Крыша

Сиплый ноябрьский Петербург косился дождем на холодное железо крыш и мшелый камень улиц. Многое в нем казалось неразборчивым, как врачебный почерк, и мрачным, как похороны. И хотя красное пятно машины и желтое пятно пальто разбавляли картинку, была она серой и печальной — похожими настроениями пропитана любая грустная сцена в фильмах Чаплина.

Олег пытался прикурить настрелянные у других детдомовцев сигареты, но каждая промокла настолько, что даже не поджигалась. Сам Олег тоже промок, просырел насквозь. Оставалось стоять под ветхим козырьком и мелко дрожать от промозглого холода, который пробирал изнутри. Казалось, мерзнет то место, которым мышца крепится к кости. Зуб на зуб не попадал, пальцы едва гнулись; прохудившиеся кроссовки, такие же вымокшие, довели ступни то состояния, когда их больше нельзя чувствовать.

— Ты чего внутрь не идёшь? — Мальчишка года на три младше забежал под козырек, стряхивая с куртки воду. — Тебя воспиталка искала, сказала, вещи надо собирать — ты же уезжаешь скоро?

— Было б че собирать, Вов, — Олег зевнул.

— Ты уезжаешь?

— В общежитие универа.

— А тебе уже восемнадцать?

— Послезавтра.

— А как же квартиры? Нам же всем положено, — Вова открыл дверь и остался стоять в проходе.

— Мало ли что положено. Только пиздеть горазды, — Олег взялся за дверную ручку с другой стороны. — Я не знаю, когда ее закончат оформлять.

— Поня-ятно… — Вова ушел вглубь коридора, оставляя Олега держать дверь. — Ну ты это, собирайся иди.

Олег закрыл дверь за однодетдомовцем без комментариев и остался стоять в холоде. Ветер колыхал короткую челку. Внутрь идти не хотелось, потому что там сложнее думать, но вещи действительно сами себя не соберут.

Зеленые до середины исписанные стены, деревянная лестница и высокие потолки дореволюционной парадной отличными в температурных режимах не были. По коридорам сновали дети всех пород, мастей и возрастов, создавая лай и визг; драные фикусы в напольных горшках прикрывали своими листьями стенгазеты, как не самые умелые, так и вполне приличные — от тех, кто ходил в художку. Волков, окончательно продрогший, оставлял мокрые следы на лестнице и смотрел чуть вперед, предпочитая не слушать окружающее.

Ознаменовав свое прибытие дверным скрипом, Олег с грохотом швырнул куртку на кровать, где лежали пакеты, и сел рядом, тут же пряча лицо в деловом разборе ящика тумбочки.

В углу Волкова оглядели пугливо-обиженные серые глаза.

— Привет.

Олег не ответил.

— Ты заебал меня игнорировать, Олег! Что с тобой?

— Отстань, Сереж, — Волков даже не повернулся.

— Это че это «отстань»? Я не понимаю, почему ты отстранился. Я же извинился уже, Олежа! — Босые ноги прошлепали по паркету и встали около, бросая перед носом Волкова тень.

— За что?

— Да я не знаю, за что, но ты игноришь меня, как будто обиделся. Олег, если я обидел тебя, пожалуйста, скажи, я все исправлю, только не молчи, ты вторую неделю меня пытаешь, я так больше не могу! — Сережа упал рядом и обхватил Волкова, насильно прижимая к себе.

— Дело не в тебе, Разумовский, дело во мне; — Олег отпихнул соседа и снова встал.

— Ты скоро уезжаешь, а я еще не скоро, и все не могу обсудить, как мы будем видеться, а ты все игнорируешь! — Разумовский тоже встал, собирая рыжую копну в хвост.

— У тебя будут проблемы из-за меня, Серый. Я не знаю, стоит ли нам общаться после, — Олег принялся выгребать все из тумбочки и хаотично запихивать в пакет.

— Ты головой стукнулся? Ты всю жизнь был моей защитой и опорой для того, чтобы в день рождения просто свалить?! — Разумовский почувствовал, как защипало глаза и нос, но рыдать было нельзя, потому осталось только проглотить ком в горле.

— Отстань, Сереж.

