Ах, Гарри, нам надо продраться через столько грязи и вздора, чтобы прийти домой! И у нас нет никого, кто бы повел нас, единственный наш вожатый — это тоска по дому.

За индивидуальный просмотр Фрейя получает одиннадцать баллов. Одиннадцать гребанных баллов. Это очень много. Особенно для девчонки из Двенадцатого, где успешный трибут — такая же небылица, как люди, доживающие до старости. Те, кто не умирают от голода, загибаются от рака или других болезней легких. А те, кто не умирают и от него, погибают под обвалами в шахтах. Вот вам и шахтерский дистрикт — угля меньше, чем человеческих жертв, жуткой, кровавой процессией, тянущихся за его добычей. А все ради Капитолия. Капитолия, что стоит на костях тех, кто никогда не видел столичной жизни, пестрящей величественными небоскребами, разномастными шелками и узорчатым калейдоскопом всевозможных удовольствий.

И если люди в дистриктах разлагаются физически, люди в столице — морально.

Фрейя о столице мечтает. А потому с легкостью расхваливает Капитолий на интервью у Цезаря Фликермана, чтобы подцепить на крючок побольше мерзавцев, чье спонсорство в дальнейшем обеспечит ее поддержкой на Арене.

— Ты великолепно выглядишь, Фрейя, — говорит Цезарь, обаятельно улыбаясь. — Скажи, это полностью заслуга твоего стилиста?

— Конечно, в этом есть его заслуга. Но они считаются с моим мнением — кто знает, передавал ли бы мой образ всю мою суть, не диктуй я свои правила? — с ухмылкой произносит Фрейя, наблюдая за реакцией людей в зале. Капитолийцев подкупает наглость, и она этим беззастенчиво пользуется. Разве что, ее стилист, сидящий в первом ряду, покрывается красными пятнами от столь возмутительного обесценивания его работы.

Цезарь издает веселый смешок. И как у него это получается — реагировать на любую мелочь, как на самую остроумную шутку в мире?

— Мы уже поняли, что бунтарства тебе не занимать! Может, ты и столь впечатляющий балл набрала чем-нибудь экстравагантным? — он интимно понижает тон, словно они по-дружески секретничают за чашкой кофе. На деле за ними наблюдает огромное количество людей.

Фрейя ловит взгляд Хеймитча — он одобрительно кивает, поощряя ее желание рассказать о случившемся. Стоит ли говорить, что когда она поведала им с Эффи о своей выходке, он был в восторге от той степени нахальства, которое она продемонстрировала? Как же он сказал… А, точно: «Детка, когда я говорю шоу — я не имею в виду бурлеск. Но это смелый поступок. Думаю, они оценят твой… творческий подход». Тринкет, разумеется, была в ужасе.

— Я разделась перед распорядителями, — заправляя за ухо завитый, тугой локон, повседневным тоном сообщает Фрейя. Словно в этом нет ничего необычного и предосудительного.

Кто-то в зале присвистывает, публика заметно оживляется. По залу проносятся смешки и овации.

— В самом деле? — с притворным удивлением Цезарь оборачивается к залу, забавно приподнимая выкрашенные в ядовито-фиолетовый брови. — А она не промах! — декламирует он. Таймер отсчитывает последние пять секунд — ее время подходит к концу. — С нами была Фрейя Лоумэн! — напоследок кричит он, и Фрейя покидает сцену, посылая беглые воздушные поцелуи и подмигивая очарованным ею капитолийцам.

