Дверь громко скрипнула, но никто, даже сам Аллен, не обратил на это внимания. По сравнению с шумом перекрикивающих друг друга голосов, это было не громче писка мыши по ту сторону барной стойки.
Пару шагов вперёд, поворот, ещё шаг и странно выгнуть тело, чтобы одним быстрым движением проскочить между двумя полупьяными амбалами, отставившими свои стулья на километр от столиков, чтобы влезть. Главное — проскочить быстро, пока кто-то из них не занёс руку высоко вверх, объявляя тост, и не заехал по лицу или затылку.
Ещё пара шагов, поворот, реакция сработала быстрее, и он почти отскочил назад, чтобы ничего перед собой невидящая от пьяного веселья женщина не снесла его, а за компанию и нескольких рабочих поблизости. Сегодня эта женщина окончит свой путь до бара не тут и не с ним, а Аллен сумеет не нарваться на пьяные драки дольше, чем первые пять минут после входа в полуподвальное заведение.
Проскакивает между двух столиков вбок, продолжая движение, потому что ряд перед ним становился неудобно узок, а двое мужчин слишком агрессивно оборачивались и рычали что-то друг другу в лицо.
Аллен чувствовал, что он танцует этот вальс лучше любых лордов и баронесс на светских балах, ровно пока не добрался до одного из пустых стульев помятого чужим весельем бара.
В этот вечер людей было непривычно много, а одиночек как он — мало. Обычно место за баром было не найти, и приходилось обползать ленивым взглядом помещение в поисках свободного столика по углам или, хотя бы, у стенок, но в этот вечер все были в компаниях, и лишь один такой же одиночка сидел по другой конец стола, уткнувшись взглядом в мутную жидкость стакана. Праздник, что ли, какой-то?
Привыкший к таким как он, бармен не спешил подходить, общаясь с запыхавшейся официанткой — начавшей выцветать женщиной с длинными спутанными космами соломенного цвета, сожженными чудодейственным средством старого обманщика, заявившегося в их город прошлой осенью на неделю, ровно пока первые проданные им флаконы средства не начали давать результат. Он до сих пор иногда слышал, как за большой кружкой не отборного пива мужья проклинали того человека и плевались, глядя на своих жен и дочерей, на чьих макушках уже начал расти темный здоровый волос, видел, как женщины кутались в платки и шали, чтобы скрыть свои двухцветные прически.
Бармен что-то ответил женщине и нырнул вниз, копошась в недрах ящиков под стойкой, и отдал официантке темную бутылку. Выхватив её из рук, женщина развернулась на сбитых каблучках и проскользила между столиков. Аллен удивлялся и даже восхищался такой манёвренности, объяснявшейся только опытом.
— Как обычно? — бармен качающейся походкой подплыл к Уолкеру, пока тот был не в силах оторвать взгляд от перескочившей уже к другому столику официантки. Тут же вернувшись к доброй памяти, Аллен кивнул, и старик шагом в сторону оставил его одного, чтобы приготовить совсем не наваристый и полупрозрачный чай.
И всё же, сколько бы он не отрицал, воспитание Кросса давало о себе знать, а точнее — нужда отдавать долги этого старого алкоголика. От одной мысли, что он станет таким же, хотелось блевать за ближайшим поворотом, поэтому Уолкер до сих пор отказывал себе даже в пробе алкоголя. Не начинать было легче, чем потом, когда задушенные остатки совести воскреснут, попытаться бросить или убежать прочь от этого проклятия. Аллен не пробовал, ему вполне хорошо было и за кружечкой дерьмового чая, в которой наверняка недавно был чей-то эль, а ему всучили, только переставив с подноса на стол.
Аллену это было безразлично, всё равно совсем скоро он как бы опьянеет от сточного вкуса подкрашенной сухими травами воды, от своих тягучих мыслей, и может его опьянение не принесёт ему веселья, например, как той женщине, но совсем скоро его захватит шум и гомон, и веселье других людей вокруг.
Быть может кто-то предложит сыграть в карты и позовёт его придать азарта, полагая, что такой мальчишка будет лёгкой целью, а его не богатая, но и не сдёрнутая с оборванца одежда — удачной добычей, и Уолкер обыграет эти пьяные трясущиеся руки и бегающие из стороны в сторону глаза, даже не жульничая, даже не пытаясь ловить неловкие и явные попытки схитрить других — за него это сделают остальные участники игры, вообразившие себя внимательными ястребами и стражами честных партий, под гогот и осуждающе-насмешливые крики-свистки собравшейся вокруг толпы.
