Нортон Кэмпбэлл за долю секунды может отличить сапфир от танзанита, найти среди голубых топазов аквамарин и, конечно, определить, что находится в новеньком кольце работодателя: стекло за баснословные деньги или плохо огранённый камень.
Нортон любит кристаллы, но есть такие, которые он на дух не переносит. Например, кристаллики соли. Особенно, если их много, особенно, если их 50 кг. И особенно, если ими платят за неблагодарную работу в шахте; и особенно, если их нужно всеми правдами и неправдами продавать подозрительным соседям, готовым доложить на шахтёра в полицию за один лишь неопрятный внешний вид. Однако он не против полюбить соль, если взамен сможет жить, а не выживать.
Конечно, солевой бизнес был не у него одного. Как-то после пар несчастный студент третьего курса разговорился с Лючино де Рузе – преподавателем философии, после занятий которого студенты дружно шли писать ни на что не влияющую докладную. Их объединяла крепкая нелюбовь к богатым выскочкам и убойная выпивка Деми Бурбон в дни зачётов. Лючино, в простостуденчестве Хрен с дредами, докурив сигарету и выяснив, почему Кэмпбэлл постоянно опаздывал и пропускал его важные пары, предложил свою скромную обитель и работу с небольшим условием.
Всего-то нужно развозить соль.
– У меня эта соль уже в печёнках сидит, – прокашлялся Нортон и, предвидя зреющий вопрос, добавил. – В местной шахте в основном платят солью. Накопилось уже пятьдесят килограммов, до сих пор перепродать не могу.
– Пищевой? – солевой философ покачал головой, когда своеобразный солевой барон утвердительно кивнул. Он не стал озвучивать риторический вопрос, почему тот не ушел с такой работы. – Ну, значит и такую соль развезём. Matar dos pajaros de un tiro{?}[Убьём двух птиц одним выстрелом] , как говорится. Приходи по этому адресу, можешь сразу с вещами.
Удочка была закинута, и, конечно, Кэмпбэлл добровольно проглотил крючок без наживки. Сразу тёмный сырой подвал, доводивший до истерики, сменился на просторную прихожую, матрас – на диван, а сухой доширак с любимой солью – на супы и стейк Диана по праздникам. Вещи Нортона уместились в одну, пережившую всё его семейство сумку, а вот для пары мешков бесцветных кристаллов пришлось подгонять машину, на которой позже он развозил заказы.
Первое время за рулём старой колымаги сидел де Рузе, обучая Кэмпбелла по принципу мудрейших – audi, vide, tace{?}[Слушай, смотри, молчи]. Потом уже новоиспечённый бегунок просёк темку и почти без изъянов доставлял дурь любителям побаловаться и соль любительницам посплетничать на лавочке, иногда приводя в бизнес новых клиентов. Теперь его старания оплачивались настоящими деньгами.
До поры до времени оба не интересовались жизнью друг друга. Лючино ожидал, что Нортон попытается его сдать и забрать себе все деньги (на этот случай у него давно заготовлен план), а Нортон ждал, когда от него избавятся и заменят (на этот случай плана у него не было). Но день Х всё не хотел объявлять о своём пришествии. За него это сделал день У: никем не уважаемый профессор де Рузе сцепился с директрисой, не забыв написать заявление на увольнение, и такой же неуважаемый Кэмпбэлл без лишнего шума отчислился. Не договариваясь, они встретились у выхода из университета.
– Пары уже закончились?
– Не, отчислился. А у Вас?
– Уволился. Viva la liberta{?}[Да здравствует свобода!]!
– Ага. Давно пора. Не понимаю, почему Вы с химбио преподавали философию, – Нортон непроизвольно поморщился и уткнулся носом в старый шарф, когда чёрный лёгкие нанесли удар изнутри. Лючино уловил реакцию и убрал никотиновую безделицу в блестящий портсигар с выгравированной ящерицей. Он кивнул в сторону влажной после дождя дороги, и они впервые пошли вместе.
