Девица с рыжими косами зазывает его плавными движениями,
танцуя, одурманивая и притягивая. Мягко двигает бедрами и кружится-
кружится-кружится, алый сарафан вздымается, демонстрируя его плотоядному
взгляду ее икры. Желтый пояс, на котором висят какие-то травы и зелья,
стягивает ее тонкую талию, и на нем видны древние значки, вышитые нитками
вен из тел животных.
Танец смерти звучит в их сердцах, бьет свой непреложный ритм в ушах,
отплясывает безумную польку босиком и поджигает внутренности. Танец гибели
и жертв затуманивает разум и горячит кровь, сжигает изнутри и лепит новое
магическое нутро из пепла. Такое нутро сильнее и выносливее, такое нутро
одобрено Богами и подкреплено первобытной преданностью.
Танец Самайна оголяет звериные инстинкты и побуждает к поклонению
тьме.
Красна девица обнажает острую улыбку, и в руке ее мелькает нож. Тонкие
пальцы держат крепко рукоятку, а лезвие, в отражении которого искаженно
видны зеленые-зеленые глаза Долохова, уже изляпано в крови.
Он медленно подбирается к ней, словно хищник, затаившийся и готовящийся
к прыжку. Улыбается бурлящему внутри адреналину, перелистывает страницу
здравости и забывает о волшебной палочке — только внутренняя магия, только
смерть, только напитка нутра кровью. Блестящие зрачки и дикая пляска на
горящей траве.
Новая страница его жизни пишется чужой погибелью и посыпается песком из
горящих тел.
Огонь лижет ступни, подбирается все ближе-ближе-ближе, горькими
языками задевая кожу. Два поворота и резкий наклон, свист воздуха в ушах,
пока над головой мелькает острый наконечник чьей-то стрелы.
Девица кружится среди трупов и заливисто хохочет в небеса.
Одно убийство ритуальным кинжалом, разорванный сарафан и отрезанные
волосы, брошенные голодному огню на съедение. Его задача проста и понятна.
Из них двоих завершить священную ночь должен кто-то один.
Рыжие змеи переплетаются послушно под ее пальцами и сплетаются в
причудливый узор. Мелькают в пляске со смертью, переливаются ярко-ярко-
ярко, пока Самайн забирает девицу у него из-под носа и кружит в новом витке
мелодии криков.
Антонин крепче обхватывает свой ритуальный кинжал.
У него на подкорке раз за разом заезженной и фальшивой шарманкой
прокручивается потребность разодрать молочную кожу последней противницы и
вытащить кости наружу, переломать их и скрошить в пламя, залить ее кровь в
обрядовую чашу и первому опуститься в поклоне. Княжеские дети никогда не
проигрывают крестьянам, выпущенным, словно овцы, на стаю жестоких волков.
А девчонка заливается румянцем и смотрит на него с моста. Хитро-хитро, в
глазах искринки и знание собственной победы. Нет в ее младом теле страха
погибели, лишь страсть и звериный азарт победы — гибель просится к ее лицу,
но не прилипает, и красавица отбрасывает ее прочь от себя легким движением
руки.
Длинные пальцы перепачканы в чужой крови.
— Играешь со мной, княжна? — насмешливо спрашивает он и резко
дергается в сторону холма, взбегая по нему.
Девчонка вместо страха заливисто хохочет и близится к середине моста.
Прижимается к твердым деревянным перилам спиной и выгибается, закусывая
налитую кровью губу. Ей лет шестнадцать, не больше, сарафан давно изорван и
покрыт бурыми пятнами. Он может одним резким движением сорвать ткань с ее
разгоряченного тела.
Потому что крестьянка не убегает, только вздергивает подбородок и куклой
смотрит на него. А откуда-то из лесов за ними следит княгиня и еще несколько
крестьян.
Сегодняшняя ночь — игра знатных и сильных, проверка на выносливость и
дань поклонения темному духу. Такова ночь Самайна — кровавая, бешеная,
сумасшедшая. После такой ночи кончают с собой и спиваются, зализывают
гноящиеся раны и кричат во тьму от боли не затягивающихся порезов.
А Смерть выбирает лучших танцоров и по их судьбе готовится отплясывать
свой быстрый танец безумства на еще не потухших углях.
Девица красна, девица прекрасна. Девица смела и уже не подвластна самой
себе. Изгибается коварной змеей, заманивает его в свои сети долгими и
неприкрытыми взглядами. Вызывающе отплясывает и все никак не падает
замертво. А на небе уже теплится рассвет. Он алыми пятнами расплывается по
темной глуши, хмуро наблюдает за сожженной землей и преданными ей телами.
Боги хохочут и пьют в свою ночь, принимая щедрые дары темных родов.
А Антонин все никак не может вонзить лезвие в тело крестьянки.
Та целует его жарко, проводит разгоряченными руками по щетинистым
щекам и крепко прижимается, так сильно, словно хочет влиться в него, стать
одним целым. Он держит ее за талию — грубо, жестко вгрызается в ее губы и
заставляет наклоняться все ниже и ниже. Одно резкое движение,
отталкивающее ее, и девчонка свернет шею, свалившись в бурные воды реки
под ними.
Но вместо этого он вырывает из ее цепких пальчиков кинжал и проводит
концом его лезвия по щеке, оставляя кровавую отметину. Красавица безумно
улыбается и выгибает шею, предлагая ему продолжить болезненную линию и по
шее, на которой бьется жилка ее жизни.
Сердца колотятся в унисон, и смерть отплясывает под этот безумный ритм.
Реки крови стремятся к ее ногам; Антонин вонзает свой кинжал в трепещущее тело крестьянки. Вглядывается в глаза ее, но не видит страха или боли — лишь
адреналин, азарт, уловка хищника. У него в боку зияет дыра.
— Умрешь со мной, князь, — жарко шепчет она. — И жить только со мной
будешь.
Самайн задурманивает мозг и вонзается под кожу тысячей иголок, огнем
лижет обнаженные ноги и пожирает мертвые тела. В его загребущих лапищах
тонут крики боли и отчаяния, в его теле люди становятся новой ветвью силы.
И Долохов хохочет ей в ответ.
Испивают кровь из ритуальной чаши они вместе.