Я возвращаюсь домой

Гинтоки просыпается дождливым вторником от звука приходящего сообщения.

-

Слухи в маленьких городах расползаются очень быстро. По крайней мере, Гинтоки так казалось. Скорее всего, про это была какая-нибудь пословица, потому что про маленькие города всегда полно пословиц, но Гинтоки никогда не утруждал себя тем, чтобы их все запомнить, пускай даже они и могли когда-нибудь пригодиться в словесной перепалке или в оскорблении, или чтобы отмазаться от чего-либо, или для чего-нибудь ещё.

Именно об этом он думает, когда просыпается тем сырым, серым утром, щуря подёрнутые сеткой лопнувших капилляров глаза и часто моргая от яркого света телефонного экрана (он понятия не имел, как убавить яркость — проблемы аналоговых ребят*, сами знаете).

Он не думает о том, как дождь стук-тук-тук — стучит — об оконное стекло. Он не думает о том, как мелкие капли кап-кап-капают на подоконник из небольшой щели, которую он по забывчивости оставил открытой. Он не думает о том, как ему ох-блять-жопа-сдохнуть можно-холодно (а ему очень холодно; казалось, даже в городе невозможно было найти спасения от летних гроз). Он жмурится, прижимает ладонь ко лбу и пытается вспомнить, каким был деревенский воздух — ветер, солнце, запах едва скошенной свежей травы, — вспомнить деревенских мальчишек — с выбитыми зубами, с улыбающимися лицами, с улыбающимися глазами, — вспомнить деревенские звуки — шорох листьев, песни цикад, людей, беспокоящихся друг о друге, беспокоящихся о…

Потом он прекращает думать, выключает телефон и решает опоздать на работу.

-

Гинтоки не знал, как так случилось, что он привлекает к себе людей, но он не был против.

Конечно, его предупреждали. Он слышал эти предупреждения дни и недели и месяцы назад во время долгой поездки от Хаги до аэропорта, и во время ещё более долгого перелёта оттуда до Токио, от незнакомцев, чьи слова мешались с дребезжанием деревенских акцентов.

«В городе таким, как мы, бывает одиноко».

Он не очень-то понимал, что это «как мы» должно значить. Он никак не отвечал на такие слова, даже не острил лениво, как обычно любил это делать. Вместо этого он запускал в ухо палец и смотрел на пейзаж, ползущий за окном, мечтая только о том, чтобы этот пейзаж полз быстрее, пока он наконец не доберётся до конечной остановки подальше от знакомых лиц и знакомых дорог.

Он хотел, чтобы Токио ударил ему в голову и там и остался. Он хотел, чтобы вместе с новым стартом, новым взглядом и новой жизнью, этот город оставил его настолько ошеломлённым, что он позабыл бы о том, что возвращение домой — всё ещё возможно, всегда возможно.

В городе было то, чего Гинтоки ждал: миллионы звуков, клаустрофобия, неоновые огни и бесконечные толпы людей, перемещающихся из точки А в точку Б и, казалось, никогда не останавливающихся. Ночью, когда он заселился в выцветшую квартирку над каким-то выцветшим баром, он был готов к одиночеству, о котором его столько предупреждали. Шум и суета, и стремительное, непрерывное сердцебиение Токио не остановились для него даже часам к двум ночи, когда Гинтоки наконец в полной мере осознал, что находится в месте очень далёком от дома, очень отличающемся от дома.

Какое-то отрешённое, отдалённое чувство распустилось внутри него, и тогда Гинтоки не назвал бы это одиночеством, но он никогда не был хорош в том, чтобы давать имена вещам, заставляющим его испытывать неловкость.

Ещё он не был хорош в том, чтобы быть одиноким.

-

Свой девятнадцатый День рождения, который Гинтоки планировал провести в одиночестве (то есть, с записанными на плёнку старыми сериями Ван Писа, двумя коробками торта, которые предназначались ему одному, и, может, алкоголем, который он мог бы выпросить у чёртовой бабки снизу, потому что, ну знаете, у него День рождения), а также вечер своего рождения, ночь и раннее утро, он вместо этого провёл, ютясь в комнате с катастрофически большим количеством людей, которые издавали слишком много громких звуков, что было подобно стихийному бедствию.

