Боль, голод, война. Боль, слезы, война. Боль, предательство, смерть.
Вечная спираль с дрянными повторениями и постоянным пренебрежением чем-
то хорошим. Затмевающая разум боль — вечная подруга, сидящая глубоко в
сердце и дергающая за ниточки подвешенные в душе ножи, заставляя их
пронзать внутренности и злить зверя, старающегося задремать в холодную
пургу одиночества. Медведь прикрывает мохнатые веки и прячет черный нос в
лапах, а его все тревожат и тревожат выстрелами, не позволяют погрузиться
хоть на немного в спасительную дрему и забыть пронизывающий ужас Азкабана,
медленно убивающую потерю близких и самого себя.
Боль, война, одиночество.
Долохов никогда не считал себя восприимчивым к чему-то. Он, продавший
душу Риддлу и его идеям, уехавший ради него из России, разорвавший все связи
с семьей и натянувший на себя черные одежды, скрывший лицо за серебряной
маской Пожирателя Смерти, впервые желал найти отдых и успокоение. Он
желал забыться, а становился вновь и вновь постоянным игроком триады
потери.
Боль, голод, война. Кричащие жертвы и пленники, срывающиеся с конца
палочки красные и зеленые лучи, изредка разбавляемые глубоким фиолетовым
или пронзающим насквозь голубым. Хлюпающая под ногами кровь, поломанные
кости и жестокие захваты, крики, планы, стратегия, одна победа за другой.
Высокие черные сапоги, давящие чужие пальцы. Холодные глаза,
выпытывающие всю информацию, что только может дать оппонент, без
применения магии.
Боль, усталость, одиночество. Заезженная картинка, вспарывающая полотно
кожи и в зеркале отражающая на Долохове все те мучения, что приносит он
людям. Проклятье за проклятьем оставляет шрамы на бледной плоти, зелень
глаз наполняется непоколебимым холодом жестокости, а вся сострадательность
теряется где-то на радужке, прячется замызганной и выкинутой в глубине
сознания, изредка тонким голоском напоминая о себе. Тонким, хрупким, почти
что неживым, но заставляющим его останавливаться и вспоминать о том, что
такая профессиональная боевая машина имеет право на чувства. Действия под
фактором человеческих эмоций.
Боль, крики, страх. Сегодня погибают дети, сегодня готовится пасть
последний оплот надежды магической Британии, место, куда привел их Поттер,
решив спрятаться. Люди подчиняются, ощущая угрозу собственным детям.
Стычки вспыхивают на разных концах страны, ставя на колени не ожидающих
такого резкого наступления волшебников.
Люди плачут, люди кричат, люди молят о пощаде. Они раздражающе
громкие, визгливые, шумные. Все такие одинаковые в своем бьющемся желании
жить, что Долохов отплевывается от горького привкуса на языке и забывается в
жестокости. Он не трогает детей, но они все равно лезут в гущу событий,
попадают под рушащиеся стены и прыгают под зеленые лучи. Они бездумные и
надоедливые, Антонин перекатывает заполняющее его безумство ярости на
языке и отдает короткие резкие приказы, распахивая одну дверь за другой.
Пыль летит на него со всех сторон и оседает неприятной пленкой на коже,
он дергает уголком губ, поджигая сигарету и с легкостью уклоняясь от
неуклюжего заклятия какого-то гриффиндорца, даже не останавливаясь, чтобы
разобраться с ним. Дети, это всего лишь дети, которым очень резко пришлось
повзрослеть. Которые видели в этом единственный выход, данный им
наступающими взрослыми боевиками.
Долохову не было их жалко. Он вообще ничего не чувствовал, просто
обходил их стороной и отбрасывал легкими проклятиями. Не было смысла
тратить время и силы на неразумных юных магов. Не было желания, потому что
интереснее всего вступать в бой с кем-то взрослым. Тогда у него были все
шансы потешить свое самолюбие победой, испытать щекотку адреналина где-то
в горле и отыграть магией всю внутреннюю злость на ком-то, копящуюся и
душащую его.
Антонин не любил войну, а она тянула к нему костлявые руки и хватала за
голову, заставляла смотреть в свои глаза, в которых отражалась кровавая
смерть, и целовала, обвиваясь вокруг. Ее объятия были чем-то отравляющим и
оставляющим глубокие рубцы, не видные людям, ее поцелуи — сгусток ярости,
ее шепот — потеря контроля над собой. Война, боль, смерть. Он отправляет
несколько быстрых проклятий в кого-то из профессоров, выбивая из рук палочку
и оставляя глубокий порез. Видно, как рубашка пропитывается кровью,
огромные глаза несколько недоуменно смотрят на это. И тело с грохотом
падает; Долохов презрительно отпихивает его носком ботинка и заворачивает за
угол, лениво проверяя тупик.
Безумно сильно хочется курить.