Следующим выходит Мэттью, но Фрейя не особо следит за ходом его интервью — он, как обычно стеснительный, глупо шутит и неумело старается увильнуть от личных вопросов, которыми засыпает его Фликерман. Она даже не знает, чем заслужила такую благосклонность ведущего, избежав всех этих попыток заглянуть за ширму, огораживающую рябой капитолийский мир от мрачной серости ее собственного дома. Фрейя мстительно надеется, что отцу стыдно за ее вызывающее поведение — единственная дочь, и та малолетняя потаскушка. Даже если и так, то что? Отец, сколько Фрейя себя помнит, ратовал за традиционные ценности и институт семьи, а сам в то же время платил девушкам, находящимся в бедственном финансовом положении, за секс, зная, что для них это единственный способ прокормить семью. Фрейя не раз видела, как он водил домой молодых, симпатичных девчонок в небогатых одеждах к ним домой и запирался с ними на несколько часов в своем кабинете. Некоторые были замужем и покидали их дом в слезах. Фрейя подозревала, что многим из них он просто не давал выбора согласиться или отказаться — брал, кого хотел, а потом щедро отсыпал хрустящих банкнот с барского плеча. Как будто их ментальное здоровье могли вернуть жалкие бумажки, которые отец запихивал им в бюстгальтера, как капитолийским проституткам. Но, по крайней мере, за эти бумажки можно было купить их молчание — девушки давили в себе зов о помощи, остатки болезненно стонущей гордости и уязвленного чувства собственного достоинства, шли и покупали бутылку молока, буханку мягкого, пышущего жаром и свежестью, хлеба, а остальное приберегали на черный день меж складок постельного белья на нижних полках деревянного, ветхого шкафа.

В остальное время отец был моралистом и покорно скорбящим вдовцом, почитавшим память своей усопшей жены. Ханжа. Чертов лицемер.

Время Мэттью исходит, и он скрывается за кулисами, махая рукой на прощание. Цезарь закрывает шоу, и они отправляются на свой этаж, понимая, что времени между ними и Ареной остается все меньше и меньше. Фрейя ощущает непередаваемый мандраж, хоть и старается скрыть его за бравадой — продолжает хихикать над всякими глупостями и обсуждать выступления других трибутов, отчего Мэттью лишь раздраженно морщится, устало потирая переносицу.

Они расходятся по комнатам, чтобы отоспаться. Эффи напоследок берет ее ладони в свои и внимательно вглядывается в ее лицо, словно стараясь высмотреть в ней другого человека, а потом крепко прижимает к себе — Фрейя утопает в аромате ее сладких, цветочных духов и с сожалением думает, что, возможно, даже об этой выряженной дурехе будет вспоминать с щемящей сердце тоской.

— Знаешь, Эффи, — в порыве откровенности произносит Фрейя. — Если я вернусь, — она сглатывает подступившую слюну. — Я хотела бы жить в Капитолии. Ну, знаешь, все эти небоскребы и мерцающие огни ночного города… В дистриктах жизнь медленная и текучая, а здесь — бурлящая, как лава.

Тринкет растягивает накрашенные кислотной помадой губы в добродушной улыбке. В ее светлых глазах читается жизнерадостность и бесконечный оптимизм — она совсем не похожа на угрюмого Хеймитча, чья давящая аура навевает желание вздернуться на ближайшей люстре от безысходности. Она живет эту жизнь, а не существует и глядя на нее тоже хочется жить — без оглядки и на широкую ногу, так, чтобы не жалко было потраченных годов юности.

— Тогда пусть удача всегда будет на твоей стороне, — говорит она с этим своим бестолковым капитолийским акцентом давно заученную фразу.

Фрейя фыркает и прощается с ней таким тоном, словно не увидит ее завтрашним утром. Но тогда, вероятно, у них не будет времени на долгий обмен любезности, да и она предпочтет потратить оставшееся время на то, чтобы выслушать последние советы Хеймитча. Фрейя уж точно не любит Эффи Тринкет — ее не закрывающийся рот и длинные, наклеенные ресницы, больше напоминающие паучьи лапки, но чувствует иррациональную привязанность к сопровождающей.

Остальное время, отведенное на отдых, она проводит в смешанных чувствах — приятный осадок от разговора с Тринкет мешается с тяжестью на душе от осознания того, как близко смерть. Смерть дышит ей в спину, ходит вокруг да около, протягивает костлявые лапища и сверкает в ночной темноте красными, нечеловечьи глазами без зрачков, клацает безобразными, желтыми зубами, готовая разодрать на кусочки, жадно обглодать кости и выпить всю кровь досуха.