В какой-то момент, около полуночи, должно быть, Гинтоки тихо проскользнул в свою комнату, где решили уснуть Шинпачи и Кагура.

— Кто приводит детишек на вечеринку для подростков? — вслух спросил Гинтоки, облокачиваясь на стену у окна рядом с Шинпачи и Кагурой. Шинпачи был мелким, но уже гораздо более смышлёным, чем Гинтоки, учитывая, что он догадался сам достать футон и расстелить его на полу. Гинтоки осторожно потрепал его по волосам, потом — Кагуру. — Блин. Теперь это вечеринка для взрослых.

Он не понимал, как (и решил даже не пытаться — Гинтоки уже привык к тому, что жизнь в городе включает в себя много игнорирования) Шинпачи и Кагура умудряются спать, когда из соседней комнаты доносится смех и (ужасные, ужасные) завывания в караоке, и целая какофония от кучи народу, набившейся в крошечную гостиную.

День рождения в окружении стольких людей, да ещё притом, что он едва переехал в город, должно быть каким угодно, но не одиноким — даже само слово как-то странно кололось, когда Гинтоки его думал. Он даже чувствовал его редко, не сейчас, когда всё, что ему было нужно, находилось либо под боком, либо на достаточно приемлемом расстоянии, чтобы можно было дотянуться (например, подержанные копии Джампа в магазине, где он работал, парфе из кафе рядом с додзё Кодокан или видео для взрослых, которое можно было взять на прокат у Тсутаи).

Но то неприятное, кислое, скользкое чувство, поселившееся где-то на уровне живота, должно было как-то называться — здраво заключил Гинтоки, уже девятнадцатилетний, сейчас, когда после полуночи прошло уже минут тридцать.

Конечно же, он давно знал, что одиночество никак не зависит от количества людей, что пришло на вечеринку по случаю твоего Дня рождения. Оно также не имело ничего общего с количеством людей, которые хотят зависать с тобой (хотя большинство людей исчисляли одиночество именно по этому критерию) даже несмотря на то, что периодически ты ковыряешься в носу (а Гинтоки так делал) и что ты задерживаешь оплату за квартиру, потому что у тебя нет денег (и это Гинтоки тоже делал), а также за алкоголь и вообще за всё (Гинтоки делал, делал, делал). Он до сих пор помнит, как громко и людно было у него дома, даже когда Шоё умер, даже после того, как Шоё умер, и как, несмотря на это, ему было одиноко.

Только спустя полчаса бессмысленной ходьбы по комнате, когда его барабанные перепонки немного отдохнули от шума, Гинтоки вернулся обратно в хаос, творившийся посреди его гостиной.

Это ничего общего не имело с тем, что он снова и снова пролистывал список контактов в мобильнике от К до З, надеясь на что-то, на сообщение, может, надеясь на…

Ну. Нет смысла об этом думать.

-

(Без четверти семь утра Гинтоки проснулся от назойливого жужжания телефона под ухом. Ему потребовалась минута, чтобы открыть сообщение (и его голова раскалывалась, сколько он вообще вчера выпил?).

Он прочитал: "С Днём рождения, Кудрявый." — ужасное, заносчивое сообщение, полное заглавных букв и знаков препинания. Потом он выключил телефон, быстро сунул его под подушку и продолжил спать.

Гинтоки знал, что улыбается, но ни за что бы это, мать вашу, не признал).

-

Это Шинпачи замечает, что его телефон звонит.

— Отличный слух, — говорит Гинтоки. — Очки и это улучшают?

Шинпачи героически терпит удар и сдерживает смущение, что вот-вот готово было появиться на лице. Этот пацан, который, казалось, становился день ото дня только выше, в последнее время начал ещё и становиться самоувереннее, хотя в данном случае «самоувереннее» можно было бы легко заменить на «слегка менее смущающимся», но это случалось со всеми детишками, когда те приближались к такой опасной стадии жизни, как пубертатный период.

Но телефон всё ещё звонит и не собирается останавливаться, так что Гинтоки откладывает богу** и начинает рыться в небольшом шкафчике в поисках телефона. Это не очень сложно: уже через несколько мгновений он обнаруживает мобильник — только для того, чтобы, взглянув на экран, отложить обратно.

— Ээ… Ты не будешь отвечать?

