Я была ещё совсем ребенком, когда моя судьба завертелась, как яркие кленовые листья, пойманные сильным вихрем.
Я отлично помню тот день, когда моя жизнь, спокойная, словно лесной ручеек, вдруг превратилась в быстротечную реку, словно прорвало платину и поток хлынул, снося все на своем пути.
Отец в очередной раз ушел в море — душное бледное утро охватило деревню сонной тишиной, и только у давно покосившейся пристани шумели мужчины. Рыбаки из соседних деревень и местные — все собирались здесь, чтобы потом рассыпаться по морю черными далекими точками.
Иногда их снасти поблескивали, и мне казалось, что эти маленькие злобные огоньки — ониби, — слепящие души умерших в море.
Я боялась их.
Мать говорила, что если слишком долго на них смотреть, ослепнешь. Все время, что отец ловил рыбу, я переживала, что он тоже будет слишком долго смотреть на огни, ослепнет и не найдет дороги домой. Тогда в далеком детстве огоньки казались самой страшной напастью, и даже не думалось о том, что страшнее всего — люди, которых считаешь самыми близкими.
В тот день море было абсолютно гладким, как зеркало. Рыбаки чертыхались, с силой выгребая веслами тягучую, тяжелую воду, но шум вскоре затих, и лишь изредка доносились крики мужчин, настолько плохоразличимые, что казались отзвуками голосов птиц. Мокрый воздух пах дождем, небо затягивало тучами, огоньки затухали, но внутри все равно было тревожно.
Мать раздраженная ходила по дому, будто бы чуяла неладное. Я мучилась вместе с ней и не пыталась просить утешения, она бы только отогнала меня прочь.
Скоро мужчины начали возвращаться с уловом, один за одним. Но отца не было видно. Он часто бывал в море дольше других мужчин, старался принести в дом побольше рыбы, что б было и чего поесть, и чего продать на рынке, но в тот день отца не было слишком долго.
Небо разверзлось изрыгая потоки воды, но отец так и не вернулся. Мать выбежала на улицу, босая, как была, требовала от изредка пробегающих мимо мужчин — последних, кто ходил в море, — рассказать ей, где ее муж, но никто не отвечал. Кто-то грубо отталкивал приставшую женщину, а кому-то просто было не до нее. Ливень был страшный. Землю под ногами вмиг размывало, мать поскальзывалась, но держалась, пыталась узнать хоть что-то об отце.
Я все глядела сквозь окно и на мать, и в морскую даль, пропахнувшую тиной, откуда многие никогда не возвращались домой, и понимала — в этот раз не вернется мой отец.
Мать долго не возвращалась, носилась под дождем от одного дома к другому, выспрашивала, не видел ли кто, не слышал ли, куда подевался ее муж, но никто так и не смог дать ей ответа.
До поздней ночи мать сидела белая, как сама смерть. Тогда я испугалась, что и она умрет. Но к утру она немного ожила. Только теперь я поняла, насколько значимой оказалась смерть моего отца. Будучи ребенком я не думала о том, что нам будет нечего есть, нечем зарабатывать на жизнь. Была ранняя весна, и посевы еще только-только взошли. Если бы не случай, я бы просто умерла с голоду.
Наслушавшись сказок я думала, что отца утащил уси-они. Даже когда его вспухшее тело прибило волнами обратно к берегу, даже когда мать, рыдая, стонала, что его убили и украли снасти с лодки, которые отец так трепетно хранил, я не верила. Не могла смотреть на отца, перекошенного, синего и набухшего. Не хотела ловить на себе сочувствующие взгляды мужчин, потопивших лодку отца в море.
Я не раз замечала у соседей отцовские снасти, но и пикнуть боялась, думала, что и меня тогда скормят морскому чудищу.
Мать не боялась.
Она требовала вернуть хотя бы память о ее муже, пыталась воззвать к совести проклятых мужчин, но ее только осмеивали, прозвали сумасшедшей.
Даже те соседи, которые по-доброму относились к нам, отвернулись. Никому не хотелось связываться с убитой горем, обезумевшей женщиной.
После того дня мать сильно захворала. Кашляла не переставая, и все чаще оставалась в постели.
Я заметила, что это не обычная болезнь, только когда мать совсем перестала вставать с кровати.
