Мысли о любви

Прежде, когда наследный принц Лан Цяньцю вспоминал о советнике, первое, что всплывало в его памяти, — тепло. Наверное, больше никто не мог подумать, что руки советника Фан Синя были такими теплыми. Пожалуй, никого больше и не занимали такие мелочи.

Наставник и телохранитель принца всегда держался на подчеркнуто почтительной дистанции ото всех, включая государя, и не позволял себе проронить даже лишнего слова, потревожить кого-то чрезмерно прямым взглядом, не говоря уже о прикосновениях.

Для всех других он был безликой тенью принца в плотно запахнутых одеждах чернее ночи.

Возможно, потому наследному принцу казалось, что он обладает особенной тайной, зная, как теплы его руки, как деликатны прикосновения, не важно — поправлял ли он технику фехтования Лан Цяньцю или просто клал ладонь тому на плечо в знак поддержки.

Лан Цяньцю никогда не видел лица своего наставника.

Впервые они встретились, когда разбойники напали на сопровождающих принца, намереваясь то ли похитить его, чтобы требовать выкуп, то ли убить по чьему-то заказу. В пылу сражения принц оказался между двух мечей, стремительно направляющихся друг другу навстречу. Гибель казалась неминуемой, когда, подобно вспышке молнии, рядом с принцем возник человек в маске. Это был всего лишь уличный актер, который, похоже, давал представление. Однако то, что он отбил оба меча нападавших и за пару движений обезоружил разбойника, едва ли можно было назвать простым уличным фокусом.

Государь был так впечатлен рассказом о невиданном мастерстве, что предложил этому человеку обучать принца искусству владения мечом. И этот загадочный человек не попросил взамен ничего, кроме права не открывать своего лица.

С первого дня об этом шло много толков. Одни говорили, что Фан Синь скрывает уродство, другие — что он и вовсе не человек, а демон, не умеющий преобразить свою личину. Но слухи никогда не трогали советника: шарахались ли от него в ужасе или смотрели на него с презрением — ничто не способно было заставить Фан Синя снять серебряную маску.

Наследного принца никогда не смущало это обстоятельство. Он рассуждал, что если этому человеку и хотелось скрыть внешность — из-за некоторого изъяна или же в попытке сбежать от своего прошлого — это тем не менее не скрывало самой его сути. Фан Синь был человеком выдержанным и мудрым, тем, в ком без труда угадывался идущий по Пути.

К разочарованию юного принца, новый его наставник не заставлял ученика целыми днями размахивать мечом, оттачивая технику и умножая силу. Напротив, многие их занятия проходили за свитками и трактатами древних учителей.

«Мастер всегда должен знать, ради чего обнажает меч. Бессмысленность обесценивает само искусство».

Советник, в отличие от других, не пускался в длинные скучные нравоучения. Порой он и вовсе как будто опасался сказать лишнее слово, словно то могло внезапно обнаружить разрушительную силу. Куда чаще Фан Синь заставлял Лан Цяньцю старательно переписывать древние труды.

Поэтому то, что советник все же считал нужным сказать, казалось чрезвычайно важным.

Лан Цяньцю не был тем несчастным ребенком, что не знал чужого участия и любви. Напротив, сложно было найти родителей более любящих свое дитя, чем государь и государыня. И все же Фан Синь, едва появившись при дворе, стал совершенно особенным человеком для Лан Цяньцю.

Может быть, дело было в том, как Фан Синь разговаривал с принцем. В отличие от других, задавая вопрос, он делал это не для того, чтобы услышать заранее известный, единственно верный ответ, но с живым участием слушал юношеские, порой наивные размышления. Иногда казалось, Фан Синь и не знал ответа, ведь вопросы, что он задавал, представлялись почти неразрешимыми.

За подобными разговорами и размышлениями незаметно протекали часы. Лан Цяньцю любил подобные беседы, ведь советник, увлеченный прихотливым течением мысли, порой забывался и обычная его отстраненность вдруг исчезала.

Лан Цяньцю мог бы извлечь из памяти много подобных воспоминаний, переливающихся, как цветное стекло.

Порой советник вел себя, будто ровесник Лан Цяньцю, веселился, как мальчишка, подзадоривая наследного принца в тренировочном бою или рассказывая секрет какого-нибудь фокуса уличных артистов…

Порой он, напротив, был строг, как горный отшельник, особенно когда замечал, что в принце не слишком много рвения постигать науки, необходимые будущему правителю. Он никогда не бранил наследного принца, впрочем, разочарованное молчание наставника было куда более страшной карой.

Порой советник становился печален без видимой причины. Тогда он удалялся в сад с книгой и подолгу сидел, не перелистывая страниц.