Который раз за ночь Фрейя просыпается в испарине — мокрые пряди липнут к потному лбу, соленые дорожки слез на щеках прочерчивают блестящие линии от самых век до трясущегося подбородка, влажные от разгоряченного тела простыни сминаются под скрюченными пальцами. Во сне к ней приходят кошмары — за ее спиной простираются величественные кроны деревьев и все они в огне, она бежит по костям, спотыкаясь о чьи-то останки, боясь оглянуться на звероподобного человека, ведущего погоню за ней. И вот, она оказывается в западне, впереди — тупик, сзади — тот, кому не составит трудности одной рукой переломать ей все позвонки. Она оборачивается, ощущая спиной, как надвигается на нее преследователь и видит глаза перед собой — обезумевшие, изголодавшиеся, с пожелтевшими белками и лопнувшими капиллярами. Она вскрикивает и вскакивает на кровати.

Требуется еще несколько минут, чтобы просто восстановить дыхание. Фрейя залпом выпивает стакан воды, чувствуя непередаваемую жажду, и скорее по наитию, чем осознанно выходит из комнаты в одной ночной сорочке. Прохладный пол холодит обнаженные ступни. Она петляет на ощупь по витиеватым коридорам, пока бездумно не приходит в гостиную, где они с командой подготовки проводили большую часть времени. Там горит свет и звучит приглушенная болтовня телевизора.

Фрейя глупо хлопает глазами прежде, чем что-то осознать и до конца проснуться. На диване, развалившись, лежит Хеймитч в обнимку с бутылкой, жадно хлебая что-то прямо из горла. Они беззвучно разглядывают друг друга, пока Хеймитч нехотя не скидывает ноги с подлокотника и приглашающе хлопает по месту рядом с собой.

Фрейя послушнее, чем когда-либо садится, с некоторым разочарованием понимая, что ментор уже напился. Конечно, далеко не до безобразного состояния, но взгляд его порядочно осоловевший, бутылка из-под бренди уже почти пуста, а разъедающий слизистую запах алкоголя уже успел въесться в его небрежно расстегнутую рубашку. Да и выглядит он… помято. Но не то чтобы его алкоголизм волновал Фрейю больше оголенного пресса.

— Тебе пора бросать, — к собственному изумлению говорит она. — У тебя красивое тело — будет жалко, если разжиреешь.

Сначала он пристально скользит изучающим взглядом по ее лицу, вплоть до того, что она начинает ощущать, как заливается краской, а потом… просто начинает хохотать резким, неприятным смехом, заставляя Фрейю почувствовать себя полной идиоткой, выставленной на смех.

— Это не твое дело, — наконец грубо выплевывает он, вновь прикладываясь к бутылке.

— Мудак.

— Я пьян, — он пожимает плечами. — Пьяные люди редко бывают приятными собеседниками. Заруби себе на носу, детка.

Пожалуй, Фрейя ненавидит его пьяного. А она-то думала, ему хватит терпения не напиваться, как свинья, хотя бы до окончания Игр! Ну, точнее, до того, как кто-нибудь из них с Мэттью умрет. Не нужно было ничего от него ожидать. Мужчинам в принципе доверять не стоит, особенно таким, как он — давно утонувшим в собственных сожалениях и реках алкоголя, смывших вместе с жалкой крохой воспоминаний огромный шмат здравомыслия и всякого человеколюбия.

Почему-то становится очень обидно — хочется либо дать ему звонкую пощечину, либо опять разрыдаться, как маленькой девочке.

Она молча отбирает у него бутылку и неторопливо отпивает, вновь испытывая на себе тот самый взгляд, который так не понравился ей в начале их знакомства — хищный и пожирающий. От выпитого ее почти сразу ведет, голова кружится, а более менее ясное сознание обволакивает дымчатая пелена, препятствующая любому логическому мышлению. Ей чудится, будто сейчас она может либо свернуть горы, либо шею. Причем, не факт, что себе.

Фрейя смотрит в хмельное, сурово нахмуренное лицо Хеймитча, он — почему-то на спавшую с ее покатого, бледного плеча лямку. Она в одном неглиже, наверняка взъерошенная и явно не такая симпатичная, какой была на интервью, ощущает себя, как под микроскопом. Он неожиданно позволяет себе почти невесомо коснуться ее, возвращая лямку на место — участок прикосновения словно пробивает электрическими разрядами. Фрейе жарко и душно, будто температура подскочила градусов на двадцать. Взгляд перед ней — потемневший и нетрезвый, въедливо скользит по всему ее существу, будто видит впервые.