Аллен, без сомнений, обыграет всех и каждого, обдерёт до кости, а потом великодушно вернёт вещи назад, чтобы не нарваться на драку, да и нужны ли ему эти потные лохмотья? Нет, но, если попадутся деньги или что-то стоящее, он и не подумает возвращать — слишком много чести, тут же заберет их, выбегая на своих быстрых длинных ногах, ни разу его не подведших. Он побежит своими обычными заячьими тропами, по которым пьяный люд и не подумает его преследовать, а потом его уже и не догонят, может, никто даже не вспомнит его запоминающегося лица, или же просто не пожелает подходить и требовать деньги, боясь самому быть освистанным или забранным в полицию. Всё же его мнимый статус иногда сильно облегчал жизнь.
Или же никто не предложит партии в покер, и Аллен лишь кивнёт старику-бармену в сторону старого пианино, чтобы получить кивок да отцовскую улыбку, пойдёт играть лёгкие весёлые марши и выдуманные на ходу им самим мелодии, пока совсем рядом резко оживший народ радостно кричит громче самого инструмента и танцует, танцует, раздвигая столы и стулья прочь, освобождая место для самых разных плясок, будто не они сегодня с утра до ночи работали до седьмого пота и вовсе не им придётся это делать завтра, чтобы заработать на хлеб себе и своей семье.
Аллен знает, что он может и не кивать старику, инструмент уже почти его: никто из других гостей не умеет играть на пианино, и Уолкер как-то даже приходил средь дня, когда не было людей, только чтобы настроить не работавший с полвека инструмент. Ни Аллен, ни, кажется, даже сам хозяин заведения не знают, почему оно стоит тут, но один продолжает кивать, а второй улыбается и даже в самые худшие времена не продаёт потрёпанное механическое пианино, оставляя его в том самом дальнем углу, куда ни при каких драках не попадает ни один стул или человек.
Уолкер продолжает играть не меньше раза в неделю, когда выходит прийти и нет партий в покер, периодически возвращается днём, когда никого нет и настраивает инструмент, если в прошлый вечер что-то назойливо въедалось в мозг, сводя на нет всё чайное опьянение.
Аллену нравится играть для пьяной, веселой, искренней толпы. Аллену нравится этот маленький полуподвальный то ли кабак, то ли ещё что. Аллену нравится, что он скрыт в недрах закоулков города, прячется в тени фонарей и от этого занудного фальшивого общества, куда Уолкер был втянут поневоле своим воскреснувшим-нашедшимся дядей, даже не родным, но когда-то знавшим его кровного отца, которого не знал даже Аллен. Ему нравилось, что тут он может наслаждаться воспоминаниями о цирке и бродяжьем детстве, что тут его страшный шрам лишь приглушен тальковой женской пудрой, а не замазан словно краской, что тут его фамилия не Д.Кэмпбелл.
Но Аллену нравился и его названный дядя Неа, любящий послушать о воспоминаниях с Маной, рассказывающий истории из их с братом веселого детства. Они оба понимали, что им не избежать таких разговоров, потому что Неа — брат-близнец Маны, потому что Аллен — его приёмный сын, потому что оба слишком любили открытого и доброго Ману, потому что спустя столько лет сердце всё еще ныло слишком сильно и слишком громко для их тонкого слуха.
Они в один голос ругали ублюдка Кросса и, как по списку, пересказывали все его выходки и подставы, пересказывали все передряги, в которые попадали по собственной вине и частенько утаскивали других, в тон друг другу жаловались на Шерила, таскающего их по балам и под смех племянницы Роад выли о том, как ненавидят эти самые балы. Они играли в две или четыре руки всё, что придет в голову, от лёгких маршей до меланхоличных вальсов и печальных реквиемов, вместе смеялись и до ночи сидели на ветках в деревьях сада, если день выдался приятно теплым.
Неа никогда не спрашивал у Аллена, куда тот сбегает пару раз на неделе ближе к ночи, почему служанки приходили к нему с широко открытыми глазами и спрашивали о слишком простой и бедной для их статуса одежде, почему Уолкер иногда приносил небольшие мешочки медных монет, которые никогда не тратил, и откуда у него шрам на левом глазу. Аллен же никогда не спрашивал у Неа, где он был все эти четырнадцать лет, почему Мана, по рождению наследник рода аристократов Д.Кэмпбеллов, был бродячим клоуном с фамилией Уолкер, почему спустя столько лет он решил забрать уже шестнадцатилетнего Аллена к себе, не спрашивал об отце, как он умер и почему новорожденного Аллена тогда не забрали сразу. Неа пару раз упоминал отца Аллена, говорил, что он был его лучшим другом и звали его тоже Аллен. Уолкеру этого хватало, Неа рассказов о брате, тиране-опекуне Кроссе и юных буднях полубродячих музыкантов — тоже.
Аллен искренне любил Неа, Неа искренне любил Аллена, но они оба не любили людей, особенно таких, среди которых они и крутились. Даже в своей большой семье некоторых сторонились, а те сторонились их; сдружившись лишь со спокойным и вечно сонным Вайзли, со своим в доску Тики, таким же, как они сами, с малышкой Роад, которой скоро будет пятнадцать и с которой они то веселились, то убегали от неё же, и с признанно всей семьёй сумасшедшими близнецами.