— Не. Готов поспорить, это одна из невинных дев пишет мне в надежде, что я отвечу на их нежные романтические чувства.

— Врун! Девочкам не нравятся кудряшки. Мне сестра сказала.

Слова ударяют прямо в цель (очень больно, кстати), но Гинтоки только треплет пацана по волосам, пока его новые очки не съезжают на бок.

— Не хочу ничего слышать от четырёхглазого молокососа с сестринским комплексом. Пойдём, может, в этих очках ты наконец увидишь, что я имею в виду, когда говорю, что тебе надо работать над движениями ног.

Шинпачи, как обычно, возмущается и, как обычно, бежит следом за Гинтоки, и всё это только помогает поскорее забыть, пускай даже на мгновение, о том, что его так яростно, до дрожи беспокоит.

-

Его телефон продолжает жужжать и пищать до конца дня. И хотя это ужасно бесит, Гинтоки раз за разом игнорирует уведомления о приходящих сообщениях (к полудню их 15, спустя час уже 57, и отвратительное 165 ещё через два часа). Этот метод (игнорировать, игнорировать!) ему подходит, так как Гинтоки мастер, когда дело заходит о том, чтобы позволить всему идти, как идёт. Чего нельзя сказать о Хиджикате, у которого терпения гораздо меньше, и который уже давно пересёк ту границу, за которой оно заканчивалось.

— Выключи звук, пока я его не сломал!

— А, — говорит Гинтоки, словно сам Боженька пролил на него с небес свет благословения.

Точно.

Звук.

-

Насколько он помнит, это не столько он когда-то наткнулся на семейку Шимура, сколько они наткнулись на него. Тогда девятилетний Шимура Шинпачи споткнулся о его ногу во время турнира по кендо, на который Гинтоки заставил идти Оки-кун из Шо-Токио. Гинтоки, тогда ещё едва пересёкший порог совершеннолетия, растянулся на полу, смачно ударившись носом, и ругался так сильно, что тогда-ещё-мелкий, тогда-ещё-без-очков Шинпачи даже не сразу вспомнил расплакаться.

Шимура Таэ, тогда-ещё-плоскогрудая-малолетка, долго била Гинтоки ногами за то, что тот по глупости выругался перед её братом, чего Гинтоки до конца так и не понял — Шинпачи ревел из-за разбитого колена, из носа мальчишки шла кровь, где твои приоритеты, женщина, ты старшая сестра или горная горилла?

Как-то так они и встретились.

А дальше всё получилось само собой, и Гинтоки до сих пор не знает, как.

-

Пытаться поставить всё на свои места означало кучу разных вещей, например, перевезти вещи из тогда ещё открытого додзё Шо-Токио (теперь его закрыли, а пустующее здание захватил магазин, в котором продавали алкоголь) в Конокан. Или, например, обучение Шинпачи, когда этот кусок идиота Хаджиме (Гинтоки отказывался звать его Оби-ван — это казалось ему, во-первых, богохульством, во-вторых, по-голливудски тупо) уже не мог. Или подменять эту гориллу Кондо, когда он в очередной раз погружался с головой в зубрёжку в надежде наконец сдать тест и получить полицейский значок. Или встретить Хиджикату и начать ненавидеть Хиджикату спустя секунду после встречи. Или встретить Зензо в отделе манги в магазине рядом с местом, где он по утрам подрабатывал, и каждый раз притворяться, что видит Зензо впервые, потому что Зензо ужасно забавный, когда злится. Или встретить Саччан и вроде как мечтать о том, чтобы этого никогда не случилось, потому что денег на то, чтобы написать заявление, у него не было — или встречать потрёпанных, обедневших, ослепительно сияющих потрясающих жителей Кабукичо.

Всё это складывалось постепенно, хаотично, громко, камень за — по меркам Кабукичо — камнем, так, как складываются беспорядочные кусочки мозаики. И даже если ещё оставались пустые места (а они были, особенно одно, похожее на чернильное пятно совсем рядом с проблесками серебра Гинтоки), ну, Гинтоки надеялся, что они рано или поздно тоже будут заполнены.

-

— Я его сломаю, — рычит Хиджиката. — Я, блять, это сделаю.

— Ну-ну, Хиджиката-кун, нет нужды в насилии…

— Ты вообще знаешь, как выключать звук на телефоне?!

