Ненавижу. Ненавижу!

Я бегу сквозь лес, колючие ветки хватают меня за волосы, одежду, рвут в кровь открытые участки кожи на руках. Лицу достается больше всего, мелкие кровоточащие царапины жгутся и зудят из-за соленого пота, бегущего по коже.

Солнце жаркое, но не такое, когда хочется пойти на речку, чтобы искупаться или позагорать, нет, здесь настоящее пекло, какое и в аду не привидится. В глазах двоится от жары и усталости, но я все равно бегу, потому что не хочу, боюсь останавливаться. Я ненавижу их, ненавижу всех, и себя, и свой чертов бесполезный дар тоже ненавижу!

Спотыкаюсь об большой коварный корень и кубарем лечу по каменному склону вниз. Перекувыркнувшись несколько раз, падаю в мягкий мох, пытаюсь встать, но дрожащие руки не держат, и я вновь оказываюсь лицом к лицу с травой. Хочется взвыть от бессилия, но я упрямо пытаюсь подняться, что в итоге оборачивается бесплодными попытками. В итоге сдаюсь и устраиваюсь на мху поудобнее. Я бежал без перерыва с прошлого утра, а сейчас уже полдень следующего дня. В горле пересохло, живот ноет и просит еды, да так, что от боли меня подбрасывает, все тело горит и ломит, а голова кружится, невыносимо хочется спать.

Я устало закрываю глаза и чутко вслушиваюсь в окружающие меня звуки, но помимо шелеста листвы, пения птиц и стрекота кузнечиков ничего не слышу. Это слегка успокаивает, и я позволяю себе выдохнуть и расслабить ноющие мышцы на такой, как мне сейчас кажется, удобной земле. Шум вокруг превращается в приятную музыку на фоне, недосыпание дает о себе знать, и я проваливаюсь в безболезненный сон под нежную колыбель природы.

Просыпаюсь я только тогда, когда алый диск солнца начинает плавно прятаться за ширмой под названием горизонт, и чувствую себя просто потрясающе, если не брать в расчет голод и жажду. Вокруг меня все те же звуки, только теперь к ним добавляется еще большее количество трелей всяких животных и насекомых. Вздыхаю и сбрасываю со спины черный, как и моя накидка, тканевый мешок, выуживая оттуда отцовскую походную флягу и наспех накиданные булку хлеба, колобок сыра и коляску колбасы. На всякий случай сначала делаю пару глотков воды, жду пару минут, ожидая отторжения организмом, но этого не происходит, и я уже смелее отрываю от хлеба небольшой кусочек, ломаю сыр и закидываю все в рот, методично жуя. Почему-то мне кажется, что это — самое вкусное, что я когда-либо ел. То же самое повторяю с колбасой.

Съев еще по кусочку, я укладываю продукты обратно в мешок, а фляжку прикрепляю к поясу, потягиваюсь. Несколько минут сижу, перевариваю, а затем поднимаюсь на ноги и задумчиво оглядываю незнакомую местность. Интересно, далеко ли убежал?

В этот раз, особо не торопясь и не таясь, я осторожно продираюсь сквозь кустарники и буквально спустя полчаса выхожу на широкую тропинку, верхушки деревьев которой сплелись, образовав живую арку. Стою и думаю, куда пойти, но мой мыслительный процесс перебивает небольшая повозка, запряженная лошадью с сидящим на ней взрослым мужчиной.

 — Извините, — я подхожу к повозке и начинаю идти рядом с ней, невольно радуясь, что та едет медленно. — Не могли бы вы подсказать, что это за местность?

 — Да нет у нее особого названия, молодой человек. Просто небольшой городок на воде. Путешествуете?

 — Да, что-то вроде того. Эм… А как далеко он от южной границы?

 — О-хо-хо, ну вы даете, юноша. Очень далеко, наш городок на дальнем севере нашей страны.

 — Ну и славно, — с облегчением выдыхаю я, невольно удивляясь тому, как далеко я убежал буквально за день. — А в вашем городке не нужен работник? Или неместные не приветствуются?