***
Иногда Аллен хотел сбежать, а Неа лишь примирительно качал головой, отвечая, что лучше тут. Он больше сбегать не хочет. Аллен не отвечал, продолжая пальцами медленно нажимать на некоторые клавиши, чтобы белоснежное идеальное фортепьяно, за которым ухаживали как за новорожденным первенцем короля, испускало тихий мелодичный звук, отражавшийся эхом от стен и листьев выращенного тут леса, как будто это была оранжерея, а не бальный зал, в котором так и не провели ни единого бала, да и вообще мало кто бывал.
Аллен нажал ещё одну клавишу, освобождая следующую ноту, и уткнулся глазами в красивую золотую надпись «Аrk», будто выведенную человеческой рукой. Пожалуй, он и раньше её видел, но сейчас, потерянный среди всех возможных сочетаний нот, которые он мог сыграть, Аллен не находил нужную и бесцельно искал глазами зацепку. Название никогда не слышимой им мастерской, создавшей эту мечту музыканта, не было подсказкой, но заинтересовало. И вправду, он никогда не слышал о ней.
— Иногда мне кажется, что я бы отдал жизнь за это фортепьяно.
Неа легко улыбнулся, не отрывая взгляда от далекого потолка. Белый диван резко контрастировал с его вечно растрепанными чернильными волосами, камзолом и яркой красной лентой на шее, сливался с белоснежным рукавом закатанной по локоть рубашки. Лето выдалось жарким.
— Мне тоже, Аллен. За людей нет, а за фортепьяно — хоть в пропасть.
«Люди, за которых ты мог шагнуть в пропасть, уже давно сделали это сами», — так и осталось витать в воздухе, но никто ничего не сказал. Уолкер подумал, что чувствовал тоже самое и одобрительно сыграл две ноты. Комната тут же погрузилась в молчание, в голову больше ничего не шло.
— Пару лет назад, когда Тики только приволокли за шиворот из шахт, он предлагал его сжечь. Они на пару с близнецами хотели увидеть огромный костёр. После этого Шерил помог мне запретить им входить в эту комнату когда-либо. Пожалуй, это был единственный случай, когда он был со мной согласен.
Аллен хохотнул, и с дивана ему вторил Неа, жмуря яркие янтарные глаза. Конечно, это были лишь слова, если бы хоть кто-то попытался тронуть фортепьяно, то гневом семейного музыканта — теперь обоих музыкантов — от варварского родственника и мокрого места бы не осталось. На секунду комната наполнилась звуками, но веточки слишком высоко выросших растений тут же печально опустились, когда её снова поглотила тишина.
— Сыграй колыбельную.
Аллен нерешительно посмотрел на клавиши, не зная, стоит ли. Из апатичного состояния их потом трудно было вытащить, что в эти вечера Аллен даже не шёл в свою любимую таверну, скрытую от мира, не наслаждался игрой на не идеальном, но по-своему родном пианино, как те, на которых он только учился играть. В такие дни свет в большой зале не потухал до часу ночи, красивая мелодия оставалась только в этой комнате, вскружая головы и не уходя прочь. Она была только их, наполненная незаживающей болью о Мане и прошлом. На следующее утро их находили тут же, спящими сидя на полу и головой на обивке дивана, и укрывали пледом, чтобы совсем не замёрзли. Всё же маленькая Роад любила свою семью больше всех в этом большом доме, хоть и считала смыслом своей жизни доведение каждого до дёргающего глаза своими проказами.
Аллен играл мягкую мелодию и вспоминал, как же он скучал по прошлому. По тем временам, когда он играл в небольших домах, по двадцатому кругу наигрывал все эти вальсы, что они называли высшей музыкой, когда их с другими музыкантами отпускали, и они все вместе заваливались на закрывающуюся кухню, где за небольшую помощь их угощали оставшейся едой. Не то, о чём стоило бы мечтать, но в его пятнадцать Уолкеру это казалось лучшим завершением ночи: за вкусной пищей и приятным общением с уставшими кухарками и служанками. Его всегда удивляло, как такие люди любили музыкантов и улыбались от детского восторга, когда он сам или кто-то из его знакомых просили пару бокалов и бутылок, чтобы отыграть что-то очень простое. Опустошенная после тяжелого дня прислуга устало опускалась на ящики, а то и на грязный пол, опирались о поверхности столов и тумб, чтобы несколько минут завороженно наблюдать за «фокусом» и послушать приятную весёлую мелодию.