Они оба в состоянии аффекта, оба боятся ступить в гнетущую неизвестность завтрашнего дня, оба совершеннолетние и не волнующиеся о своей печени. Оба хотят трахаться. Фрейя понимает это особенно четко, когда слышит его тяжелое, порывистое дыхание. Когда он мажет пытливым взглядом по оголенному задравшейся сорочкой молочному бедру. Когда он специально отворачивается, лишь бы не смотреть на нее. Когда он неловко откашливается и устремляет слишком внимательный взор на экран телевизора, где идет повтор сегодняшних, точнее, уже вчерашних, интервью у Фликермана.

— Ты неплохо справилась, — произносит он резко протрезвевшим голосом.

Фрейя издает разочарованный смешок. И что, это все?

— Что? — хрипло интересуется он.

«Ты меня хочешь.»

Есть вещи, которые даже такое бесстыжее существо, как Фрейя Лоумэн не в состоянии произнести вслух.

Впрочем, Фрейя его не осуждает. Тут решительно не с кем поразвлечься!

Не Эффи же в койку тащить.

Или…?

Девушка чувствует неестественный ей укол ревности и поднявшуюся в груди злость. На саму себя за влечение. На этого придурка Хеймитча, который строит из себя недотрогу. Почему-то на Эффи, с которой несколько часов назад лобызалась в коридоре! Фрейя сжимает кулаки.

Он задумчиво вглядывается в ее черты своими прояснившимися, серыми глазами, будто понимая, о чем она думает. Будто насквозь видит все происходящее в ограниченной коробчонке ее пустоватой, хорошенькой головки — каждую развратную мысль, как музейный экспонат, под прозрачным куполом и с табличкой «не трогать».

«Не трогай мои мысли. Трогай меня.»

— Это ничем хорошим не закончится, — он качает головой.

— О чем ты? — она мстительно решает строить из себя дурочку, чтобы выбесить его. Это работает моментально — разгоряченный алкоголем Хеймитч тут же теряет остатки благодушного настроя и недобро щерится.

— Мы оба знаем, о чем я, детка, — хлестко говорит он, язвительно кривя тонкогубый рот. — Иди, отоспись. Мало толку будет от трибута с похмельем. Не позорь любимого ментора, — откровенно издеваясь, говорит он и берется за новую бутылку.

Она стремительно вскакивает с места и прытким движением выбивает бутылку у него из рук — янтарная жидкость, переливающими в свету люстры отблесками золота, хаотичными пятнами расплескивается по полу.

— Ты и сам себя неплохо позоришь, — цедит она.

Хеймитч выглядит таким взбешенным, что хочется рассмеяться ему в лицо. Лицо, на котором ходят жвала желваков. На котором глаза блестят более острые, чем кинжал — один неосторожно брошенный взгляд режет хуже ножа.

Фрейя перед этим взглядом — глупая, яростная и сгорающая дотла собственной болезненной юностью в венце нетронутой красоты. Она — комок из враждебности, пьянства и мучительного желания. Надломленная гордость. Похоть. Приоткрытый, розовый рот.

И ни капли мозгов.

Она и сама не замечает, как оказывается у него на коленях. Как он грубо сгребает ее волосы пальцами и вжимается своим ртом — в ее. От него пахнет все тем же терпким парфюмом, но теперь уже вперемешку с бренди. Фрейя думает, что неумолимо задыхается им и не собирается идти на попятную. Ощущает учащенное сердцебиение под своими пальцами. Ощущает сильную руку на своей спине, вынуждающую ее льнуть ближе.

Фрейе кажется, что она сейчас потеряет сознание — мысли путаются. Ей хорошо. И ей страшно. Ее смелость — блеф и игра. Сердце гулко бьется в груди, податливое тело отвечает на каждое бесцеремонное прикосновение даже с большей охотой, чем ей хотелось бы.

Хеймитч спихивает ее с себя на диван. Что-то внутри переворачивается.

— Я не сплю с трибутами, — рвано дыша, говорит он. — Не хочу сожалеть, когда ты умрешь.