 — Ну почему же, работники всегда и везде нужны. Правда, обдирают здесь незнакомцев наши скряги в гостиницах.

 — Вот как, — да, тогда у меня проблема, денег нет абсолютно. Как-то я отвык от них, а потому забыл прихватить хотя бы пару десятков монет.

 — Если хотите, вы могли бы работать у меня дома, — неожиданно предлагает мужчина и по-доброму улыбается. — Мы с женой ждем второго малыша, ей тяжело справляться по хозяйству одной, а я постоянно занят, так что чувствую себя бесполезным. Было бы не плохо, если бы вы стали нашим помощником.

 — Но у меня совсем нет денег, чтобы оплатить проживание, — решаю я сразу признаться. Мужчина смеется.

 — Не беспокойтесь на этот счет. Вы можете жить у нас бесплатно, а платой будет помощь по хозяйству. Вы даже можете пойти подрабатывать к кому-нибудь.

 — Правда? — недоверчиво щурюсь я.

 — Абсолютная. Ну так как?

 — Согласен. Меня зовут Недзуми, приятно познакомиться, — я протягиваю мужчине руку, и тот крепко пожимает ее в ответ.

 — Гецуяка, рад знакомству. Залезай давай, а то чего плетешься рядом, — я послушно сажусь рядом с мужчиной, и мы заводим непринужденную беседу обо всем подряд.

Гецуяка ни о чем не расспрашивает меня, чему я очень рад, зато с удовольствием делится своими мыслями и воспоминаниями. На удивление, мне становится даже интересно, и я прошу рассказать его побольше, на что он с радостью соглашается. Так что поездка до моей новой обители проходит замечательно.

 — Ну вот, это мой дом, — как раз заканчивая очередную историю, улыбается мужчина и спрыгивает на землю. Я тоже слезаю и помогаю своему новому знакомому вытащить из повозки какие-то ящики и отнести их до сарая.

 — Что в них? — невольно вырывается у меня, когда я приношу последнюю коробку.

 — Товары на продажу, а также мои собственные покупки. Видишь ли, я представляю в нашем совете всех купцов, именно поэтому и езжу очень часто в соседние деревни и города.

 — Вот как, — киваю я и иду следом за мужчиной в дом. Удивляюсь дорого обставленной гостиной, но тут же успокаиваюсь. Точно, купец же.

 — Гецуяка! — раздается радостный возглас, и в проходе, видимо, столовой, появляется красивая женщина с едва заметным животиком.

 — Ренка, привет, — мягко улыбается в ответ мужчина и ласково обнимает жену. — Хорошо себя чувствуешь?

 — Прекрасно, не беспокойся. А это?.. — она с интересом смотрит на меня.

 — Дорогая, познакомься, это Недзуми. Теперь он будет у нас жить и помогать по хозяйству.

 — Вот как, — женщина мягко улыбается мне и подходит вплотную, протягивая руку. — Мое имя Ренка. Рада знакомству, Недзуми.

 — Я тоже, — улыбаюсь в ответ и целую руку. Женщина кивает и исчезает в проёме столовой.

 — Идем, — зовет меня Гецуяка и уходит в скрытый занавеской проход, отчего я следую за ним.

 — Это наша с Ренкой спальня, — указывает на раскрытую дверь справа мужчина. — Слева напротив — кухня. Впереди справа расположена ванная комната, слева — комната нашей первой дочери Лили. Сейчас она еще в школе, познакомишься с ней чуть позже. Последние две двери ведут в гостевые комнаты. Выбирай любую и отдохни до ужина.

 — Эм, спасибо, — киваю я и захожу в комнату справа. Ничего особенного, обычная комната. Окно, шкаф, кровать, стол и тумбочка. Ковер на полу, стоящие на тумбочке и столе керосиновые лампы.