Вокруг взрываются стены и умирают люди, стонут протяжно и молятся где-
то в ногах, а он отбрасывает их черным носком ботинка, отталкивает от себя
презрительно и изредка добивает, когда слышать их становится уж слишком
невыносимо. Долохов — монстр, ублюдок и зверь в чистой плоти, вечный спутник
войны и сосуд жестокости, злой в своем безумстве и неконтролируемый в
грехах. Антонин — паразит в сердце, сжирающий его, испивающий всю
жизненную энергию и прокусывающий кожу, вбирающий в себя людей жадно.
Вдалбливающийся в мозг, желая получить заветное тепло, но в ответ
испытывающий лишь вечное неудовлетворение.
Ярость, боль, война.
Холодный взор его пробегает по группе детей, стекла разлетаются на
мелкие сверкающие осколки, в прозрачности которых он видит свое чудище.
Видит и усмехается, шрам уродливо дергается, и улыбка эта заставляет
покрываться мурашками и предвкушать обилие боли. Он — дитя дьявола и его
вечный спутник, умирающий, жаждущий излечения.
— Какая хорошенькая, — голос хрипло взвивается в воздухе, тонкой ниткой
достигает ушей студентки-выпускницы с желтым галстуком и перепачканными в
копоти волосами, собранными на затылке.
Хорошенькая. Порядочная. Спокойная. Лань, загнанная в угол, раскрывшая
широко глаза и сглотнувшая испугано. Но не шелохнувшаяся, не дернувшаяся,
не показавшая своего страха. Он его не чувствовал — догадывался только. А
дети не шевелились. Маленькие и дрожащие, со стащенными и недокрашенными в зеленый галстуками, уродливые в своей беспомощности и
раздражающие существованием, молчали. Так молчат загнанные в угол жертвы,
чувствующие прикосновения смерти на высоких лбах и раскрасневшихся щеках.
— Я бы взял, — продолжает он, делая шаг вперед. Девчонка не дергается,
только распрямляется и тянет голову вверх, встречаясь с ним взглядами.
— Детей выведешь? — рвано кивая и сжимая пальцы, она впивается ногтями
в кожу, но не дергается и не старается сбежать, не прячется, прямо глядя на
него. Словно приняла быстрое решение, теряющееся решительностью в ее
темных кудрях и остающееся жесткими касаниями на молочной коже. — Я тогда
все перетерплю.
Долохов смеется ей в ответ и кивает. Глаза у девчонки глубокие и теплые,
они лучатся светом солнца, и он непроизвольно тянется к ним. Внутри такая же
пустая, она ослепляет яркой внешней оболочкой и будит войну у него на плечах,
разевающую черную пасть и желающую заглотить новую жертву. Тянущую к ней
костлявые руки и завороженно кивающую, влюбленную в образ повинующейся
овечки и облизывающуюся.
Антонин действует не по приказу и плюет на слова Темного Лорда, что без
жертв не обойтись. Просто потому, что люди умирают один за одним, кричат и
напитывают того болью, а новое поколение волшебников погрязает в
сумасшествии с привкусом крови и ломке личности. Не всех детей успели
вывести. Не все взрослые забыли о них, поддаваясь срывающему голову
адреналину и желая погрузиться в битву, защититься, выстоять за свои
моральные принципы, которые Волдеморт топчет костлявыми ногами и стирает
в порошок руками Пожирателей смерти.
У девчонки глаза лани и мягкая кожа, она подходит к нему, опуская взгляд
на собственные порванные туфли, а Долохов смеется над такой наивностью.
Проводит рукой по волосам, путаясь в мягких шелковистых прядях,
приподнимает ее подбородок и приближает к себе. Тянет носом аромат ее
жизни и оставляет почти нечувствуемое прикосновение губ — легкое, как
печать. Та печать, что видна всем, что не может сорваться и остается вечным
клеймом предательства.
Детей выводят несколько совсем молоденьких воинов через взятые ими
границы аккуратно, почти что незаметно. А девчонка дрожит, но молчит, даже
не плачет, когда он проводит руками по ее бедрам и задирает рубашку, касаясь
мягкой кожи. Она красивая, худая, как палка, а еще очень теплая. И такая
далекая сейчас, во время битвы и слышащихся вокруг стонов, что Антонин
чувствует лишь желание увести ее отсюда подальше. Просто потому, что
малолетка своей робкой наивностью видится посреди войны ярким пятном,
ужасающим и совершенно не гармоничным.
Он хватает ее за волосы и силой толкает вслед за детьми. Смотрит, как она
недоуменно оборачивается, а потом бежит за ними по тому же ходу, скрываясь
прытко в коридоре. Если хочет жить — попробует сбежать, а если при этом еще
и думает — то останется, дожидаясь его и послушно лаская внутреннюю ярость,
которая сожжет ее хрупкое тело.
Боль, война, похоть. Антонин Долохов никогда не был святым.
***
Первый раз он увидел ее в Хогвартсе, когда навещал Снейпа, выбираясь из
Министерства и скрываясь на полчаса от надоедливого Яксли. Передавал тому
слова Темного Лорда и нагло курил прямо в коридорах только потому, что ему
этого хотелось. Разглядывал лица испуганных студентов, с усмешкой замечал
бледность их кожи и испуганные взгляды, бросаемые на него.