Она не сразу осознает, что именно он сказал.

Сердце в груди делает кульбит и болезненно замирает.

Не если, а когда.

Когда.

Когда-когда-когда.

Фрейя молча оставляет его наедине со своей зависимостью. Видимо, кое-что хорошее в этом есть — алкоголь развязывает языки и выводит на обезоруживающую честность. Теперь-то можно не обманываться на его счет.

Но почему так тошно?

***

Счастливых вам Голодных Игр! И пусть удача всегда будет на вашей стороне!

Заткнитесь.

Фрейя мелко дрожит, чувствуя животный ужас перед Ареной. Это не симуляция, не театральная постановка и не репетиция суровой, голодной жизни в дикой природе. Это — мясорубка. Золотой билет на кладбище. Счастливая путевка в сырую, промозглую землю, кишащую червями и затхлым запахом конца всего. Но на трибуте жизнь не заканчивается: небо не обрушивается на землю, время не идет вспять, планета не прекращает двигаться вокруг своей оси.

Люди продолжают жить, пока трибуты — искалеченные, хворые и ослабевшие, испускают последний вздох вдали от дома. Жизнь текуча, как песок и она проворно ускользает сквозь растопыренные пальцы. Тик-так, тик-так. Время неуловимо. Только вот на Арене оно течет по-другому.

Если ты трибут — твое время уже истекло. Будь готов услышать, как заколачивают твой убогий, черный гроб и прими это, как должное. Ты всего лишь родился, но уже виноват, а тем, кто задолжал нужно платить по счетам.

Или ты не боишься сверкающей доспехами мощи Капитолия, готового безжалостно раздавить тебя, как муравья? Боишься — хорошо, но это тебя не спасет, нет — Капитолий тебя сожрет, поглотит, подомнет и подчинит. А потом — убьет. Тебя и всех твоих близких. Какое славное великодушие! Вся семья в сборе, не хватает лишь накрытого стола, выпивки и пары заунывных застольных песен.

Фрейя кусает губы до крови. Слизывает алую, металлическую жидкость, пробуя на вкус. Ей кидают бесформенный балахон, мало походящий на несуразные шмотки капитолийцев, но, впрочем, тоже абсолютно отвратительный. Ее, впечатлительную идиотку, опять тошнит, совсем, как тогда, на Жатве, и лучше уж Эффи не попадаться ей слишком близко — вторую облеванную пару обуви она явно не переживет.

Рядом стоит Мэттью. Хеймитч что-то методично втирает ему, пытаясь быть нормальным ментором, а Мэттью беспрерывно кивает головой, как болванчик. Фрейе хочется прислушаться, выцепить из потока речи что-то дельное и полезное для себя самой, но решительное юношеское упрямство путает все карты и она показательно отворачивается в другую сторону. Будто это Хеймитчу будет хуже от того, что она горделиво дулась, игнорируя его наставления, чтобы выказать немой протест. Говорить-то она с ним тоже не желала, лишь бросала красноречивые взгляды. Сказывалось и то, что она ощущала некоторую скованность после вчерашнего — под действием алкоголя она сделала и наговорила много тех вещей, которые не пришли бы ей на трезвую голову.

Да, инфантильно и недальновидно. Но разве она — не обыкновенная девчонка?

Ее резко хватают за плечо и оборачивает в противоположную сторону.

— Послушай, ты. Может выйдешь из режима тупой идиотки на минутку и выключишь свое ослиное упрямство? От этого зависит твоя жизнь, — рявкает Хеймитч.

— Убери руку.

И она слушает, жадно запоминают любую крупицу информации, старается запечатлеть в уме все инструкции. Бежать от Рога изобилия. Найти Мэттью. Скрываться. Выжить. Победить. Надеть корону победительницы.

Напоследок она кивает им — угрюмому Хеймитчу и натянуто улыбающейся Эффи, старающейся не размазывать по наштукатуренным щекам подступившие слезы. Прилетевшие планолеты забирают их навстречу верной смерти. Фрейя вновь чувствует, как трясутся поджилки и ужас фантомной тенью нависает над ее крохотной, дрожащей фигуркой со спины. Трепет захватывает ее, засасывает и погружает в спертый вакуум из панической робости и предчувствия скорейшего углубления в мир грязи и бессмысленной резни.