— Я из деревни, знаешь ли, там жизнь не была такой сложной…

— В деревнях тоже есть телефоны, дебил! Я из деревни!

— А, это объясняет твой тупой акцент. Прости меня. Я-то всё время думал, что у тебя что-то с дикцией… ай, ай, ай, уродец! Я сдаюсь, сдаюсь! Пусти, пока я не вытащил эту палку из твоей задницы и тебя ею не побил!

-

Остаток дня проходит довольно гладко, ну, если за «гладко» можно считать то, что Гинтоки проторчал под дождём всего пятнадцать несчастных минут, в течение которых он судорожно пытался добраться до твоей сраной квартиры прежде, чем умудрится заболеть и умереть от пневмонии. Учитывая, что домой он пришёл насквозь мокрый, в одежде, с которой градом катилась вода, и, судя по ощущениям, утонувший в бесконечной прорве небесной мочи, «гладко» было вполне себе подходящим термином.

Он решает не проверять теперь уже безмолвный телефон, когда достаёт его из чудом оставшегося сухим кармана, решает не проверять, когда экран загорается, пока он смотрит новости (нужно не забыть завтра вынести мусор), решает не проверять перед сном (завтра у него утренняя смена в магазине, а потом, более длинная, чем обычно, в додзё, чёрт бы побрал эту гориллообразную девицу), решает не проверять посреди ночи, когда экран разрывает темноту искусственным голубоватым светом.

К утру его телефон умирает преждевременной смертью от того, что заряд аккумулятора достигает нуля.

Гинтоки это устраивает.

-

Но штуки в сторону: даже он не может игнорировать сообщения (и отправителя) дольше, чем он уже это сделал (то есть в общей сложности, день с половиной — хотя из-за непроходящего раздражения казалось, что гораздо-гораздо дольше). И словно натренированным движением, он включает телефон и нажимает на кнопку «Входящие»…

–

идиото [07:06AM]: ТАК ЧЁ КАК ТЫ ИДЁШЬ?!

идиото [07:08AM]: КИНТОКИ КИНТОКИ Я ЗНАЮ ТЫ ДОМА ЛОЛ ХОРОШ МЕНЯ ИГНОРИТЬ :(

идиото [07:09AM]: ШУЧУ Я НЕ ГРУСТНЫЙ х) НО ААА ТЫ ЧЁ РЕАЛЬНО МЕНЯ ИГНОРИШЬ???????

идиото [07:35AM]: ТЫ ЧЁ ТАМ НА БЕЗЗВУЧНОМ ЧТОЛЬ АХАХА ТЫ ЧЁ ЗАБЫЛ КАК ОБРАТНО ЗВУК ВКЛЮЧИТЬ ОХ ЛОЛ Я ОРУ

идиото [07:36AM]: СТАРИКАН ДЖИРО ХОЧЕТ ЗНАТЬ Х))))

идиото [07:48AM]: ТЫ НЕ ЗАБЫЛ ВЕДЬ??? ЭЙ!!! КИНТОКИ

идиото [07:51AM]: ТЫ ЧЁ ПРО ЦЕРЕМОНИЮ ЗАБЫЛ???

… только чтобы нажать на «Удалить всё», прежде чем зашвырнуть телефон так далеко, как это физически возможно.

-

Позднее Гинтоки прикидывает, не будет ли лучше, если он просто выкинет телефон в окно.

Он не делает этого только потому, что у него и без того мало денег; и он не хочет, чтобы бабка начала орать на него с утра пораньше (хотя мало кто стал бы называть полдесятого «с утра пораньше»).

В итоге он вздыхает и решает просто пнуть телефон в какой-нибудь дальний угол комнаты и оставить его там.

Слухи в маленьких городках расползаются очень быстро, это так, но Токио — не маленький город, он вообще не должен считаться за город, учитывая, что из себя представляет.

Тем не менее, он знает, что для Сакамото любой город будет маленьким, пока он не облазит его сверху до низу, и вот он, оккупирует едва открытое место, ставшее для Гинтоки вторым домом за те два года, что он там провёл. Сакамото даже не здесь, а Гинтоки всё равно чувствует, как раздражение нарастает с каждым шагом, раздающимся на улице по ту сторону окна (каждый стук каблука об асфальт звучит для него ужасающим «Ахаха»).