Хотя, наверное, ему тогда сильно помогал его возраст. Он не знал, но чем больше раз он вспоминал, тем больше у него возникало ощущение, что к нему относились как к ребёнку. И, конечно, из жалости. Он был не столь богат, чтобы к каждой новой «работе» полностью скрывать шрам, все равно на музыкантов никто никогда не смотрел, тем более в таких бедных или разоряющихся дворянских домах, где он играл.
Что бы ему тогда не помогало, сейчас оно не имело смысла. Его новый статус был слишком высок для работы музыканта и лишь изредка, по всеобщим просьбам, он мог сыграть пару ноктюрнов или вальсов на званных ужинах или балах Камелотов. К своему удивлению, может Уолкер и не мог больше после выступления бегать на кухню, а вынужден был выслушивать лестные возгласы глухих и продолжать танцевать со всеми, но он любил эти редкие моменты даже больше, чем в своем прошлом приглашённого музыканта. Аллен любил своего дядю и ещё больше любил играть вместе с ним.
— И однажды ночь придёт, мальчик ляжет и уснёт.
Пропели тихо сзади. Его голос совсем не подходил для такой песни, был слишком низким и прилагаемый труд был хорошо слышен, но Уолкеру нравилось. Он звучал совсем как Мана, и Аллен подхватил своим мальчишеским, так и не сломавшимся, голосом.
— Пламя в пепел превратится, никого не обожжёт.
***
Фортепьяно поддавалось пальцам, клавиши одной октавы опускались одна за другой, а молоточки били по натянутым под крышкой струнам. Тусклый, уставший звук разносился по залу, отражаясь от стен и находя выход только через раскрытые створки большого французского окна. Была самая середина дня, яблоневый сад снаружи млел от уставшего к концу лета солнца, но, к удивлению, ни один из лучей не попадал на цветастые мрачные витражи.
Еще одна загадка этой залы и фамилии Д.Кэмплебеллов. По чьему заказу были сделаны эти витражи, не знал даже Граф, а Неа лишь лениво поддакивал.
— Не знаю даже, что это за рисунок, но меня тоже тревожит. Он, конечно, яркий, да и не похож на те церковные витражи с сюжетами мук Христа, и никаких скелетов с косами я, за столько-то лет, ещё не нашёл, но что-то такое тут есть, малыш. Такое чувство, будто собственная смерть не столь страшна, сколько происходящее на этих витражах.
— Они всегда были здесь?
Развалившийся на белом диване Неа кивнул, не отрывая взгляда от страницы книги. Влетевший сквозь открытые окна порыв ветра перевернул страницу и, цокнув, Д.Кэмпбелл перевернул её назад, глазами пытаясь найти строчку, на которой остановился.
— Когда нам с Маной впервые показали эту комнату, они уже были здесь.
— И фортепьяно?
— И фортепьяно.
Чуть заторможенно кивнув самому себе, Аллен бросил взгляд на яркие, как будто светящиеся сами по себе, странные витражи, на летающие яркие шары разных размеров и цветов, на висящие под самым потолком огромные фантастические мечи с крестами, на странные, похожие на большие белые коробки, дома с выглядывающим из-за них осколком моря с парусной лодкой.
Уолкер рассматривал их множество раз и был уверен, что витражи были копиями друг друга, отличаясь только фигурой внизу: на одном профиль очень бледного человека с каменными крыльями за спиной и без лица, а на втором кто-то с тёмной кожей, предвкушающей улыбкой и шляпой-цилиндром с венком алых и золотых цветов в самом расцвете, прикрывающей половину едкой физиономии. Его рука держалась за поля шляпы так, будто собиралась снять её в приветственном жесте.
Более диким, чем эти витражи, ему казалось лишь как остальная семья их не замечала. Даже Роад, понимавшая и поддерживавшая его во всем, не видела их до тех пор, пока они с Неа прямо не указывали ей на закругленные кверху рамы. И даже так, она считала их странными, но не пугающими. Только Неа разделял мысли Аллена, как когда-то Мана разделял мысли самого Неа.
— И твой отец, Аллен. Ему они тоже до жути не нравились, — прохрипел Неа, пропуская волосы племянника сквозь пальцы.
Уолкер давно заметил эту вечную потребность дяди куда-то деть руки: что-то мять, перебирать или держать — не имело значения, главное — не оставлять их самих по себе. Главное занять. Главное что-то делать. С того времени, как его только «подобрали», он уже привык: стоило Графу объявить о семейном вечере, стоило ему прийти и занять место на диване или одной из разложенных подушек на полу — семья была удивительно большая и мест всегда не хватало — как кто-то садился сзади или сбоку и с силой нажимал на голову, чтобы откинуть ближе к себе.
Если в такие вечера Лулу приходила раньше Роад, то в программу семейного вечера без лишних слов входил пункт войны за его шевелюру. Аллен искренне не понимал, чем же его волосы были мягче и приятнее остальных, но был счастлив, что является частью семьи. Иначе, как однажды пошутил Тики, эти двое просто сняли бы с него скальп.