«Оступишься — и пойдешь профи на обед», — набатом звучит в голове предостерегающий голос Хеймитча.

К чему этот фарс? Вчера он сказал достаточно, чтобы она поняла, что он не верит в ее победу.

Но самыми нецелесообразными были мысли иного толка: она чувствовала себя откровенно оскорбленной тем, что ее отвергли. Тем, что какие-то непонятные ей принципы оказались сильнее желания. И совсем немного разозленной на то, что ее ветреные порывы оказались неразделенными. И что уходила она бесстыдно облапанной, но все еще неудовлетворенной в своем бездумном вожделении.

Путь до Арены проходит, как в тумане — она бессмысленно шатается по планолету, меряя непросторное пространство широкими шагами, терзает зубами побледневшие губы, мучительно думает обо всем, что уже произошло и чему только суждено произойти. В висках начинает стучать подступающая мигрень, треск в ушах заглушает шум летящего планолета. Тихое, мирное ничего, безмятежное и безжизненное, окружающее ее, вызывая тревогу. Тут почти ничего нет — пара скромных предметов мебели и тяжелая, как свинец атмосфера. Фрейя предпочла бы свинец у себя в мозгах — красивенькую, аккуратную пульку с переливчатым, металлическим блеском, одним метким выстрелом вынесшую все содержимое ее черепной коробки. Первый выстрел — холостой, второй — навылет. Лужа крови. Каша из мозгов. Замерший пульс. Хладные, покрытые кружевной паутинкой фиолетовых вен, руки.

Уж на Арене ей бесчеловечную кончину в собственной моче, кишках и рвоте точно устроят! Тыкните только пальцем, куда записываться — Фрейя в списке на бесплатную расплату первая. Главное, чтобы регистрация не по талончикам. Остальное — мелочи жизни.

Они прибывают на место и внутренности скручивает, будто кто-то распорол ей живот и стальной, хваткой рукой, с садистским удовольствием выкручивает все органы туда-сюда, по диагонали и круговыми движениями. До рези и страждущего гортанного стона, содрогающего все тело своей возмутительной, пошлой громогласностью. Механический, неживой женский голос безэмоционально велит ей погружаться в капсулу. Остальные двадцать три трибута слышат ровно то же самое, наверное, волнуясь не меньше.

Через какую-то жалкую минуту она оказывается на Арене. Старается собрать себя в кучу и отключить мешающие трезво мыслить чувства. Молниеносным взглядом переводит быстрые, малахитовые глаза из одной стороны в другую. Обстановка довольно стандартная — лесная глушь, растянувшиеся по приличной части территории мелкосопочники, виднеющееся позади Рога изобилия озеро. Она немигающе смотрит на Мэттью, как змея, гипнотизирующая жертву, ожидая каких-нибудь невербальных знаков. Он едва заметно указывает взглядом в противоположную озеру сторону.

Таймер раздражающе пиликает, отсчитывая секунды до того, как они получат возможность передвигаться и начнется ежегодная бойня у Рога. Раз. Два. Три. Фрейя юркой кошкой устремляется в самую чащу, чтобы побыстрее скрыться в спасительных дебрях раскинувшихся мощными ветвями деревьев. Она даже не пытается схватить что-то путное, полностью полагаясь в этом на напарника, куда более способного на то, чтобы выйти живым из этой схватки, подбирая лишь лежащий неподалеку рюкзак.

Уже через пару мгновений слышится протяжный вопль, сильно напоминающий скулеж раненного зверя.

Игра началась.

***

Они с Мэттью долго скитаются по лесу, шарахаясь от каждого шороха и затаившись, как испуганные геноцида своего маленького народца тараканы, трусливо жмущиеся по темным углам и укромным щелям. Они спят на толстых, мощных ветвях деревьев, укрываясь густой листвой и отчаянно прижимаясь друг к другу спинами особенно холодными ночами. Стараются не попадаться на глаза профи — целее останутся. Первые дней пять проходят спокойно и без происшествий.

Но долго ли это продлится?