– Университет этот, как бы сказать, comme ci comme ça{?}[ни то, ни сё], – Кэмпбэлл снова нахмурился, и де Рузе себя поправил. – А вот ходил бы на пары… Ебанутый, в общем. Сначала я оказывал честь своим присутствием исключительно будущим медикам, потом прежний философ уволился, и на его место поставили меня по ряду необоснованных причин. А чтобы я так легко не отделался, оставили преподавать только мать всех наук.
– Поэтому Вы на нас отыгрывались? – Лючино закатил глаза.
– Мне просто не нравилось решение начальства и очень нравилось издеваться над студентами. Да и не то чтобы ты успел вкусить плод моих пыток, бывший scholaris.
– Жизнь угостила меня раньше Вас, – Нортон едва заметно улыбнулся. – На сегодня есть работа?
– Нет, сегодня праздник, – де Рузе грациозно развернулся на каблуках и показал средний палец обители знаний и коррупции. Кэмпбэлл последовал его примеру.
***
Если Лючино де Рузе разбудить посреди ночи и спросить, какую скорость способен развить гигантский варан, то он сначала пошлёт вопрошающего к софокловой матушке, а затем без промедления ответит: «При необходимости взрослая особь может развить скорость до сорока километров в час». Если рискнуть разбудить Лючино во второй раз, спросив про самую ядовитую ящерицу в мире, он аккуратно даст нарушителю покоя по лицу и отправит его тушу к аризонскому ядозубу.
Он без ума от герпетологии, как Карл фон Линней – от ботаники, но старую гадюку Йидру не полюбил никогда. Отношения с ней не сложились с того момента, как Лючино занялся преподавательской деятельности: перевод на дисциплину не по профилю, слежка её личинок-приспешниц от нечего делать и, конечно, куда же без её подруги Кейган-Де-Рузе-Что-За-Вид. Играли ли главную роль в этом дешёвом перформансе рыжие дреды, тату, чёрные когти и острый язык – профессор не знал и теперь не узнает. Но не то чтобы ему было не всё равно. Без работы он не остался, продолжая выращивать у знакомой в ботаническом саду семилистные кусты.
Куда более занимательным делом было наблюдение за тем, как Нортон в появившееся свободное время дрожащими руками из раза в раз пытался выводить ровные буквы. Исходя из того, что успел узнать де Рузе, тремор не физиологический. Но для установления причины патологической дрожи не хватало сведений. Спортивный интерес, не более.
Он медленно прошёлся по коридору и остановился у бывшего книжного шкафа напротив кэмпбэловского дивана, рассматривая аккуратно разложенные камни. Бегунок обжился достаточно быстро, попросив сначала освободить один шкаф (для коллекции), а затем и второй (для вещей, которых заметно прибавилось).
Вряд ли это гипертиреоз. Сахарным диабетом тоже не страдал. Может, болезнь Вильсона-Коновалова?
– Оцениваешь коллекцию? – хриплый голос вывел из раздумий. Кэмпбэлл раздражённо швырнул ручку и тетрадь на другой край дивана и встал рядом, громко шмыгнув. – Я долго её собирал. Начал, когда у мамы выпал гранат из серёжки. Ну, точнее стекло, имитирующее гранат.
Лючино сместил взгляд с граната на коровьи глаза собеседника, изучая их. Почувствовав излишнее внимание, Нортон отвернул голову. Кольца Кайзера-Флейшера не обнаружены.
– Впечатяет. Как называется этот полосатый?
– Так и знал, что на него посмотришь. Это серпентинит или говоря проще змеевик. Тебе под стать. В какой-то момент была распродажа журналов со всяким хламом, и я успел ухватить парочку.
– Мне нравится. А тебе, наверное, подойдёт тот чёрненький, прямо как ты, – де Рузе наигранно поднял брови и невинно похлопал ресницами в позе мыслителя.