А потом он отвоевал седую макушку себе до конца вечера, потому что побег на шахты за день до этого с треском провалился.
Аллен уже давно привык, что его седые, отросшие в последнее время волосы принадлежат всем вокруг, кроме него самого, поэтому никак не реагировал на ощущение теплой ладони на своем затылке и щекотные небрежные движения длинных тонких пальцев. Тогда они, загоревшись какой-то странной идеей, рано утром решили прогуляться по лесу, но забыли обо всем. Ближе к обеду, подняв весь дом на уши своим исчезновением, они вернулись грязные и холодные, почти утопившиеся в росе и таявших снегах. Пообедав, они ушли спать, и уже к вечеру под осуждающий взгляд Шерила и злорадный хохот близнецов, им вызывали врача.
— Как-то он даже предложил их убрать и поставить новые. Или обычные окна.
Аллен тусклым взглядом обвел два, как всегда светящихся будто изнутри, витража, которые когда-то всё же хотели заменить. Отчего-то такая мысль казалось слишком чужеродной, хотя он бы, определенно, вздохнул с облегчением, сделай это кто. Но без его участия, ни за что.
— А потом?
Такая мысль была неприятно тяжелой в голове и её хотелось отбросить тут же прочь. Он сонно подумал, что, когда проснётся Роад или Лулу, их точно отсчитают за побег из комнат в таком состоянии. Он и сам не понимал, зачем они поползли сюда, но идущий из другого конца коридора Неа без лишних разговоров придержал для измотавшегося от сильного кашля племянника дверь и дал место лечь на диване, положив голову себе на колени. Та простуда оставила его совсем без сил, а дядю почти без голоса.
— Аллен умер, и витражи так и остались, — ответил Неа и закашлял.
Аллен немигающим взглядом уставился в меч на витраже, свисавшим высоко над головой белой твари, как дамоклов меч, о котором ему пару дней назад прожужжала все уши Роад, слишком впечатлённая своим последним уроком античной истории. Черный, с белой рамкой по краю и длинным белым крестом на до глупости широком лезвии, и такой же, но белый с черной рамой на втором витраже. Такие мечи должны быть неподъемно тяжёлыми и совсем не годными в бою. Их бы в цирк, в антре какому-нибудь клоуну, высмеивающему войны и любое кровопролитие. Там бы они пошли в самый раз.
— Не говори. Горло будет болеть сильнее.
Неа чуть удивлённо взглянул на племянника и тихо рассмеялся под нос. Закашлял. Большая ладонь приподнялась и потрепала волосы. Аллен фыркнул, от того, что беспорядочные патлы попали на лицо, и отвернул голову в сторону, попытавшись сбросить руку. Вышло вяло, сил не было, и Неа улыбнулся только шире, со старой, выедавшей до костей болью во взгляде, беззвучно рассмеялся.
***
Аллен еще раз прошелся пальцами по клавишам, выпуская томящиеся под белой крышкой звуки. Ему казалось, что он даже не слышит отражающихся от стен призраков нот, которые он так любит слушать, резко останавливая игру. Как чувствуя, когда музыка собирается утихнуть, один из них всегда откладывал ноты или книгу, и они слушали их вместе. Уолкер хотел бы показать это Роад, но ничего не было. Музыка не увядала, а умерла моментом, стоило безымянному пальцу отпустить последнюю клавишу.
— Почему перестал? — удивился Тики. Роад достала изо рта который-за-день-леденец и издала стон, похожий на лёгкое разочарование.
— Устал, — ответил Аллен, отставляя назад табурет. Стоило размяться — от долгой игры плечи и спина чуть болели.
— Лорд Микк, — заговорчески проговорил мальчишка, выгнув спину снова в привычную позу. «Дядя», старший всего на восемь лет, с интересом поднял на него глаза, а Роад соскочила с дивана, готовясь то ли поддержать, то ли устроить новую шалость. Глаза лукаво прищурились, значит сегодня она что-то выкинет, это уже как пунктик в ежедневном списке дел, напротив которого осталось поставить галочку. — А разве Вам разрешено сюда входить?
Роад широко раскрыла глаза и быстро поднесла маленький кулачок ко рту, в попытках сдержать смешок. Сигарета в ту же секунду дрогнула в руке Тики, прежде чем он крепче сжал пальцы и отвёл взгляд. Лицо исказила кривая ухмылка.
— Мне запретили только подходить к фортепьяно, о зале же не было ни слова… Чтоб ты знал, мне тогда от Неа хорошо влетело, хотя это и была только идея. Вы, музыканты, становитесь жестоки, когда речь идёт о вашем инструменте.