Скидываю на кровать свой мешок и достаю продукты. Наверное, позже их стоит отнести Ренке, может, она на что-нибудь их пустит. Обессиленно падаю рядом и задумчиво рассматриваю темнеющий потолок. Ну кто бы мог подумать, что я меньше чем за сутки сбегу, чуть не погибну и даже еще найду новое пристанище?

 — Мам, пап, извините уж своего никчемного и непутевого сына, — вслух бормочу я, вскидывая руку и глядя на растопыренную ладонь. А ведь всего несколько десятков часов назад эта самая ладонь крепко держала их сцепленные руки. С каждой минутой теряющие свое живое тепло руки…

Я грустно улыбаюсь. Так глупо думать о том, что уже невозможно изменить. Сжимаю ладонь в кулак. Никчемный. Бесполезный. Ничем не смог им помочь. И никто даже не захотел. Всем этим уродам нужно было лишь пение отца. Им было глубоко плевать на его болезнь, а затем и на болезнь матери. Я даже не уверен, знают ли сейчас жители, что семьи певчих, что целыми поколениями жила у них в деревне, больше нет. Ведь они просто бросили их подыхать.

Кулак со всей силы врезается в стену. Боль меня слегка отрезвляет, и я уже чуть более спокойно опускаю свою руку на живот.

Зажравшиеся ублюдки.

Думаю, они будут грустить не от того, что обнаружат два трупа драгоценных певчих, а от того, что такого хорошего урожая, как последние лет этак двести, больше у них не будет, а еще, что еда больше не будет такой вкусной. Интересно, похоронят ли моих родителей или так и оставят гнить? Да нет, мы же жили в доме какого-то богача, так что точно трупы уберут. Правда, не знаю куда.

 — Простите меня, своего никчемного и непутевого сына, — вновь повторяю я в пустоту.

***

 — Недзуми только что пнул меня! — жалуется Лили, ковыряя ложкой в овсяной каше.

 — Ты первая меня пнула, — фыркаю я в ответ, и в меня летит чистая вилка. — Ренка, твоя дочь обнаглела. Скоро и ножами кидаться начнет.

 — Лили, не стоит в качестве снарядов использовать кухонные приборы, — вздыхает в ответ женщина. — Недзуми, не маленький уже, не поддавайся на провокации.

 — Ах, не поддаваться? — возмущаюсь я в ответ, обиженно скрещивая руки на груди. — В прошлый раз она «случайно» пролила на меня чай.

 — Но он же был холодным, — пожимает плечами маленькая заноза в заднице.

 — Ты даже не отрицаешь, что умышленно его вылила! — Лили закрывает ладошками рот, показывая, что ничего не знает, ничего она не говорила.

 — Вы как малые дети, — смеется Гецуяка, на всякий случай отодвигая от дочери чашку с кипятком.

 — Я и есть ребенок, это Недзуми ведет себя, как маленький, — гордо приосанивается Лили.

 — А как гулять пойти, так мы взрослые, да? — фыркаю я в ответ.

 — Эй! — от напускной гордости не остается и следа, девочка по-детски надувает губки. — Дурак!

 — Ну вот, перешли на личности, как по-взрослому, — усмехаюсь, глядя на обозленного на весь свет ребенка. — И вообще, кашу сначала доешь, а уже потом права качай.

 — Но она не вкусная.

 — Взрослые не жалуются.

 — Я маленькая!

 — Таки признала?

Лили ошарашенно смотрит на меня, а затем молча хватает ложку и отважно сует ее в рот. Мне становится даже жаль ее.

 — Потом сразу же иди ложись, — улыбается Ренка и целует дочь в макушку. — Не хватало, чтобы температура еще больше поднялась.

 — Угу, — едва ли не давясь ненавистной кашей, мычит в ответ девочка.

Я нахожусь в этом доме уже месяц и искренне наслаждаюсь жизнью. Семья Гецуяки действительно потрясающая. Единственное, что портит мое существование здесь это Лили, но с ней даже веселее.