Со временем Лан Цяньцю начало казаться, что души их будто незримо касались друг друга, и потому он мог угадать настроение наставника, не слыша его голоса, не видя ни единого жеста. И это чувство, хрупкое и драгоценное, мало-помалу прорастало в его груди.

Лишенный возможности узнать хоть что-то о прошлом своего наставника, Лан Цяньцю подмечал незначительные мелочи и хранил их в памяти, как сокровища. Страница трактата о пути и достоинстве, на которой советник останавливался чаще всего, его походка, тепло его рук… едва уловимый цветочный аромат, исходящий от его волос.

Лан Цяньцю вот-вот должно было исполниться семнадцать. И чувство, которое раньше казалось столь хрупким, что могло быть разрушено одним неаккуратным словом, теперь окрепло и лишало принца сна. Он решил, что непременно расскажет советнику об этом. Конечно, принц не был наивен, чтобы надеяться на взаимность, но никому, кроме советника, принц не смог бы рассказать о столь сокровенном.

И все это потеряло всякое значение в одночасье.

Лан Цяньцю опоздал на Золотой пир, что был приурочен к празднованию его дня рождения. А когда пришел…

Первое, что он увидел, — советника. Тот стоял спиной ко входу, но слегка повернув голову на звук шагов. В руке он держал рукоять меча, который пронзал грудь государя.

Кровь была повсюду. Она заливала пол, столы с опрокинутой посудой, пачкала сервированные искусные яства. Кровь выходила пеной изо рта матери, еще дышащей, но уже обреченной.

Лишь черные одежды советника остались незапятнанными.

На пир пришло немало гостей: члены семьи Лан, министры, чиновники и их супруги… все они лежали в крови, их лица были искажены предсмертным ужасом и болью.

Лан Цяньцю следовало бежать, когда советник высвободил меч из груди государя и направился к выходу. Но он был не в силах сделать и шага, не в силах позвать стражу… он только шептал: «Отец… Матушка… За что? Зачем вы так поступили?»

Фан Синь безмолвствовал. Когда они поравнялись, принц уловил слабый цветочный запах, а после рот снова наполнила железная горечь крови. Советник вышел, так и не подняв меча.

Лан Цяньцю не мог понять, как человек, все время учивший, что лучшее сражение — то, которого удалось избежать, мог не дрогнув казнить невинных и безоружных. Был ли это урок? Но тогда какую истину хотел донести советник ценой подобной жестокости?

В тот вечер стража не успела даже поднять тревогу, а Фан Синь уже растворился во тьме. Лучшие воины искали его, но так и не обнаружили ни следа.

Однако через несколько дней Фан Синь снова объявился в запретном городе. Он не оказывал сопротивления и будто не преследовал иной цели, кроме как оказаться пойманным. Его могли взять живым, устроить судилище и страшную мучительную казнь. Но Лан Цяньцю отчетливо понял, что эта пытка станет обоюдной. Что правда не стоит ее. И, какое бы свидетельство у него не выпытали, не существовало слов, способных оправдать совершенное преступление.

Наследный принц сам взялся за меч и сошелся в поединке с наставником. Потому что желал собственноручно отомстить за родителей. И потому что в глубине души понимал: короткий удар меча — участь куда более легкая, чем могла бы постичь советника.

Фан Синь, возможно, тоже это понимал. Едва ли в ту ночь ученик превзошел учителя. Однако Лан Цяньцю одержал победу, слишком простую, чтобы гордиться ею.

Молве осталось лишь гадать, что стало причиной резни на Золотом Пиру. Сошел ли Фан Синь с ума или хладнокровно планировал уничтожение династии Лан на протяжении лет? Почему он пощадил последнего наследника Юнъаня и свидетеля своего преступления?

Названный брат Лан Цяньцю, князь Аньлэ, которому тоже посчастливилось спастись тем, что он задержался и не явился на праздник вовремя, был так потрясен случившимся, что слег в лихорадке и через несколько дней умер.

В этот срок для убитого советника только готовили гроб, а потому по двору разнеслись слухи о том, что неупокоенный убийца все еще силится завершить начатое. Лан Цяньцю не хотел верить в то, что Фан Синь мог стать свирепствующим духом. И все же не мог совсем отвергать этой возможности — ведь, по сути, не знал ничего ни о прошлом, ни о мотивах своего наставника.

Когда место захоронения было приготовлено, Лан Цяньцю приказал срубить персиковое дерево, под которым советник Фан Синь коротал часы с книгой. Из сердцевины ствола был приготовлен кол.