Он даже не уверен, где вообще Сакамото — не то чтобы он когда-либо утруждал себя наблюдениями за местонахождением этого Ходящего-Говорящего Афро, перемещающегося по земному шару с какой-то пугающей скоростью. Он просто хотел знать, зачем Сакамото его пытает этими СМС и голосовыми сообщениями, и письмами, и приставаниями. Гинтоки до сих пор понятия не имел, что его телефон вообще может принимать столько сигналов (ему пришлось просить Сого, не упустившего, конечно, возможности поиздеваться, показать ему, как заходить в почту и как без нарушения закона использовать минимум трафика, чтобы не получать потом огромные счета за превышение тарифного плана — честное слово, подростки).

Находясь под бомбёжкой очередной армады сообщений (не все они были от Сакамото, но после вчерашнего текстового нападения Гинтоки решил рассматривать любого, кто ему напишет, как потенциального врага), Гинтоки решает, что не стоит ему сегодня брать телефон с собой в додзё.

-

Это было ужасной идеей.

Кондо снова проворачивает свой старый трюк, хотя обещал — божился, чёрт бы его побрал! — что больше не будет, и уговаривает Гинтоки пожалуйста, пожаааалуйста его заменить, и вот Гинтоки стоит в кендоги и хакама, и прочими приспособлениями, совершенно тут, в общем-то, не нужный. Он всё равно остаётся, полный намерения вытащить из скупого кошелька Хаджиме хотя бы минимальную плату, пускай даже он больше этим не занимается — и это не его вина, а Кондо.

И, когда толпа детишек дружно скидывает на пол шинаи под предводительством этого мелкого нахала Сого, Гинтоки находит себя в пучине абсолютного безделья.

Он мог бы сейчас играть в Энгри Бёрдс. Он был достаточно раздражён для парочки раундов. Он мог бы рубиться в Кэнди Краш до тех пор, пока наконец не смог бы позволить себе настоящую конфетку. Мог бы писать этому тупице Сакамото и готовиться к…

Ну, или нет.

-

В конце занятия Сого подходит к нему и говорит:

— Плохо выглядишь. Опять порнушку ночью смотрел?

Гинтоки тут же вытягивает руку и щёлкает двенадцатилетнего засранца по носу, достаточно сильно, чтобы Сого издал поверженный звук.

— Тебе ещё сто лет жить, прежде чем ты сможешь говорить о порно, мелочь. У кого нахватался, а? От гориллы? Майоры? Гори-майоры?

— А, видишь ли, я был рождён с этим знанием, и это сделало меня таким сильным, что Боженьке пришлось наказать меня и поместить в это крошечное тело. На самом деле, я С-Гоку, С — значит «садист»…

Гинтоки щёлкает его по носу сильнее. Честное слово, подростки…

-

Это плохая идея, но Гинтоки всё равно это делает.

Я [06:34PM]: ХВАТИТ ПИСАТЬ МНЕ, ТЫ, АФРО-ПИДРИЛА

К его ужасу, хотя он и не должен был быть настолько удивлён, Сакамото отвечает ему почти мгновенно.

идиото [06:34PM]: ААХАХА ВОТ ТЫ ГД!!Е!!!

идиото [06:35PM]: Я ДУМАЛ ТЫ МЯ ИГНОРИШ

идиото [06:35PM]: !!! хDDDD

Я [06:37PM]: Я ЗАНЯТ ТУТ ГИН-САН ТУТ ЗАНЯТ, ЯСНО ТЕБЕ????

идиото [06:38PM]: х))) ЛОЛЛ ПРАВДА?

идиото [06:38PM]: ГЛЯДИШЬ ЧУДЕСА СЛУЧАЮТСЯ Х))))))

идиото [06:38PM]: (ЭТ ШУТКА)

Это кажется шагом назад — в двадцать лет орать на кого-то капслоком в сообщениях, но, с другой стороны, весь мир сегодня такой, и только потому что какие-то взрослые (к числу которых, согласно бабке, его причислять нельзя) отказались от смайликов и сокращений, совсем не значит, что он тоже должен.

Итак, Гинтоки продолжает отвечать так, как ответил бы формально уравновешенный взрослый.