Полная доброжелательности улыбка медленно сошла с лица Уолкера, и он отвернулся в сторону сада, Тики тихо выдохнул застрявший в лёгких воздух, а Роад довольно хихикнула себе под нос. Был конец августа и Аллен знал, что совсем скоро он методично завесит все окна тяжелыми шторами, стоит на деревьях проступить первым проплешинам.
Слуги тоже начинают к этому готовиться, по очереди снимая и выстирывая от пыли синюю ткань. Это же не лён, да? Атлас, или может сатин… Лулу как-то много чего ему говорила об этом, но он почти ничего не помнит. Хорошо, что от него требуется просто слушать и кивать — в редкие моменты Белл просто надо прочитать кому-то лекцию, чтобы следующий месяц почти не говорить со спокойной душой. Уолкер был для этого удобен, а ещё знал, кто был удобен до него — просто потому что разговор не пойдет дальше и не придётся говорить больше нужного.
И всё же спина немного болит. Надо присесть. Он обернулся, чтобы увидеть насторожившегося и готового защищаться Тики, а рядом озорно зыркающую с одного на другого Роад. Помнится, Неа тогда упоминал, что не придумал ничего лучше, чем запастись подушками и несколько дней бросать ими в близнецов и Микка, стоило кому-то подойти слишком близко к залу. Возможно, ему и хотелось бы неудачно сесть на диван, заехать рукой дяде в нос и пяткой случайно отдавить тому пальцы левой ноги, чтобы не повадно было покушаться на святой инструмент, но не сегодня.
Под опасливый взгляд Тики, вцепившегося в бортик дивана, чтобы тут же бежать, Аллен прошёл мимо и устало упал на другую половину, с глухим ударом откинув голову на спинку. Побелка на потолке местами потрескалась, а люстру стоило хотя бы повесить, если из этой комнаты попытаются сделать что-то стоящее. Им хватало света свеч вдоль стен и керосиновой лампы, но они знали каждый сантиметр наизусть. Хотя сначала, конечно, придётся избавиться от витражей. Сначала они, потом всё остальное.
— Ты волнуешься о нём, — посерьёзнев, сказала Роад. Ей уже шестнадцать, и она настолько любит свою семью, что даже ненадолго может перестать проказничать. Всех и каждого, как Граф. Даже каких-то там Д. Кэмпбеллов. — Он вернется, вот увидишь. Даже Тики всегда возвращается из своих шахт.
Не ожидавший упрека Микк цыкнул и возмутился, но Камелот не обратила на него внимания. Микк не любил оставаться в проигравших, будь то спор или карты, и набрал воздуха для ответного упрека.
— Я знаю. Он скоро вернётся, у нас ещё есть работа. Просто непривычно.
Иногда у них была такая игра — игнорировать Тики. Им нравилось, как он злится и делает заученные действия. Им казалось, что это весело, и они, когда был шанс, начинали игру без предупреждений. Одним мимолётным взглядом говорили: «Игра началась». Кто ответит, тот проиграл. Кто скосит взгляд, тот проиграл. Всё просто: кто знает Тики Микка, тот проиграл.
Микк делает усталый вздох и вспоминает бога сквозь зубы. Материться при детях ему запрещают, хотя он прекрасно знает, что словарь Роад не меньше его собственного, а Аллен ещё и научить чему-то новому сможет. Он потирает переносицу.
— Непривычно? — удивилась Роад.
— Вы меня слышите.
— Ага. Ни шелеста нотных листов за спиной, ни нытья о тяжкой жизни гения над ухом, — Уолкер театрально вздохнул.
— Я знаю это.
— Гения? Он себя Бетховеном возомнил? — хихикнула девочка.
— И вы знаете это.
— Скорее Вивальди или Нильсеном, — хмыкнул Аллен, — но не мне судить.
— Я обижусь.
— Он скоро вернётся, не думай, — успокоила Камелот.
— И уйду.
— Надеюсь. Не думаю, что с ним что-то случится, — юноша скрестил руки на груди и с тяжёлым вздохом скатился по спинке дивана. — Я слышал, он уже уходил как-то?
— Я не шучу.
— Вроде того, — задумчиво закатила глаза Роад, — я ещё тогда не родилась. Помнится, дядя Трайд говорил, что это случилось через два месяца после ухода дяди Маны и через месяц после свадьбы отца. В тот год много чего случилось.
— И не вернусь.
— Вот как… — пробормотал Аллен.
— На совсем.
— Он присылал письма Графу, — продолжила Роад. — По одному в год, без обратного адреса. Писал, что всё ещё жив и не знает, когда вернётся.
— Вы меня больше не увидите. Ни-ко-гда.
— Понятно, — выдохнул Аллен и устало закрыл глаза. Роад кинула на него обеспокоенный взгляд, но ничего не сказала.
