Крик Мэй звонким жаворонком вздымается к небу, теряется в хвое
многовековых деревьев и застревает где-то в темных дуплах. Мэй кричит,
стонет, визжит, царапает ногтями жесткую кору и рыдает-рыдает-рыдает.
Черные волосы, всегда идеально уложенные, сейчас разбросаны по ее
плечам, заляпаны смолой и паутиной, белые снежинки оседают на темных
прядях и тают, охлаждая ее макушку, но Мэй не чувствует.
Мэй раздирает свою кожу и сбрасывает одежды, они давно не легки и
приятны ее телу. Мэй сворачивается на земле и целует ее губами, она тихо
молится, желает вновь обрести свой истинный облик, но чаща леса над ней
лишь глухо смеется, уханье филинов разносится на мили вокруг, а ёкаи смотрят
с любопытством, не смея приближаться.
Кровь алыми каплями бежит по белоснежному телу, она чертит причудливые
узоры на ее бедрах. Мэй больше не кричит: она сорвала себе горло и могла лишь
хрипеть. Вырвать бы эти гланды к чертовой матери.
Тонкие пальцы тянутся к коже, и ногти скребутся, но звонкий удар по лицу
приводит ее ненадолго в чувства. Щека горит. Все тело горит под снегопадом,
слезы замерзают, доставляя неприятные ощущения, появляется желание
содрать их вместе с человеческой шкурой, а она вся трясется и хнычет, словно
маленький ребенок.
Мэй теряет голову от обилия запахов, воспоминания и боль предательства
ножом разрывают ее внутренности, обжигают горячим лезвием и сжигают все
внутри. Сердце бьется постоянно, не прерываясь, пока она стучит себя кулаком
в грудь.
Она хочет вырвать этот орган, раскромсать его, растоптать, сожрать в
обличии лисы и забыть о произошедшем, но сердце продолжает биться, с
каждым ударом доставляя ей все больше боли.
Кадзу тянет ее за волосы.
Мэй подниматься не хочет. Она видеть его не хочет, но мужчина продолжает
вести ее все глубже в лес, тащить силком, брыкающуюся, кусающуюся и
стонущую от боли веревок на связанных ногах. Он почти всегда молчит и не
позволяет ей сдергивать с себя одежды, не позволяет принимать истинный
облик, накачивая какими-то снадобьями, а Мэй выть готова.
Она его любила.
Она ни к кому никогда столько не чувствовала, и сейчас Кадзу, ведущий ее,
медленно теряющую рассудок, через какие-то дебри, казался единственным
человеком, которому она вновь могла доверять. Мэй жалась к нему побитой
собакой и исступленно целовала плечи, пачкая их кровью из прокушенной щеки,
пока Кадзу с трудом ее отстранял от себя, заставляя идти дальше.
— Тише, проблемная, — шептал он ей на ухо и болезненно морщился.
— Скоро все закончится.
Кадзу держал ее за руку и постоянно поил какими-то зельями, неумело
пытался собрать грязные волосы и ничего не говорил на сумасшедший хохот
Мэй. А она жалась к нему, терлась о руки и не позволяла отойти от себя,
хваталась, словно за последнюю ниточку, и искренне не понимала, почему он
так грустно смотрит на нее.
Тело изгибалось от боли, пронзавшей ее, воспоминания смешивались-
перемешивались и добивали, в мыслях она бредила, видя, как дедушка Чонган
подливает ей что-то в тарелку, ночами во сне она вольной лисицей бежала по
земле и с наслаждением ощущала лапы, хвост, уши.
Ветер ласкал рыжую шерстку.
А Мэй все никак не могла перевоплотиться.
С каждым разом Кадзу связывал ее все сильнее и сильнее, узлы на веревках
больше не поддавались ее манипуляциям, и Мэй ломала ногти, пыталась их
сгрызть, но мужчина постоянно оттаскивал ее руки от окровавленных зубов.
А потом, когда ее слезы и мольбы отпустить в очередной раз устремились к
нему, перемешанные в жуткой смеси со вроде бы чистыми глазами вдруг
опомнившейся гейши, Кадзу не выдержал.
Повязка на глазах и кляп во рту стали постоянными спутниками в этом
дрянном походе.
Он куда-то тащил ее, не объясняя, что-то шептал на ухо перед сном и
постоянно укутывал в одежды, поил просто ужасными на вкус снадобьями и
гладил по коже, холодной водой смывал отпечатки засохшей крови и дремал,
положив руку ей на талию.
Они шли все глубже в чащу. И именно посреди черных деревьев, сплетших
свои кроны над головой, там, где даже птицы не летают, а звери опасаются
пробираться, Кадзу стащил с ее лица мокрую повязку.
И Мэй не увидела светлого неба.
Зато увидела обнаженный клинок и искаженное болью лицо мужчины,
впервые за эти долгие сутки почувствовала, что контроль над телом и разумом
начинает возвращаться, но было поздно.
Яд действовал безотказно.
— Прости меня, маленькая лиса, — прошептал Кадзу и замахнулся.
А Мэй даже закричать не успела.