Я [06:40PM]: ПРОСТО СКАЖИ, ЧЕГО ТЕБЕ, УРОДЕЦ

идиото [06:41PM]: х))) КИНТОКИ ТЫ ЧЁ ЗЛИШЬСЯ? *потеет*

Я [06:42PM]: ПОЧЕМУ ТЫ ПОТЕЕШЬ??! НЕ ИСПОЛЬЗУЙ ЗВЁЗДОЧКИ.

Я [06:42PM]: ТЕБЕ ЗАНЯТЬСЯ БОЛЬШЕ НЕЧЕМ? ИДИ ПРИСТАВАЙ К ДРУГИМ ДРУЗЬЯМ И ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ

идиото [06:43PM]: АХАХАХАХА ЭТ Я ЗА ТОБОЙ ПРИСМАТРИВАЮ ;)

идиото [06:43PM]: ЭТО БЫЛО ПОДМИГИВАНИЕ БТВ Х) *подмигивает*

Я [06:44PM]: ЭЙ ХВАТИТ КО МНЕ ПРИСТАВАТЬ

идиото[06:44PM]: Х) К КИНТОКИ С:

Они орали друг на драгу ещё минут, наверное, пятнадцать (Гинтоки изображает крики на Сакамото капслоком; Сакамото изображает самого себя на Гинтоки капслоком) пока наконец не дошли до той точки, когда Гинтоки устал злиться и раздражаться. И если это и было изначальной целью Сакамото, то Гинтоки придётся дать ему какую-нибудь медаль, потому что это было чертовски умно.

Но Сакамото идиот (Как будто он… они что, не могли просто обсудить это по телефону?).

идиото [07:06PM]: ТАК ЧЁ ТЫ ИДЁШ?

идиото [07:06PM]: ДЖИРО НУЖНО ДВОЕ САМ ЗНАЕШ

идиото [07:07PM]: НЕ ТО ЧТОБ ТВОЁ ДОДЗЁ ОТСТОЙНИК ИЛИ ТИПА ТОГО НО ОН СКАЗАЛ ЧТО УЧИТЫВАЯ КАК ВСЁ ПРОЙДЁ

идиото [07:07PM]: Т ЛУЧШЕ ЕСЛИ ТЫ БУДЕШЬ. ВСЕ ПРИУД, МЫ РЕШИЛИ ЛУЧШЕ ЗВАТЬ

идиото [07:07PM]: НАРОД ИЗ НАШИХ

идиото [07:08PM]: НУ ТЫ ПОНЕЛ

Гинтоки решает, что сегодня и без того был трудный день, и сдаётся.

Я [7:17PM]: ладно. я приду

-

Сакамото урод. Урод. Афроголовый урод.

идиото [12:24AM]: зура будет рад что ты придёшь

Это сообщение, как и все другие, помеченные отправителем «идиото», дальше так и останутся проигнорированными.

-

Гинтоки чувствует, как по додзё разлито лёгкое ощущение раскаяния, исходящее, в основном, от Кондо, который всё-таки умудрился сдать экзамены. Хаджиме даёт ему отгул на неделю, хотя Гинтоки и сказал, что управится за два-три дня. У идиотов есть одна общая черта: они все мягкосердечны, и Хиджиме не исключение.

Сого, едва услышав, что он уезжает, сначала выглядит каким-то на удивление растерянным, но очень быстро эта растерянность исчезает, а на смену ей приходит зловещий огонёк в по-детски ярких глазах, когда он с наслаждением истинного садиста рассказывает истории о падающих самолётах и поездах, одержимых мстительными духами. Гинтоки приходится собрать в кулак всю свою силу воли, чтобы не дать этому мелкому по лицу, что было бы нежелательно, потому что насилие над детьми — это плохо, несмотря на то, что он сам не был взрослым (фактически), пускай даже и был (по паспорту).

Шинпачи, как всегда, в угрозу себе излишне предусмотрительный, втюхивает ему пакет с подарками. Такими, детскими, состоящими в основном из закусок и сладостей, но это всё равно подарки, и Гинтоки не знает, что с ними делать.

— Подарки! — объявляет Шинпачи, будто и без того было неясно. — Для твоей семьи, ну и всех у тебя дома. Но ты ведь их всё равно не донесёшь, да?