Уставший и чуть раздраженный, Микк встал, чтобы выйти вон из комнаты. Он никогда не славился терпеливостью, и эта ситуация уже успела чуть поднадоесть. Сначала Неа, потом Роад, а сейчас и Аллен. В этом доме он забесплатно работает мишенью для глупых шуток? Они получат награды, припоминая все его грешки? Он не станет этого слушать. Легче пойти позлить Шерила или Вайзли, можно даже надоесть Графу и его, если повезёт, отправят на рыбалку, чтобы выдворить из дома. И настроение поднимется. Какой хороший план!
— Тики! — у самых дверей окликнул его Аллен.
— Вспомнили, наконец? — с хитрой улыбкой спросил Микк и развернулся на одних каблуках. — Чего тебе?
— Чай. Попроси Марию принести нам чай.
Тики раздраженно цокнул и вышел в коридор, захлопнув за собою дверь. От двери начали удаляться громкие шаги обиды в тон с досадой. Роад и Аллен отвели взгляд от закрытых дверей, посмотрели друг на друга и прыснули, не в силах больше сдержать смех.
Никто не говорил о конце игры, но Аллен знал, что ему бояться нечего. Он не должен Роад никаких желаний, он не проиграл. Игра закончилась за секунду до того, как он позвал Тики. Никто не говорил, не показывал, но они оба понимали. Это та игра, в которой важнее процесс. В карты он и так желания сможет у каждого выиграть, но заставить Тики обидеться как десятилетняя девчонка и уйти, надув губы — это редкий шанс, которым надо воспользоваться. Иначе никак, не по-людски совсем.
***
Ветки лезли в лицо и единственное, что радовало Аллена, так это отсутствие росы. Его пальто и ботинки точно не были предназначены для подобной дороги, но он, как обычно, забыл. А ещё забыл, что идёт один, и быстро может потеряться, даже идя вдоль тропинки. Он, конечно, потерялся. Сошёл неясно где и когда, сам того не заметив. Его, наверное, уже хватились и ищут, не в его правилах идти гулять так долго, или решили, что он застрял в каком-то магазине. Никто же не видел, как он на обратном пути свернул в лес?
Уже перевалило за обед и ему повезло найти тропинку. Откуда она и в какую сторону город? Он не знает. Надо не отвлекаться, чтобы не потерять и эту, больше ему так может не повести.
Аллен знал, что за проведенные в семье четыре года, привязался не он один. Неа любил своего племянника, хоть и подобранного с улицы сумасшедшим братом. Только ему Неа оставил записку:
«Буду рад услышать ноктюрн, когда закончишь».
Одно из их сочинений. Последнее и единственное, что имело для них смысл. Они работали над ним. Они желали его закончить.
А потом Неа исчез. Ушёл ночью, без объяснений.
Уже конец сентября. Совсем скоро листья начнут терять листву, и Аллен больше не сможет на них смотреть.
Неа ушел полтора месяца назад.
Он не сможет закончить ноктюрн один. Они писали его вместе, и закончат вместе. Его не видели в городе, но может знают в соседней деревне? Оттуда местные часто подвозят путников на железнодорожную станцию.
А потом Аллен увидел. Тропинка вывела его на обрыв, скалу, окруженную лесом. Когда-то это место показал ему Неа. Он сказал, что ненавидит это место.
У выхода с тропинки, слева, чуть ниже остальных от уровня глаз, спрятанная под опадающей яркой листвой, была ветка. На ветке висела красная яркая лента.
Такую носит Аллен.
Такую носил Мана.
И такую носил Неа.
Они никогда не смогут дописать ноктюрн. Они писали его с мая, как только Уолкер убрал в сторону шторы со всех окон. Они писали его с мая и до середины августа. Полтора месяца Аллен пытался дописать его, но все, что он играл, всё, что приходило в голову, было чем-то не тем. Не это он слышал раньше, не это они хотели слышать.
Аллен не смог дописать ни единой ноты.
Неа хочет услышать ноктюрн. Аллен считает, что его могут дописать только двое. Аллен хочет увидеть Неа. Аллен хочет увидеть Ману.
Аллен хочет увидеть Аллена. Он же был хорошим человеком, если его так любили? Даже Граф. Аллен часто ловил на себе его полные печальной ностальгии взгляды. Он хотел столько увидеть, столько узнать.
Всё то, о чем они единогласно не говорили с Неа. Обходили стороной.
Аллен не знает, что ему делать. Аллен знает, что его дома ждут: и Роад, и Тики, и Вайзли, и Граф. Может ещё Лулу, Джас и Деби. Он нравится Майтре, скрытному профессору семьи, как и любому хранителю знаний, имеющему слабость к любознательным людям, особенно к милым детям.
Аллену всего двадцать.
Аллен одним движением стягивает с себя красную ленту, под мышку кладёт им самим сделанную и связанную папку с нотными листами. Аллен отчаялся, Аллен ждёт вдохновения в любой момент, чтобы дописать хоть одну ещё чёртову ноту.
