый в любой момент прийти на помощь.
Маэдрос попробовал шагнуть вперёд, но не удержался на ногах, Фингон тут же подхватил его. Майтимо вцепился в его руку, опёрся на неё, стиснул зубы и смог выпрямиться, преодолевая и слабость, и выкручивающую тело боль. Он сделал шаг, шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы, на несколько секунд зажмурился, потом сделал ещё один. И ещё, уже более уверенно. Пусть пока с трудом, не без помощи, прилагая колоссальные усилия, превозмогая жуткую боль, но теперь он мог ходить.
Маэдрос сидел на краешке своей кровати и смотрел на пламя свечи с таким выражением, будто этот огонь был бледным призраком того пламени, что сжигало его изнутри. Фингон понимал, что никогда не привыкнет видеть Майтимо таким, что эти моменты и через годы будут пугать его, скручивать нутро, причинять боль. Но вовсе не такую, какую испытывает Маэдрос.
Он сел рядом с ним и тихо, осторожно позвал по имени, и Маэдрос поднял на него глаза, полные страдания. Он приоткрыл рот, силясь что-то сказать, но с губ сорвался только судорожный вздох. Фингон обнял его за плечи. Маэдрос склонился вперёд, опустил голову и заплакал. Фингон притянул его к себе, поцеловал в висок, и Майтимо вцепился пальцами в тонкую ткань его одежд и прижался к груди. Он пытался сдержать рыдания, но не смог: воспоминания о пытках и унижениях, о годах страха и беспрерывной муки были слишком тяжким грузом.
Маэдрос ощущал, как рука Фингона гладит его волосы, слышал его тяжёлое дыхание, и чувствовал, что в его объятиях можно не скрывать свою боль. Фингон не задавал лишних вопросов, позволяя Майтимо самому рассказывать обо всём, о чём он был готов рассказать. Он просто был рядом. Он знал, что Маэдрос стыдится того, что сделали с ним пережитые ужасы, и твёрдо решил не позволять ни этим ужасам, ни стыду взять над ним верх.
Фингон смотрел в лицо, на котором навеки запечатлелось страдание, смотрел в прекрасные серые глаза, из которых не ушла боль, и чувствовал горечь, одновременно с этим восхищаясь силой и стойкостью Маэдроса. Пережитое изменило его, сильно травмировало, надломило, но он смог выдержать, не поддаться, не лишиться рассудка. Кошмарные пытки не обозлили его, не посеяли ненависть в его сердце. Он был изранен, но остался собой.
Утренний туман рассеялся, уступив свету яркого тёплого солнца. Они ушли гулять ещё перед рассветом, пока все спали. Было приятно выбраться из полного еле слышных шорохов лагеря и оказаться там, где никто не может им помешать. Они делали это многие годы: просто уходили ото всех ради того, чтобы быть только вдвоём. Говорить ли, молчать ли — это не имело значения, было важно лишь находиться рядом.
Они бродили среди деревьев с поросшими мхом стволами, среди замшелых же огромных валунов, слушали шелест листвы, и шорох травы, и хруст веток под ногами. Фингон задел пальцем крупный лист и засмотрелся на тяжёлую каплю росы, что, сверкая, скатилась по нему точно бусина.
Маэдрос, которому ещё тяжело было долго стоять на ногах, привалился к дереву, огляделся вокруг: густая зелень крон бросала узорные тени на покрытые мхом камни и низкую изумрудную траву, на листьях и травинках всё ещё лежала, переливаясь на солнце, мелкая роса. Тихо и спокойно было вокруг, и пахло влагой.
— Все смотрят на меня так, словно я оживший мертвец, — сказал Майтимо своим новым, с чуть хрипловатыми нотками, голосом, которые не исказили его, не сделали менее прекрасным, лишь превратили в бархатный. — Кроме тебя.
— Они привыкнут со временем, — уверенно заявил Фингон.
— Ты уже привык?
— Для меня ты — это ты, Нельо. Что бы ни происходило. Всегда.
— Это невероятно… Всё изменилось, и ничего нельзя исправить, но ты всё ещё такой же, как прежде. Взрослее, но такой же. Будто мы снова… дома.
— Теперь наш дом здесь. — сказал Фингон с лёгкой улыбкой, и Маэдрос посмотрел в его серые, с голубоватым оттенком, глаза и уже не смог оторвать восхищённый взгляд. — Прошлого не забыть, но история должна продолжаться.
— В нашей истории было слишком много плохих глав, — вздохнул Маэдрос.
— Мы напишем новые, — пообещал Фингон, становясь с ним рядом и прикасаясь плечом к его плечу. И Маэдрос, как это бывало прежде, в лучшие дни, откинул за спину рыжие волосы и тепло улыбнулся.