-

"Он чертовски прав", — думает Гинтоки, выуживая горсть конфет из волшебного пакета Шинпачи. Как будто он смог бы позволить себе купить этим жопоголовым подарки, с его-то бюджетом в триста йен.

-

Как-то так получается, что всю дорогу до аэропорта Гинтоки проводит, думая о вещах, о которых думать не следует. Он думает о голубом небе, о белых облаках, о тёмной зелени деревенских лесов на их фоне — потом самолёт поднимается выше, и всё исчезает в белёсом тумане. Он думает, что представлял себе своё возвращение совсем не так.

Потому что даже у таких, как Гинтоки, бывают планы, пускай даже эти планы нетипично идеалистичные, туманные и выкрашенные в розоватый цвет его несбыточных, перфекционистских желаний.

Например, вернуться домой повзрослевшим, с деньгами в кармане, с чем-то за душой и с историями в памяти (хотя за те два года, что он провёл в Токио, историй накопилось больше, чем можно рассказать за всю жизнь).

Например, вернуться, чтобы на этот раз остаться навсегда.

Например, вернуться с кем-то…

-

Четыре дня назад Гинтоки проснулся мрачным, серым утром от мрачного, хмурого сообщения.

Проснувшись, он ничего особенно не подумал по этому поводу, разве что "я ненавижу этот мир, и это чувство взаимно", ну и "Боженька святой, чего ж Шинпачи ему всегда на звонок ставит Отсу-чан?". Он привык просыпаться именно так, с его-то совершенно хаотичным графиком и необходимостью в любой момент пересматривать расписание на день. Если бы он на самом деле ходил в школу, как, ну знаете, все нормальные взрослые, то такая жизнь была бы для него невозможной.

Он ждал чего-нибудь вроде «Эй, Саката, ты сегодня с 9 до 3» или «гин-сааааааААААААААааааааН плиз заМЕНИ МЕНЯ В ДОДЗЁ СЕГОДНЯ!!!!» или даже чего-нибудь вроде «Сегодня Весы вошли в Сатурн, а значит, им сегодня светит ☆удача☆ во всех делах. Удача в любви? Удача с деньгами? Кто знает! Носите сегодня зелёное!».

Вместо этого от мелкосуги говницке [05:46AM] он прочёл: сегодня умерла бабушка кацуры

И он ощутил холод, пронизывающий до глубины души, словно его окатили холодной водой, но совсем не такой, как та, что лилась с неба.

-

Они с Зурой за всё это время едва перекинулись парой слов.

Гинтоки знал, что вряд ли это было из-за того, что по вине совершенно объективных обстоятельств он не получал сообщения вовремя, скорее из-за того, что он, ну, вроде как уехал из Хаги посреди ночи, никого не предупредив. Гинтоки стоило бы ждать подобного.

Зура, хоть он и прощал людей легче, чем многие, имел особую способность игнорирования тех, кто всё-таки умудрился его расстроить. Не то чтобы он был козлом (хотя он был, впрочем, он был скорее идиотом-козлом, чем козлом-козлом) или особо мстительным (для этого у них есть Шинске), просто из всех них он был, пожалуй, самым чувствительным.

Гинтоки казалось справедливым, что Зура так на него обижен. У Зуры было гораздо больше причин переехать в Токио, в конце концов, это ему предложили место в Тодай (Гинтоки до сих пор злился на него за то, что Зура так бездарно не воспользовался этой возможностью: кто, блин, будет оставаться в Хаги только ради того, чтобы ухаживать за бабушкой, когда у тебя есть возможность попасть в лучшую школу страны? Какой ебаный идиот так поступает?).

Токио должен был принадлежать Зуре. Не Гинтоки, который перебрался туда по своей прихоти, когда в один прекрасный день устал от деревни, и у которого было не так много вариантов (их почти не было) выбора работы и школы поблизости с тем местом, где они жили.

Тодай должен был принадлежать Зуре, первому в их тихом Хаги, первому, кто был принят в такую школу.

Город со всем его блеском и неоновыми огнями (и витринами с собой и утиными прудами, и котокафе, и собачьими парками, и чудными магазинами одежды) должен был принадлежать Зуре. Так что да, это было справедливо. Забыть всё, что когда-либо между ними было — справедливо, пускай и немного больно, когда Гинтоки начинает об этом думать.