Аллен подвязывает свою ленточку третьей. Сначала почти замызганные обрывки ткани тёмного цвета, от которой остался лишь обруч, узел и жалкие лоскуты. Она как жгут сжимает толстую ветку, резко разбухающую по бокам. Давно висит.
Потом лента Неа и его. Он завязывает её в бантик так, как если бы это была его шея. Затягивает узко и крепко, ей придется долго висеть. Два раза резко и с силой дёргает вниз, чтобы проверить.
Аллен разворачивается и делает два шага влево, чтобы встать совсем между кустов каких-то перезревших и опавших ягод, делает четыре широких шага вперёд.
Аллен не сомневается, что его папку найдут первой. Нотные листы уже повыпадали из аккуратной стопки, осталось только перерезать ленту и — фокус от великого клоуна цирка Гарви, только здесь и сейчас, смотрите! — они улетят прочь. Ничего, он сыграл его столько раз, что помнит уже наизусть. Переписать не составит труда, а вместе с Неа они его ещё и допишут.
Внизу мокрые скалы, и Аллен только надеется, что упадёт удачно — первым же ударом проломит себе череп или свернёт шею. Тут вблизи одни острые пики, ближайший порт и спуск к морю совсем в другой стороне — его не найдут.
Роад решит, что он ушёл вслед за Неа, и запретит слугам что-либо трогать в его комнате, кроме самой простой уборки. Через несколько дней копаний среди его вещей, в отместку, что не попрощался перед отъездом, она найдет под третьей половицей от шкафа небольшой ящичек с её подарком — тремя куклами, сделанными на заказ. Как-то она весь день щебетала ему над ухом, что из старых она уже давно выросла, а понравившихся не нашла ни в одном бутике соседних городов.
От шкафа три шага вперёд, два влево. Или шесть шагов от двери, два вправо, два влево, вдоль кровати, и четыре вперёд. Два от старинной дубовой тумбы, два вправо, пять вперед. От окна четыре вперёд, один вправо, пройти вдоль кровати, снова влево два шага и четыре вперёд. Снять две половицы и отодвинуть ткань, чтобы достать крепкий ящик. В нем аккуратно лежит белая скрипка, из которой они с Неа хотели сделать второй «Ark» и, выкупив в антикварном магазине, отдавали мастерам для мелких изменений, что-то делали сами. Они хотели незаметно поднатаскать Роад по музыке, по нотной грамоте, и подарить на совершеннолетие.
Аллен хотел бы надеяться, что кузина найдет её только через год, но Роад была вождём племени самых нетерпеливых, их предводителем и королевой, лучшей из лучших, принимающей решения еще до сообщения проблемы. Куклы будут для неё все равно как сигнал секунданта для дуэлянтов, она перероет всю его комнату вверх дном, оторвёт задние стенки всей мебели и приподнимет каждую половицу, пытаясь найти что-то ещё. Под второй половицей справа от кровати она найдет третий ящик, с раритетной книгой для Вайзли, брошюрой одной хорошей кондитерской в городе неподалеку для Скина, женским чёрным обручем для волос для Тики и коробкой акварельных красок для близнецов.
Аллен рад, что следующие двадцать лет подкупленный всеми выигранными медяками смотритель почтовой станции и его дочь будут отправлять по одному из заранее заготовленных им писем в год. Ни в одном из них нет обратного адреса, и просьба — все рассказы держать в памяти до их встречи. Он подписывал годы, начиная с этого, на случай, если с ним что-то случится, чтобы уехать с чистой совестью.
Он слышит разбивающиеся волны о скалы совсем близко и закрывает глаза. Он тяжело встает из удобной позы, подхватывает рукой камень рядом с собой и делает шаг вперёд, чтобы чуть выйти из-под кроны. Он отводит всё плечо назад, замахивается и радуется, что деревья в саду стоят не вплотную: бросать намного легче, когда не боишься попасть в ветку. Чёрная рукоятка меча разбивается вдребезги и его накрывает волна облегчения, пение птиц прерывает звон разбивающегося стекла. Он быстро делает шаг назад и хватает из собранной кучи второй, бросает его ниже, разбивая самый большой красный шар, следом без головы остаётся белый человек. Осколки белой рукояти не уступают по звону своей копии, красный шар-близнец и голову теряет улыбающийся человек, а его шляпа неровными частями наконец опускается вниз, кого-то поприветствовав. Следующими исчезают оба корабля, зелёный и оранжевый шар, перекладина креста и Аллену кажется, что аккомпанемент фортепьяно на редкость удачный.
Он оглядывается, но не находит взглядом своей папки, только лес яблонь и почти опустевшую гору булыжников под стволом. Уолкер застывает и просто слушает мелодию, старается запомнить каждую ноту.
Потом он должен всё записать.