Моя мать была прекрасной женщиной. Только теперь, спустя столько лет, я хорошо это понимаю. Ее загубила нищета. Ее красивые, шелковые волосы обломались до плеч. Лучистые, полные воды глаза потухли, стали похожи на грязную лужу.
Вода — элемент, который может приспособиться ко всему. Моя мать приспосабливалась. Когда-то она рассказывала мне о том, что происходит из знатного рода, и в детстве я представляла себя принцессой, пускай и бегала по деревне такой же оборванкой, как и многие дети. Мог бы кто-то сказать, что из этой грязной девчушки вырастет прекрасная гейша?
Мать иглой с черной краской нацарапала мне на руке символ. И только будучи известной гейшей я узнала, что он означает.
Отец запрятал ее в этой дыре, бедной деревне так далеко, словно мать была без рода и без племени. И я не помню ни единого дня, чтобы она показала свое отвращение или скорбь. Она любила отца, а он любил ее, как мог, как умел. Отец старался сделать нашу жизнь хоть немного проще, но его судьба была заранее предрешена. Боги не позволили ему стать добытчиком, и в конце концов он погиб.
Нищета загубила ее еще раньше, чем болезнь. Ее тонкое тело напоминало соломинку, готовую сломаться от порыва ветра, чёрные, когда-то густые и лоснящиеся волосы потеряли свой блеск и от частых болезней выпадали. Но её светлые, серые глаза я запомнила на всю жизнь. Её образ уже истерся, но эти глаза, глядящие на меня с нежностью и любовью, мне уже не забыть. Как не забыть и того, как любовь потухла в них навсегда, стоило лишь отцу покинуть нас.
Вскоре мать перестала есть, даже поднесенный кое-как сваренный рис не лез ей в глотку. О рыбе она и слышать не хотела. Затем она перестала даже пить. Смутно помню, что она была беременна. Но новому ребенку уже не было суждено появиться на свет. Вскоре мать последовала за отцом.
Не помню, сколько я прожила рядом с мертвой матерью, но понимаю, что и сама не долго протянула бы.
Однажды в деревню приехал местный доктор. Он заглядывал к матери, проверить, в порядке ли ребенок, но в нашем доме застал живой только меня. Доктор опоздал всего на пару дней. Может, если бы он раньше заехал в нашу деревню, смог бы спасти мою мать, но невозможно обернуть вспять течение времени. Так я и оказалась в доме Йегеров, пусть и совсем ненадолго.
Именно Йегеры это люди, которых я люблю и ненавижу по сей день.
Они дали мне убежище, накормили и дали надежду на то, что жизнь не так уж и сильно изменится. Я все еще в доме, работенку для девочки всегда найдут, а уж о смерти родителей думать я не могла.
Стоило лишь малейшей мысли о них проскочить в голове, как я тут же начинала лить слезы, и глаза мои, как потом часто говорили люди, напоминали мокрые прибрежные скалы — такие же блестящие, темные и роковые. О камень моих глаз разбилось не одно мужское сердце, но в те минуты я думала лишь о том, чтобы захлебнуться в собственных слезах.
Поначалу жена доктора утешала меня, была доброй и услужливой, терпела мои капризы. С теплом вспоминаю эту женщину, которая позволила мне делить с ней крышу. Не каждая будет готова вот так взять в дом ребенка, когда свой недоедает. Никому не нужен был лишний рот.
Их сын и стал причиной многих моих бед.
Эрен был немного старше меня, казался долговязым и слишком шумным. Любил попадать в разные передряги и часто дрался с мальчишками по соседству.
Я бросалась его защищать. Местные мальчишки боялись меня, и спешили скрыться, будто бы я была тайфуном. Может так оно им и казалось. Несмотря на то, что жила я у Йегеров совсем не плохо, но деревенскую оборванку вытащить из меня было невозможно. Я, как дикая, кидалась с кулаками на обидчиков. Не понимала тогда, какой должна быть женщина, как не понимала и того, что Эрена оскорбляло мое желание его защитить.
Он был немного старше меня. Мы много времени проводили вместе, живя под одной крышей, играли и веселились. Но спокойствие мое длилось недолго.