— Не отстану! — Сережа метнулся к своей кровати и вытащил из-под нее огромный цветастый сверток в пакте от пятерочки. — Я весь год копил, чтоб тебе этого Гарри Поттера твоего купить, чтоб твой был, не библиотечный, а ты со мной вот так?! — Разумовский открыл окно. — Общаться он не хочет со мной больше, блять! — Парнишка ловким, почти баскетболистским движением рук отправил пятикилограммовый сверток из окна третьего этажа в неизвестность.

— Ты дурак?! — Волков подбежал к окну, бросив пакеты на пол, и подивился на то, как сверток оказался прямо в баке со строительным мусором. Хвала богам, последним избавились от старой стекловаты.

— Это ты дурак! Поговори со мной нормально, Олег! — Сережа положил руки на щеки Волкова и чуть тряхнул его голову.

Олегу стало жгуче волнительно от этих прикосновений. Тело само замерло, как перед дракой.

— Сереж, у тебя от меня будут проблемы. Я тебя разочарую, если скажу. Не заставляй. Не надо, прошу, я хочу, чтобы ты помнил меня своим другом, товарищем. Если скажу — сделаюсь врагом, а я не хочу так, — Волков обвил руки Разумовского своими и аккуратно снял их с себя.

— Не было еще ничего такого, чего бы я не понял! Ты просто спятил, ненавижу тебя! — Сережа толкнул Олега так сильно, как только мог, и тот вынужденно отшагнул на пару метров, наблюдая, как Разумовский в слезах выбегает из комнаты и так дверью хлопает, что побелка осыпается.

Олег стоит в комнате еще немного и держит руку на щеке, где только что дрожали сережины пальчики. Сережка, его Сережка, не понимает еще, какую дрянь Волков учинил.

Тишина комнаты была непривычной, потому что Разумовский был домоседом и всегда находился там, отчего то радио, то музыка, то видюшка на ужасно стареньком компьютере, то шорох, то смех заливистый — что-то было. Теперь были только олеговские пакеты, в которые помещалась вся его жизнь: пара джинс, две футболки, свитер, куртка, пуховик, кроссы и зимние боты. Какой-то пакетик с трусами и носками. К ним тетрадки, их с Серым фотка в рамке, убитые наушники, плеер не менее мертвый, блок сигарет, зажигалка, ручка со сгрызанным колпачком. Медкарта, паспорт, полис, СНИЛС, ИНН, аттестат, серебряная медаль. Три медали с бокса и одна с шахмат, папка с грамотами за школьную жизнь и активизм, маленький плюшевый подаренный сережей волчонок, кусачки для ногтей, зарядник от телефона и он же от плеера. Два пакета в одной клетчатой сумке — ровно столько весили восемнадцать лет жизни олеговского мытарства по белу свету. Как-то даже мало вышло, и грустно стало.

Олег обернулся на дверь, в которую выметнулся Сережа. Вот, наверное, третий, самый большой пакет и есть — убежал куда-то.

Волкову после долгих раздумий решилось, что, несмотря на загоны, последний подарок от Сережи надо бы забрать. Много не нужно, чтобы дойти до мусорного бака во внутреннем дворе и выудить из него пакет: Сережа всегда все делал добротно, и завязал все так, что не намокла даже и обертка — это если с первого взгляда. От стекловаты зачесались руки так, будто по ним бегают муравьи, и Олегу это ощущение не нравилось никогда, но опыт работы на стройке говорил, что скоро это мерзкое чувство пройдет и сменится покалыванием. Волков постоял еще у мусорки, прижимая к себе подарок, и посмотрел на небо, серое и ровное, откуда лился дождь. Мудак же он, наверное, раз от самого близкого человека подарок приходится из помойки доставать.

Уже в комнате, куда Разумовский так и не вернулся, Олег принялся открывать испорченный им же сюрприз. «Гарри Поттера» Волков обожал чуть ли не больше самого Сережи, а Сережа готов был поддержать Олега во всем, включая эскапизм и романтизацию тропа о приобретенной семье. Сам Разумовский Поттера, вроде, так и не прочел, но не без волковского содействия все самое главное точно знал. Олег пролистывал книги, обнаруживая на каждой корочке пожелания от Сережи. Почерк у него всегда был забористым, но здесь явно постарался: ровные буквы желали счастья и клялись в вечной сережиной и олежиной необыкновенной дружбе до скончания времен.