– Я не чернее тебя, грёбанный итальяшка, – Кэмпбэл убрал чёрные пряди за разорванное ухо и высокомерно посмотрел на шутника, уперев руки в боки. – Мне больше нравится этот янтарь с бабочкой. Сам нашёл.
– Когда нелегально пересекал границу?
– Нет, чт- Знаешь, чё? Пожри пиццы с моцареллой и хреном, недостающее звено.
Лючино выпустил смешок и провёл рукой по дредам.
1:1
– Почему вообще ящерицы?
– Разве не очевидно? Они – лучшее творение среди тварей земных.
***
Причина тремора была до банальности проста – повышенная нервозность. Де Рузе догадывался, но убедился окончательно, когда Нортон под угрозой уничтожения его вычурных костюмов прошёл врачей и занялся лечением остальных болячек (а их не мало). Спустя несколько месяцев дрожь в руках заявляла о себе реже, что не могло не сказаться на хорошем настроении обычно мрачного Кэмбэлла, сумевшего наконец без посторонней помощи перекрасится в блонд. На лаконичное «зачем» ответил: «Так аристократичнее». Лючино был рад не меньше: теперь не нужно беспокоиться, что еда снова выпрыгнет из чужой ложки на стол, а мелочь рассыпется по улице.
Он влил коньяк к грибам на сковородку и поджёг его.
Присутствие Нортона в его жизни стало обыденностью. Утром они вместе умываются, не забыв обменяться колкостями по поводу внешнего вида и запаха изо рта; днём расходятся по делам (де Рузе в ботанический сад и лабораторию, Кэмпбэлл на доставку); вечером едят и болтают ни о чём, а потом ложатся спать и день начинается по накатанной. Иногда через силу посещают выставки – Нортон со скучающим видом пытается скормить крокодилу непослушного ребёнка, а Лючино намеренно не видит отличий одного камня от другого.
Алкоголь выпарился. Настал час смеси из соусов и сливок. Де Рузе поместил готовые стейки в бульон и помешал их. Почти готово.
Нервное дёрганье дверной ручки, скрежет ключа по металлической поверхности, и, наконец, отворение замка. Кэмпбэлл злобно выругался и повторил процедуру с небольшим нюансом, стягивая одну туфлю другой. Затем он прошаркал на кухню и прислонился к дверному косяку.
– Вовремя. Голодный, как канарейка в шахте.
– Коньячку?
– Потом. Ты ещё не всё или просто эстетично стоишь?
– Смотря, для чего спрашиваешь, – Лючино выключил огонь и бережно переложил пышущие паром стейки на большую тарелку. Готово. Нет, не то. Он достал из холодильника пару зелёных листиков, украсил ими мясо и под тяжёлый вздох Нортона разместил по краям грибы. – Plaudite, cives, plaudit, amici, finis{?}[Рукоплещите, гости и друзья, конец!]!
Кэмпбэлл пошарил в кармане новеньких штанов, вынул коробочку и по бейсболистки запустил её в сторону де Рузе, который поймал предмет не хуже кэтчера-любителя. Он оценивающе посмотрел на коробку и подцепил когтем крышку. Что ж, это не было человеческим глазом, живым тараканом или вырезкой пиццы из газеты; на клочках бумаги покоилась подвеска с зелёным полосатым камнем, обрамлённым металлической ящерицей, поедающей саму себя.
– Любопытно. Задумка интересная, но в глаза бросается неопытность мастера. Извини меня, конечно, за вопрос, но сколько ты за неё отдал?
– Зиро. Сам сделал, – буркнул Нортон, скрестив руки на груди.
Тишина и духота – худшее сочетание, в котором варились оба. Де Рузе никогда не получал подарки. Кэмпбэлл никогда не дарил.
– Ходил на курсы?