-

Аэропорт Ивами кажется маленьким, не таким лихорадочно быстрым по сравнению с тем, что любой токийский путешественник знал, как Нарита Интернэшионал. Он теряет всего одну сумку (да и та скоро находится в толпе ясноглазых молодых девушек, одна из которых перепутала сумку Гинтоки с узором из клубничек со своей собственной), и ему не нужно проходить через дополнительные проверки, несмотря на интересный цвет волос и не менее интересный цвет глаз (он не был альбиносом, но его типаж точно можно было считать за редкий, а такие обычно пользовались особой популярностью у сотрудников охраны аэропортов).

И пока большинство людей, прибывая, находили кого-нибудь, кто ждёт их с их именем на листе бумаги, с шариками и цветами, и слезами, Гинтоки не ждал никто. Что справедливо. Он никому не сказал, что приедет (он угрозами заставил Сакамото никому не рассказывать), да и Гинтоки сам порядком устал от восторженной свиты.

Поезд нёсся вперёд и тащил Гинтоки за собой, всё дальше и дальше от его новой жизни обратно в детство, и по ощущениям это было так, словно он влез в старые ботинки. Пластиковый, сияющий неоном Токио с его подёрнутым серой дымкой небом исчезает за бесконечностью неба настолько синего, что Гинтоки невольно восторгается, как другие люди могут восторгаться морем. Зелень лесов, деревьев, листьев, ветвей, что растут здесь гораздо дольше, чем Гинтоки дышит, пахнут воздухом, пахнут запахом, который он давно позабыл. Деревья, небо, облака над его головой, и океаны цветов, проносящихся совсем рядом.

И в какой-то момент Гинтоки понимает, что он дома.

-

Хотя уже почти полдень, в Хаги всё тихо. Что справедливо. Сейчас выходные. Люди горюют. Никто не должен выходить навстречу только потому, что Гинтоки приехал. В конце концов, это и к лучшему.

Гинтоки идёт сквозь знакомые улицы, по покрытыми ямами дорогам с поржавевшими указателями и без единого клочка мусора. Он проходит мимо дома семьи Саката, мимо Соука Сонжуку, что пересекается с ним, проходит мимо своего любимого дерева и когда-то любимого места для сна (сейчас его — временно — заменило тихое местечко под мостом у границ Кабукичо).

Ничто из этого больше не имеет значения. Ни деревья, ни тот сладковатый запах, что остается на траве после дождя, ни дома всех тех людей, что он знал.

Он останавливается на одной из множества сонных улиц, которая, Гинтоки казалось, блестела в лучах солнечного света. Блестела, как всё блестит в воспоминаниях и мечтах. И всё — всё — было именно так, как Гинтоки помнил; гладкая деревянная поверхность досок, словно дышащая именами тех, кто когда-либо здесь жил, выцветшая на солнце черепица крыши, следы ног, оставленные им когда-то у каменной стены (и, если он закроет глаза, то увидит измятые цветы, что он когда-то оставил там, конфетные фантики, смятые листы бумаги со словами, которые он не решился сказать вслух, всё идеальное и сияюще-яркое по ту сторону внутреннего взора).

Он останавливается, заносит кулак, стучится один-два-три раза на удачу и ждёт.

-

(Сакамото урод. Урод. Афроголовый урод.

идиото [12:24AM]: зура будет рад что ты придёшь

Это сообщение, как и все другие, помеченные отправителем «идиото», дальше так и останутся проигнорированными. Даже — и особенно — те, от которых в груди что-то болезненно сжимается — не то чтобы Гинтоки когда-нибудь это признает.

идиото [12:25AM]: знаешь он не злится потому что ты уехал из *хаги*

идиото [12:25AM]: просто ему грустно что ты *уехал* )

-

Дверь открывается, и за ней стоит грустныйуставшийизмученныйпотрясающий Зура.

Руки Зуры опускаются, стоит ему только открыть дверь. Его губы размыкаются. Его глаза открываются так, будто он не открывал их много дней, недель, одному Богу известно сколько времени с тех пор, как они виделись в последний раз.

И Гинтоки говорит: «Я дома», — и притягивает его к себе, и целует. И именно вот так, когда Кацура отстраняется, чтобы вдохнуть, и шепчет, глупо и абсолютно счастливо: «Добро пожаловать обратно» — именно вот так он возвращается домой.