Волков, хмурый и виноватый, огорченный своими чувствами, книжки положил в сумку, едва все разместив, задвинул ее под кровать и решил пойти на крышу, как обычно: получить за это можно было легко и непринужденно, но желание уединиться и посмотреть на чудесный город, движение которого причесывало мысли и баюкало дух — боги, за это можно и душу продать.

Смеркалось. Золотыми жилами Петербург пронизывали улицы, по которым, как электроны по проводам, катились машины и двигались люди. Дождь продолжал крапать, но не так сильно, и многие, как и Олег, предпочли быть без зонтов. Может, кто-то их и забыл, а вовсе не наслаждался мёрзлостью, прошивающей тело, и сыростью, налипающей на легкие.

Волков услышал шорох за собой и рефлекторно обернулся, хотя знал, кто там. За проводами, антенами, веревкамм с бельем и воронами оказалась рыжая макушка. Разумовский любил крыши не меньше Олега. Он вообще все любил, что любит Олег.

— Ты че пришел? Иди подарок мой доставай с помойки, знаю же, что он тебе нужен.

— Я достал, — Волков почесал затылок. — Мне очень понравилось, ты как всегда самый внимательный.

— Ты все послания прочитал? — Сережа зыркнул с надеждой, но быстро спрятал взгляд в мокром железе и кирпичах.

— Нет еще, но я все просмотрю внимательнее, — Олег снова достал сигареты, на этот раз свои, сухие, а не под дождем настрелянные.

— Все, пока со мной не поговоришь, я с тобой говорить не буду больше.

— Че ты как баба? — Волков закурил.

— Сам ты баба, а я хочу ответы знать. Почему мой лучший друг ведет себя, как мой давний враг какой-нибудь? Больно такое слышать после двадцати лет дружбы.

— Десяти.

— Это не имеет значения и ты это знаешь вперед меня.

Олег курил и смотрел на город, живой и быстрый. Ритмичный, никогда не спящий, хоть и не несущийся вперед времени — просто настоящий. В нем ездили, ходили, танцевали, бегали, катались, летали, плавали — двигались. Волков, одинокий в своих переживаниях, ни о чем не думал.

— Что я сделал не так?

Олег обернулся. Сережа был виноватым, подавленным, словно он провинился на самом деле. Смотрел исподлобья, супился, губы дул.

Сережка, как же ты виноватым можешь быть? Самый прекрасный, самый милый душе и сердцу, самый близкий, самый красивый — самый. Обнять бы и не отпускать никогда.

— Ты все правильно делаешь, это я — дурак.

— А знаешь, что? — Сережа подбежал к самому краю крыши. — Не скажешь, в чем дело — и я прыгну! — Разумовский выставил одну ногу в воздухе, при этом отвернувшись от улицы — не хотелось вниз смотреть.

— Ты ебанулся, Сереж?! — Олег шагнул навстречу, но Разумовский накренился над пропастью, сигнализируя тем самым, что Волкову лучше не приближаться.

— Ты помнишь, как я вены резал год назад? — Сережа нервно улыбался; коленка, на которой был основной вес, дрожала.

— Забудешь такое…

— Ты после этого думаешь, что я блефую? Я тогда только ради тебя остался! — Сережа чуть притормозил, побоявшись, что звучит странно. — Чтоб тебе на кладбище не пришлось потом ходить и на мраморе рыдать — простынешь.

— Сереж, иди сюда и я клянусь все объяснить, — Олег стоял так, словно пальцами сквозь обувь пытался вцепиться в крышу, чтоб удержаться и за Сережу тоже. Мышцы свело от напряжения, а он, всем телом зажатый, напряженный, с широко раскрытыми глазами смотрел, чтоб его чудик не нырнул головой навстречу камню. Может ведь. Страшно. Страшнее, чем признаться.

— Сперва говори!

— Там такое, что лучше сесть, — Волков настолько брови к носу свел, что голова заболела.

— Ну вот я и сел, — Разумовский разместился на краю и свесил ноги с крыши, все еще стараясь не смотреть вниз и жмурясь всякий раз, когда кусочек очень далекой внизу улицы попадал в поле зрения.

— Я сейчас уйду.

— А я — прыгну!

— Ладно, хуй с тобой! — Волков подошел ближе и сел рядом, взяв Сережу за холодные руки. Если тот решит сигать, то вместе, чего уж.

— Ну?

— Я люблю тебя.