– Давно хотел, вот только нищета-мамка и это, – он потряс кистями, – постоянно мешали. Вот бы жизнь сложилась иначе, и я не полез в ебучие шахты. – Нортон растёкся по стулу, одной рукой развязывая шейный платок, другой – убирая прилипшие пряди со лба.
– Тогда бы ты не разбогател на соли, – Лючино закрыл коробку. Не потому, что не понравилось, а чтобы сохранилось подольше.
– Ты… не жалеешь, что занимаешься этим?
– Моя жизнь вполне неплохо складывается.
Пожалуй, утомлённые долгой прелюдией читатели назвали бы это точкой отсчёта и были бы правы. С этого момента, подобно древним грекам, не очень благородные мужи со всей страстью и неловкостью начали изучать границы дозволенного. Под столом носок туфли игриво залезет под штанину, шею ненамеренно опалит дыхание, тело окажется на теле.
Нортон действовал с ювелирной осторожностью. Де Рузе с учёной заинтересованностью наблюдал за ним.
– У тебя тату по всему телу? – полушёпотом спрашивает Кэмпбэлл, не желая выдать дрожи в голосе. Его волосы всё ещё мокрые после душа.
– Посмотри, – отвечает хорошо устроившийся на диване де Рузе, расстёгивая прилипшую к телу чёрную рубашку. Зачем надевал, если всё равно приходится раздеваться?
Нортон неуверенно садится на крепкие бёдра и проводит шершавыми пальцами по зелёным чешуйкам; он едва касается шеи, на которую уже довольно долго засматривался; минуя выраженные ключицы, спускается к груди, которую Лючино неизменно оставляет открытой; переходит к чешуйчатым рёбрам. Его тело в сравнении с собственным кажется холодным и почти гладким, как речная галька (если не считать маленькие царапины то тут, то там). Он изящен, как рептилия: длинные конечности, сильная челюсть, острые скулы, внимательные, почти немигающие глаза, тонкие губы в ухмылке, скрывающие ряды острых зубов. Совсем ничего общего с драгоценным камнем, но Кэмпбэлл поджимает губу так же, как во время шлифовки.
Смуглые щёки слегка покалывали, по виску стекла капля не то воды, не то пота. Он остановился на прессе, массируя его большими пальцами под глухие вдохи де Рузе.
– Твоё стремление стать ящерицей уморительно, – проговаривает Нортон, чувствуя, как из-под земли на него злобно смотрит горе-отец вместе со старыми шахтёрами, чьи жизни он обменял на свою. В горле першит, и слова нехотя вылетают из пересохшего рта.
– Не так уморительно, как твоя неопытность, – дразнит его Лючино, неведающий вкус содома, и его ухмылка становится шире крокодильей. Он берёт подрагивающую левую руку ювелира, целует старые ожоги на костяшках и облизывает их длинным разрезанным языком. Проводит когтем вдоль, цепляя широкий рукав полупрозрачной рубашки, и задерживается на неаккуратном шраме.
– Сам зашивал? – Кэмпбэлл кивнул, взглотнув. – И много их у тебя?
– Посмотри.
Нортон сам стягивает рубашку через вверх и складывает её на спинку дивана, а профессор, изогнув бровь, смотрит на месиво из плоти слева, перемещая взгляд от шрама к ожогу и обратно. От прикосновения к старым ранениям Кэмпбэлл вздрагивает, морща проколотый нос, но руку не убирает. Вероятно, это было чертовски больно. Вероятно, он везунчик, раз смог это пережить.
– Шахта?
– Шахта, – выдавливает из себя и смотрит в сторону. Наглядное напоминание об ошибке, которое он заслужил, не более.