Мертвое тело, конечно не могло ничего чувствовать, но глупое сердце Лан Цяньцю все еще стремилось разделить с ним боль. Внимать доводам разума оно не желало. И хотя этот кол вошел в сердце Фан Синя, принц чувствовал, будто древесина вязнет под его собственными ребрами.

Прежде, когда наследный принц вспоминал о советнике, он чувствовал тепло…

— Желаете снять с него маску? — предложил кто-то из подданных, но Лан Цяньцю покачал головой.

— Я не видел его лица при жизни, не хочу и теперь.

Он забрал лишь меч. Хотя оружие обычно навеки оставалось с мастером, его носившим, Лан Цяньцю посчитал, что имеет право забрать клинок, омытый кровью его родителей.

Словно в насмешку, этот меч, холодный и темный, как зимняя ночь, был назван «Мысли о любви». Лан Цяньцю он служил отныне вечным напоминанием о том, как это чувство ненадежно.

— Прошу, советник, обретите в смерти покой, — прошептал он, когда железный кованый гроб, увитый цепями, наконец, опустили в землю.

Наверное, со стороны он выглядел, будто раненный лев, исполненный гневом и жаждой мести. Что еще он мог чувствовать, пережив предательство того, кого считал самым благородным и близким по духу человеком? Лишь в сердце этой бури осталось место горькому сожалению о чем-то сломанном в его душе безвозвратно.

Дни вступившего на трон государя Лан Цяньцю отныне полнились заботами о подданных Юнъаня, а ночи сопровождала изматывающая ноющая боль в груди, от которой не было никакого избавления. Порою в сонном бреду он видел в темноте комнаты силуэт Фан Синя, стоящего спиной, слегка повернувшего голову… но то был лишь морок, безмолвный и недвижимый.

Несмотря на пережитое, Лан Цяньцю все же не сошел с Пути, избранного под влиянием советника. Возможно, потому что Путь остался последней опорой под его ногами, и, отринув его, Лан Цяньцю непременно упал бы в бездну отчаяния.

А, кроме того, отказаться от данных обетов и довериться кому-то настолько, чтобы соединить себя узами брака, он чувствовал, больше ему не под силу.

Порою юный государь Юнъаня рассуждал, что, быть может, в этом и есть смысл самосовершенствования: обрести внутри себя покой, позволяющий больше не цепляться за посторонних, не искать в других ни радости, ни утешения.

Душа его, впрочем, была бесконечно далека от покоя.

Годы правления последнего государя Лан вошли в историю как золотое время мира, когда ни стычки с соседями, ни внутренние дрязги не омрачали течения лет. Юнъань достиг, наконец, вершины своей славы и процветания.

При дворе Лан Цяньцю не было места интригам и корыстности, среди народа — тревогам и ненависти. Лишь отсутствие наследников беспокоило министров, впрочем, государь был еще молод, а посему не стоило терять надежды.

Время, вопреки ожиданиям, оказалось искусным лекарем. Мало-помалу к Лан Цяньцю вернулась его веселость и беззаботность. Все реже он ждал от нового дня предательств и разочарований, чаще смотрел в будущее с радостью.

И однажды боль окончательно покинула его сердце. В тот день Лан Цяньцю вознесся и стал вечным защитником края, что принадлежал ему.

Он, достигший бессмертия, застал и тихий закат Юнъаня, и тревожное время смуты, и воцарения нового государя, положившего начало собственной династии. Это мало печалило его: люди, что сеяли и пахали, строили города и совершенствовали ремесла, сменяя друг друга поколения за поколениями, оставались прежним его народом, говорящем на том же языке, что некогда звучал в Юнъане.

И народ этот по-прежнему помнил Лан Цяньцю и воскуривал благовония во славу защитника востока, мудрого и справедливого.

Пусть Лан Цяньцю не обрел настоящих друзей среди небесных чиновников, заклятых врагов он тоже не нажил. Одиночество не тяготило его: в заботах о родном крае и некогда было в полной мере ощутить его. Буря в его душе давно успокоилась, и горечь осела на дно, более не тревожимая волнениями. Лан Цяньцю считал, что в этом, пожалуй, и есть духовное совершенство.

Отчего же тогда сердце его снова потеряло покой?

Он шел, как обычно, ко дворцу Небесного Императора, на собрание, одно из многих, не представляющих никакого интереса. И вдруг мужчина в простом одеянии даосского монаха, запыленном и столь неподходящем великолепию окружающих дворцов, повернулся и помахал Лан Цяньцю рукой.

Будто весенний ветер уронил ивовый пух на гладь воды, душа его взволновалась. И что-то давно забытое отозвалось из глубины.