Сережа поднял глаза на Волкова и начал внимательно осматривать: перед ним совершенно точно был Олег, но вел он себя как-то не по-олеговски. У них было принято такое говорить, правда в контексте какой-то дружественной, братской любви, а тут… А тут у Волкова взгляд другой, ручонки дрожат, губы искусанные поджаты, и сам он весь тенью отскакивает от Сережи несколько недель, сам не свой. Не про дружбу Олег.

— В смысле?

— В коромысле, Сереж, — Олег отвернулся, чтобы проглотить слезы. — Жить без тебя не могу. Но у тебя есть Светка, и со мной встречаться ты не будешь, и вообще это все пидорство мне стоило оставить при себе. Думал, уеду и ты забудешь.

— Олег, скажи честно, ты дебил? — Сережа голову наклонил и смотрел, сам не ржать пытался.

— Видишь! Поэтому я и говорил, что лучше мне это оставить при себе. Я давно знал, что со мной что-то не то, я не хотел говорить, — Волков закрыл лицо руками.

— Олег, какая Светка?

— С которой ты полгода назад начал целоваться!

— С чего ты взял, что мы целовались?

— Ты же сам меня просил научить тебя целоваться тогда!

— Ну?

— Ты зачем на мне тренеровался? Чтоб на Светке не налажать…

— Олег, еще раз скажи честно, ты дебил? — Разумовский отлепил руки волкова от лица.

— Чего ты хочешь от меня? — Олег почти что плакал.

— Нет никакой Светки, я с тобой пососаться хотел… — Сережа закатил глаза и встал обратно, понимая, что еще три секунды сидения на обрыве приведут к инфаркту.

— Чего?! — Волков вскочил следом. — Сережа, это ты дебил!

— Вообще-то, когда кто-то влюблен, он дебилом не обзывается.

— Ты сам меня только что так назвал.

— А я в любви и не признавался… — Сережа с ухмылкой хитрого лиса отошел назад и спрятался за висевшей на веревке простыней, с которой все еще текло после дождя.

— Так ты меня не любишь?..

— Нет, Олег, не люблю. Я по приколу лежу у тебя на коленях, хожу с тобой в кино, вишу на твоей шее и целуюсь с тобой, пока губы не отвалятся, — Сережа обогнул простыню и накинулся на Волкова со спины, зажимая того в объятиях.

— Засранец рыжий. Так что, может, тогда мы встречаться начнем? — Олег посмотрел на Сережу через плечо, старась не выглядеть, как сильно заинтересованный. Не вышло.

— Да, думаю, можно. С понедельника?

— Че это с понедельника?

— Ну, сегодня пятница, а завтра у тебя есть шанс пригласить меня на свидание. А то знаешь, я не шлюха какая-то, чтобы вот так за три минуты начать встречаться…

— Серег, мы двадцать лет дружим…

— Десять.

Волков развернулся и взял Сережу за лицо, кладя обе ладони на щеки.

— Ты мне скажи, да или нет?

— Сперва сто лет меня игнорил, а теперь вот так, — Сережа закатил глаза.

После он просто дернулся к Олегу и, обвивая руки вокруг его шеи, поцеловал. Губы у Волкова до сих пор дрожали и на вкус грубо отдавали сигаретами. С языком Сережа так и не полюбил целоваться, так что обошелся смакующим накрыванием чужих губ своими. Укусил, конечно, потому что Волков — вредина. Но любя укусил, аккуратно, чтобы больно не было.

Волков сперва не понял, огорошился холодным потом и волнительным ужасом, но позже невнятно ответил парой движений губ. Было это странно, тело будто не слушалось — от страха, наверное. Сережа пах персиковым гелем для душа и лавандовым тайдом для стирки. Волосы, распушившиеся от влажности, щекотали щеки, а сам он был таким аккуратно-податливым, что выпускать не хотелось.

— Ты типа тоже меня любишь, получается? — Волков уперся своим лбом в сережин.

— То есть до этого я не выглядел, как человек, который любит тебя? — Сережа усмехнулся и увильнул, складывая подбородок на волковское плечо.

— Ну я в смысле…

— Да, ты все правильно понял, — Разумовский запустил руки Олегу в волосы, сжав их на затылке и притянув ближе, чтобы шептать в самое ухо, — на этот раз по-пидорски.

Волков нахмурился, потому что не любил это слово, но Сережа вдруг укусил за ухо.

— Вот это — это уже по-пидорски.