Глаза пересохли. Они всегда пересыхали после слез, и складывалось 

ощущение, что яблоки с белками сворачивались и иссыхали каждый раз, когда 

она пыталась успокоить себя, привести в чувство. Она глубоко и часто дышала, 

рваные полувсхлипы-полустоны срывались с окровавленных губ, которые она 

постоянно закусывала, дрожа всем телом.

Ледяная вода впитывалась в одежду, щекотала кожу, колола сотнями маленьких иголочек, заставляя мурашки пробегать по девчачьему телу. Гермиона дрожала. 

Гермионе казалось, она дрожит даже не от холода. Нет, нет, нет, вода здесь 

была не при чем.

Она дрожала от ножа, воткнутого ей в спину. Кровь алыми пятнами растекалась, 

превращаясь в пленку — тронь пальцами, и она лопнет, рассеется. Только на 

место этим каплям придут другие. Горячие, пропахшие медью и потом, 

пропахшие той самой болью, которую причиняло каждое движение.

Ей хотелось думать, что нож воткнут не буквально, что лезвие всего лишь 

скользит по коже, не травмируя, что причиной ослабевающему телу служило 

предательство. Измена.

Гадкое-гадкое-гадкое слово, склизкое, мерзкое — болото, утягивающее в свою 

пропасть, обнимающее и заполняющее рот жижей, которой захлебываешься, но 

каждый новый вздох не приносит блаженного забытья, наоборот, делая только 

хуже.

Ей в спину воткнули нож. Ее предали.

Громкий всхлип срывается с губ, и она резко тянет руку ко рту, размазывая 

собственную кровь еще сильнее, стараясь закрыть себе рот и не издавать не 

звука. Тянущая боль не приносит и капельки облегчения, возвращения в мир, 

заставляя легкие воспаленно вздуваться от сдерживаемых рыданий.

Хотелось кричать-кричать-кричать, хотелось забыть увиденную сцену, жар двух 

тел, сомкнувшихся, слившихся, словно в одно. Хотелось забыть мерзкий женский 

хохот и грязные руки Пожирателей, утаскивающих ее прочь от покоев своего 

Повелителя, хотелось забыть смольные кудри, разбросанные по алым простыням 

и сжимаемые его пальцами.

Простыни были такие же алые, как и ее кровь. Как и вода в некогда 

белоснежной ванной.

А потом она стала вырываться. Визжать, кричать, не в силах поверить в 

происходящее, не в силах дать мечтам и сказочным замкам рухнуть. Они были 

выстроены на прогнившей и давно забытой всеми земле, они были выстроены 

той слабой Гермионой, которая боялась абсолютно всего и просто хотела… 

жить.

Она ведь тогда не думала, строя эти прочные с виду сахарные стены, что все 

рухнет к чертям в один миг, стоит ей только снова ощутить боль предательства. 

Снова позволить воткнуть нож в спину.

Только в этот раз буквально.

Кажется, ее хотели им припугнуть, но она не смогла затихнуть, бьясь и 

вырываясь, словно дикая кобылица, оседланная человеком впервые, она, 

стараясь сорвать путы и сбросить с себя большие руки, изогнулась, мотнула 

головой, лезвие сверкнуло и все. Она помнит, как вытянулись лица Пожирателей 

Смерти, когда на спине любимой фаворитки Темного Лорда стало появляться 

огромное кровавое пятно.

Как замерло все вокруг, и даже было слышно, как дребезжит люстра в спальне.

А она не закричала. Лишь упала на колени, позволяя тяжелому всхлипу 

сорваться с языка. Она умерла в тот самый миг, пусть кинжал вытащили и рану 

затянули, сшили неумело, изуродовав ее тело длинным шрамом. Красным, 

воспаленным и больным.

Ей больше незачем было жить.

Гермиона всхлипнула и крепче сжала лезвие пальцами, проводя по нежной 

коже. Кровь. Повсюду была кровь. У нее перед глазами только и делали, что 

вставали кровавые пятна, изредка заменяемые спальней, полной тьмы.

А в ушах звучали стоны мадам Лестрейндж, полные радости, торжества и 

наслаждения. Полные тех самых ярких эмоций, которые сверкали в безумных 

глазах женщины, когда та посмотрела на нее. Когда увидела осколки 

несбывшихся желаний, разлетающиеся и впивающиеся в нее изнутри.

— Гермиона, — золотая ручка двери дергается. Она лениво поворачивает голову 

к пытающемуся войти, не чувствуя совершенно ничего, кроме адской боли и 

отчаяния, которые выливались из нее слезами и кровью. — Открой мне, сейчас 

же.

Его голос звучит даже обеспокоено, но она не делает и шага навстречу. На губах 

медленно проступает полубезумная улыбка.

— Зачем?

— Нам надо поговорить.

— О чем? — лезвие впивается в шершавые от воды пальцы, оставляя неглубокие 

царапины.

— О произошедшем. Я должен увидеть, что с тобой все в порядке.

— Боишься, что, сделай я что-то с собой, трахать будет некого? — она чертит 

кончиком пальца невнятный узор на воде. — Ах, да, есть же мадам Лестрейндж.

— Гермиона, — его голос звучит зло и раздраженно, такие оттенки не обещают 

ничего хорошего, они созданы лишь для угрозы и манипулирования чужим 

сознанием.

Но в этот момент ей слишком на все плевать, слишком плевать на Повелителя, стоящего за дверью, слишком плевать на то, что сознание покидает ее. Что тело слушается все меньше и меньше, а шрам на спине снова расходится.

Ей надо было дождаться колдомедика. Ей надо было поправиться и вновь 

улыбнуться ему, завлекая в свои объятия, будто она кукла, созданная только 

для удовольствия, ей надо было расчесать спутанные волосы и спрятать свои 

чувства куда подальше, ведь Тому они неинтересны.

Но это надо не ей. Это надо ему, и все это знают. Они оба это знают.

Гермиона громко выдыхает и соскальзывает ниже, так, чтобы окровавленная 

вода касалась ее губ.

— Я не выйду к тебе. Я больше никогда к тебе не выйду, — в полубезумстве 

шепчет она и погружается полностью, не успевая сделать полноценный вздох.

Тут же картинка, где он вжимал в кровать Беллатрису, где она изгибалась и 

визжала под ним, где смотрела на нее, появилась перед глазами. Это 

предательство медленно отравляло ей мозг наравне с алой водой.

И в этот раз яд был слишком сильный.