Я была еще совсем ребенком, когда мы пошли купаться в реку. Я по привычке сбросила свое единственное хлопковое платье и прыгнула в воду. Пушистые брызги разлетались во все стороны.
Эрен прыгнул следом.
Мы веселились в воде, осыпая друг друга брызгами. Я помню, как мы смеялись, и как его яркие зеленые глаза отливали изумрудами. Наверное тогда я впервые ощутила любовь к мужчине, пускай он и был совсем еще мальчишкой.
Мы часто ходили купаться вдвоем, пока не видели родители. Почему нужно было скрываться — я не понимала, но во всем потакала Эрену. И даже когда он позвал меня кое-что посмотреть, я легко последовала за ним к его футону.
Господин Йегер ушел к больным, матери дома не было, и я без страха подобралась к Эрену ближе. Мне было волнительно и интересно, и тогда он подобрался ко мне, и вдруг сунул руку под хлопок моего платья.
Я инстинктивно сжалась, пока Эрен изучал пальцами мои колени и поднимался выше по бедру. Я не знала, куда деть себя от стыда. Понимала, что мы делаем что-то такое, чего не должны, но сопротивляться Эрену просто не могла. Я тонула в трясине его глаз.
Нас спугнула его мать.
Госпожа Йегер вернулась с рынка, когда Эрен изучал пространство между моих ног.
Он отнял от меня руку так, словно его обдало огнем. Тогда я точно поняла, что совершила что-то ужасно плохое и грязное. Мое лицо стало похожим на спелую алую сливу, и я помню лишь то, как сильно кричала его мать.
Когда вернулся господин Йегер, его жена наотрез отказалась оставлять в доме еще один рот, когда у самих ребенок недоедает. Да и домишко у них был не больше нашего, и на следующий же день доктор повез меня в город.
— Чтобы и ноги этой маленькой шлюхи не было в моем доме! — прошипела госпожа, когда думала, что мы уже уснули.
• ────── ❀❁❀ ────── •
Улицы города пестрели разноцветными флажками, оберегами. Чистая брусчатка цокала под ногами рикшиПовозка, которую тянет за собой, взявшись за оглобли, человек. , коляска тряслась на ходу и я еле могла удержаться на месте, подпрыгивая на каждой кочке. Я тогда была легкая, как пушинка. В городе намечался праздник. Обычаев я тогда не знала, но жадно поедала глазами красивые и яркие бумажные фонарики с записками.
Доктор привел меня к небольшому домишке, совершенно неприветливому и неприметному. Он назвал это чайным домом, и уже тогда я понимала, что это место было особенным, не таким, как обычные дома. Мы обошли дом по перекрестку, и остановились у высоких деревянных ворот. Господин Йегер постучал массивной ручкой и деревянный гул разлился по улице.
Дверь внезапно распахнулась, и к нам вышла полная низкая женщина, еще слишком молодая, чтобы зваться старухой, но уже достаточно взрослая, чтобы мне она показалась страшной теткой.
— Простите за беспокойство, окаасан, я привел вам ученицу.
— У нас и так дом переполнен, новые рты нам не нужны. Что мне ее, в кухарки брать?
— Окаасан, девушка красивая, смышленая. Обещаю, что она хорошо послужит вам. Видите ли, она осталась сиротой, а нам в доме и втроем-то тесно, я и подумал…
— Чистая? — фыркнула тетка, больше похожая на пузатый чайник, чем на женщину. Смысл этой фразы я совсем не поняла.
— Конечно, — ответил господин Йегер.
— Это мы проверим, — сказала она, и только тогда обратила внимание на меня. — Как тебя зовут?
— Аккерман Микаса, — ответила я.
— Аккерман? — ее лицо мгновенно искривилось, будто ей под нос подсунули тухлую рыбу.
— Ты что, хочешь, чтобы я в свой дом иностранку притащила? Да еще и такую — вымахала какая, что я с ней буду делать?
— Окаасан, прошу меня простить, но ее мать чистокровная японка из хорошей семьи, — продолжал заискивать господин Йегер, и уже тогда я понимала, что это место будет для меня не спасением, а тюрьмой.
— Какое мне дело до ее матери?
— Она из рода Хидзуру, окаасан.