Де Рузе привстаёт на руки, чтобы столкнуться носами. Кэмпбэлл шумно выдыхает, когда Лючино смачивает его губы, в голове считает слегка кривые зубы и почти успевает зажать чужой язык своими половинками, пока Нортон не заходится в кашле. Де Рузе издаёт смешок и прикладывает широкую ладонь к быстро бьющемуся сердцу визави, хлопая того по содрогающейся спине. Волнуется. Когда кашель стих, он обхватывает Кэмпбэлла за туловище и бёдра и меняется с ним местами, смотря сверху вниз.
– Сначала я, потом ты, – протягивает Лючино, склоняясь над шрамом на лице и мазнув по нему потрескавшимися губами.
– Только жопу не трогай, – тело слегка дрожит.
Они закончили с влажными поцелуями, когда Нортон от нетерпения начал елозить под де Рузе. Тот мягко приподнял Кэмпбелла, бросил ему подушку под таз, стянул бельё и, одним движением распаковав презерватив, надел его на возбуждённый член.
– Тронешь голову, настигнет анальная кара. Фемида мне свидетель, – обозначил границы Лючино, убирая дреды в хвост. – Если захочешь остановить процесс, похлопай или себя по бедру, или меня по плечу. – Кивок.
Де Рузе не обладал докторской степенью в области секса и мало интересовался подобным, однако некоторые базовые знания и маленький опыт всё же имел (спасибо бывшим одногруппникам и весёлым парам по анатомии). Он начал водить языком по стволу вверх-вниз, иногда обхватывая головку; рвотный рефлекс умер ещё на практике в морге, но Лючино не хотел рисковать. Поэтому, когда по члену стекло уже достаточно слюней, а распыхтевшийся Нортон вдоволь настонался, он, насколько мог, взял головку в рот, стараясь не задеть острыми зубами, и подключил руку, сжимая ствол. Процедура до неприличия проста, можно было бы сказать, что с ней справился бы даже первоклассник, но такое в приличном обществе обычно не приветствуется. Стимуляции скоро дали свои плоды: Кэмпбэлл достал трясущуюся руку из-под спины (куда он их благоразумно убрал, чтобы не сорваться) и нервно хлопнул себя по ляжке. Де Рузе отстранился, вытирая стекающие слюни и восстанавливая дыхание, а Нортон кончил, раскашлявшись.
Пока Кэмпбэлл приходил в себя, Лючино глянул на часы: прелюдия заняла около пятнадцати минут, сам акт – минут пять.
– Извини, – кашель. – Я больше сегодня не смогу. Ещё чуть-чуть и выблюю лёгкие, – просипел Нортон, накрыв паховую область любезно подготовленным полотенцем. Чёртов кашель и судороги выдают его волнение с головой, из-за чего при всём желании (а оно было немаленькое) он не смог бы даже отсосать, не отхаркнув все внутренности.
– Без проблем. Не то чтобы для меня это важно, – проговорил де Рузе обыденным тоном.
– Всё равно в долгу не останусь. К слову, теперь понятно, откуда у тебя такие скулы.
– Не переживай, скоро и у тебя будут такие же.
Лючино потрепал усмехнувшегося Кэмпбэлла за ногу и первым ушёл в ванную.
*
*
*
– Что думаете? – Орфей отложил в сторону скреплённые листы и поправил галстук, выжидающе смотря на выражающих весь спектр эмоций прототипов.
– Я бы себя так не вёл, – подвёл итог Нортон, сосредоточенно слушавший это крайне занимательное произведение о нём и его бизнес-партнёре.
– Да какая разница, вёл бы ты так себя или нет, если написано посредственно, – закатил глаза де Рузе. – Во-первых, растянутое повествование. Во-вторых, никто в здравом уме не будет постоянно использовать в своей речи цитаты. В-третьих, постоянно меняется стиль… Впрочем, de gustibus non disputandium est{?}[о вкусах не спорят].
– А ещё мы не ебёмся, – вставил свои пять копеек Кэмпбэлл. – Но шутки смешные.
Романист лишь пожал плечами, пропуская мимо ушей критический анализ рассказа, который уже принёс ему немало денег.