А малолетка стояла с двумя подружками в идеально-выглаженной мантии по
фигуре, застегнутая на все блестящие пуговицы и с заплетенными на затылке
темными косами, прикушенными малиновыми губами и сосредоточенным лицом,
вслушивающимся в слова директора, кожаной сумкой в руках и библиотечной
книгой подмышкой — такая до скрежета зубов правильная, что он даже
удивился, видя размазанную помаду второй девчонки и короткую юбку третьей.
Снейп говорил, высоко подняв голову и сложив руки на груди, продолжая
цедить слова сквозь зубы, при этом не забывая отметить ненадлежащий
внешний вид ее подружек.
— Мы просто вызывали дьявола, профессор, — показывая тому наивный
глаза, протянула блондинка идиотское оправдание, вздергивая веснушчатый
нос. — А он снова нас проигнорировал.
Долохов рассмеялся. Малолетка тут же обернулась на него и подарила
недоуменный взгляд, сразу пряча его за показным равнодушием. Что-то быстро
проговорила подружкам, рвано, резко, испуганно, и они как-то спешно
ретировались, до того быстро, что Антонин только и успел запомнить, что
пышащую жизнь, которой от нее так и разило.
— Хорошенькая.
Снейп его комплимента не оценил. Он вообще редко что-то оценивал, кроме,
конечно, зелий, только презрительно морщился и пронзал тьмой глаз насквозь,
всем своим видом показывая ненависть к такому разговору и нежелание видеть
Долохова в стенах его обители.
— Если ты кого-то из моих учениц хоть пальцем тронешь, я тебе его в глотку
засуну.
Снейп был кислый и противный, а Антонину нравилось его злить. Просто из
принципа и скуки, он даже не задумывался об этом, впитывая в себя жизнь
девчонки и храня ее образ бережно в памяти. Настолько бережно, что до дня
битвы даже не вспоминал, а в тот самый миг, заметив ее страх, подавляемый и
плохо скрываемый за бледной кожей, вспомнил. Вспомнил и вновь вспыхнул
жаждой, обнажил острые клыки и приготовился вонзить их в податливую плоть.
Девчонка крутилась у него заезженной пластинкой в глубине сознания,
сладкой ослепляющей мелодией, которая тушила ярость желанием и
сигаретным привкусом, оглушала жизнью и согревала мыслью скорого
лакомства. Долохов высасывал людей и отбрасывал от себя их надоедливые
оболочки, кромсал раз за разом и проклинал. Долохов убивал их своей злостью,
высасывая их душевное состояние и питаясь им, а война, сидящая бесом на его
плече, радостно угощалась остатками и выбирала кого-то нового.
От малолетки прямо разило жизнью. Поэтому он пришел к ней сразу же
после битвы, нашел в подобии лазарета, перематывающую раны и
успокаивающую плачущих детей, давно забывшую, на какую сторону хотела
встать, колеблемую лишь желанием помочь. У нее были огромные глаза и
пушистые ресницы, собранные небрежно волосы на затылке, закрепленные
волшебной палочкой, а еще очень грязная кровь.
Она была грязнокровкой и с некой странной покорностью готовилась
принять свою судьбу, когда узнала о победе Темного Лорда. Она была такой
настоящей и живой, что Антонин просто не понимал ее. Как можно было так
легко сдаваться?
Он не понимал ее и желал понять. Утягивал за собой за тонкую руку,
проводил кончиками пальцев по нежной коже и брал ее в коридоре
собственного дома. Он был грязным, воняющим кровью и болью, несшим на себе
десятки смертей, но в ее глазах отражался потерянным и всеми брошенным. Он
брал ее прямо там, а девчонка не кричала и не плакала, она помнила о с
легкостью данном ей согласии и только вцеплялась ногтями в его спину. Она
была теплой и пахла жизнью, а Долохов безумно замерз.
По спирали его судьбы под руку шли боль и одиночество.
Когда он увидел ее в четвертый раз, малолетка заплетала себе косы в его
ванной перед зеркалом, стояла в его рубашке и дрожащим голосом напевала
маггловскую колыбельную, стараясь успокоить бешено бьющееся в груди
сердце. Она была сладкой и сочной на вкус, ее волосы мокрыми струями
стелились по белоснежной ткани, однако пальцы ловко перебирали их. Антонин
стоял в двери и пялился на ее спину, ощущая почти незаметный огонек внутри.
Его руки впервые стали теплыми. И курить почти не хотелось.
А малолетка никогда не плакала и не смеялась, все с такой же легкой
покорностью принимала каждый поворот судьбы и выдалбливала из себя все то,
что могло ему не нравиться. Малолетка на самом деле безумно хотела жить,
поэтому даже не спрашивала ничего, подписывая договор о заключении брака и
скрывая оставленные им синяки на бледной коже.
Девчонка никогда его не целовала первая, никогда не сбегала и никогда не
звала иначе, как по имени.
К кругу войны, боли и жестокости присоединилась жизнь.