Хидзуру было именем семьи моей матери. Но я никогда и подумать не могла о том, что ее звучное имя откроет передо мной столько дверей. Не будь я родом из Хидзуру, как моя мать, окаасан ни за что бы не взяла меня, даже несмотря на то, что уже тогда у меня было вполне миловидное, хоть еще и детское, личико.
Она фыркнула, и изо рта вырвалась капелька слюны. Я сделала вид, что не заметила этого, продолжала глядеть этой женщине прямо в глаза.
— Как могла женщина из Хидзуру выйти за иностранца? Опозорила свой дом, европейская шлюха. Понятно, почему и ребенок у нее такой. Счастливой судьбы у подстилки быть не может.
Я не знала значения этого слова, но тон, которым говорила женщина подсказывал, что это что-то плохое. Так назвала меня мать Эрена, прежде чем выгнать из дома. Я нахмурилась, хотела возразить, доказать, что что бы там она не придумывала, моя мать была хорошей женщиной, но она шикнула на меня, стоило лишь открыть рот.
— Возьмите её на обучение. Она хоть и строптивая, но смышленая. Я не могу привести её в свой дом, за одним-то мальцом глаз да глаз, да вот за эту не переживайте, еду и посильные расходы я готов оплатить.
— Расходы готовы оплатить… — задумчиво произнесла окаасан, внимательнее разглядывая меня. Ее руки вдруг обхватили мои плечи. Она вертела меня, как гуся перед жаркой, осматривала придирчиво, даже залезла ко мне в рот, посмотрев на зубы.
— Ладно. Пусть странная она вся какая-то, и тощая, и глаза у нее каменные, если ничего не получится, свезу в веселый квартал.
— Она вся ваша, а теперь, прошу меня простить…
— Идите уже, господин Йегер, у меня много дел.
Господин Йегер откланялся и скрылся за поворотом. Я осталась одна, вместе с этой недоброй, но явно очень важной женщиной-чайником.
• ────── ❀❁❀ ────── •
Как я позже узнала, господин Йегер привез меня в окию, место, где живут гейши. Меня осмотрели снова, раздели догола. Какая-то старуха раздвинула мне ноги и стала ощупывать меня. Я попыталась отстраниться, но она с силой ударила меня по лицу. Щека вмиг загорелась, и я едва удержалась от слез.
Но после ее одобрительного кивка, меня посадили в таз с нагретой водой и чуть ли не до крови терли кожу.
Больно было до слез, и еще жутко саднила щека. Но сильнее всего мучила обида. Казалось, что меня гонят отовсюду, что нигде мне не рады, и что даже это место не будет мне домом.
На меня надели простое юката, но гораздо более нарядное, чем любое из моих платьев, и сказали, куда идти.
До комнаты добраться я не успела.
Прекрасная женщина с волосами цвета густого меда, и с такими же светлыми, золотыми глазами, спускалась вниз по лестнице. Она была богато одета в несколько слоев, и длинные рукава с алыми цветами прикрывали золоченый пояс, обвивавший ее стройную фигуру. Ее белое лицо и алые губы в сумраке комнаты делали ее образ подобным богине. В прическе драгоценные кандзаси — я никогда в жизни не видала ничего прекраснее этой женщины.
Я стояла с открытым ртом, когда она прошла мимо, сладко мне улыбнувшись. Я тут же залилась румянцем, не зная, стоит ли мне поклониться или же нужно стоять и восхищаться ее красотой.
Следом за женщиной скользнула служанка. Миг — и из палочек брызнули искры. Тогда мне это казалось волшебством. Гораздо позже я узнала, насколько суеверны гейши. Ни одна не выйдет из дома, пока за спиной не выбьют искру. Акацуки — так звали эту женщину, верила в то, что красный защитит ее от бед, и в ее наряде обязательно было хоть что-то алое, не только губы. На белом лице яркая краска казалась кровью на снегу, и я не могла оторвать от нее взгляда, пока та не вышла за пределы дома.
— Чего расселась, — проговорила девчонка не старше меня, но гораздо лучше одетая, чем я, и я поспешила наверх. Девчонка последовала за мной. Ее волосы цвета коры дуба отливали золотом, она держала что-то в руке — мотти, — и что-то уже жевала.
— Саюри, — вдруг сказала она, и протянула мне мотти.
В тот день я поняла, что моя жизнь больше никогда не станет прежней.