Правда, последние несколько дней дочка Ренки и Гецуяки тяжело болеет, отчего наши с ней перепалки происходят реже обычного, это вгоняет меня в тоску. В остальном же — идиллия. Помощь по хозяйству, когда попросят, иногда Гецуяка берет меня с собой в другие города по работе. Больше всего времени я провожу в лесу, там мне гораздо спокойнее, да и дышится легче, потому Ренка постоянно просит меня сходить по грибы, да по ягоды или на охоту.

Но состояние Лили у всех нас вызывает опасение. Ощущение, будто бы она тает, словно снежок на солнцепеке, становясь с каждым днем все бледнее и бледнее. Один лишь взгляд на нее воскресает воспоминания месячной давности, когда я точно также обеспокоенно смотрел на своих родителей. Здесь поток моих мыслей обычно обрывается.

Лили не умрет. Это всего лишь обычная простуда, ничего более, зачем я подначиваю себя?

И все же страх никуда не исчез. Пусть я и делаю вид, что мне глубоко все равно на ее болезнь, на деле у меня внутри все переворачивается от мысли, что я вновь окажусь бесполезным и буду лишь молча наблюдать за умирающим холодеющим человеком.

И, к сожалению, мой страх оказывается явью.

Состояние Лили становится все хуже. Девочка постоянно спит и почти не подает признаков жизни, отказывается от еды, игрушек, все теряет для нее интерес. И я с ужасом узнаю признаки болезни моих родителей. Те тоже молча и незаметно таяли, пока не стало слишком поздно.

 — Она не доживет до конца осени, — тихо шепчет врач, отходя от лежащей на кровати Лили.

У Ренки и Гецуяки, кажется, сейчас начнется массовая истерия, я осторожно обнимаю их сзади, и женщина в слезах жмется ко мне.

 — Неужели… Неужели нет никакого способа? — неуверенно спрашивает Гецуяка. — Совсем никакого?

 — Есть, но он недосягаем, — вздыхает в ответ мужчина и оборачивается к осунувшимся родителям. — Дело не в деньгах. Этот вирус переносят осы-паразиты. Он чем-то похож на малярию южных стран. На западе сейчас буйствует целая эпидемия. От подобной болезни может спасти только лекарство из одного растения. Оно называется «Благословение Эльюриас».

Меня бросает в дрожь. Мне показалось, или он сказал… Эльюриас? Та самая?

 — Оно произрастает только там, где живут певчии. Для того, чтобы проросло зернышко, нужно петь певчему днями напролет, без остановки, а лекарство изготавливается из свежего, только что сорванного растения.

 — Вот как, — неживым голосом бормочет Ренка. Гецуяка провожает доктора до двери.

Весь последующий вечер проходит в гнетущем молчании.

Я знаю эту атмосферу. Она всегда такая перед тем, как случится катастрофа.

Ночью, когда все легли спать, я осторожно выхожу из своей комнаты и направляюсь к Лили. Девочка все также лежит в кровати, очень громко и тяжело дыша. К моему удивлению, я обнаруживаю, что она смотрит на меня. Неужели в сознании?

 — Почему не отдыхаешь? Мама будет переживать, — тихо говорю я, подходя к больной.

 — Недзуми… Это ты?

 — Ага, — киваю я и присаживаюсь на край кровати, беря маленькую, пока что горячую ладошку, в свою руку. — Что-то болит?

 — Просто не могу заснуть, — вздыхает Лили и тяжело кашляет.

 — Вот оно что, — слабо улыбаюсь я, стараясь не думать о том, какую мучительную гримасу приняло ее лицо во время ответа. — Значит, бессонница? Я тоже чего-то уснуть не могу.

 — Ясно… — мы довольно продолжительное время молчим, каждый думая о своем.

 — Недзуми, — неожиданно зовет меня Лили, поворачивая голову. — Я… Умру?

Я замираю на несколько секунд, в панике обдумывая ответ. Как может маленькая девочка думать о скорой смерти? Это же ведь абсурдно. Но это лишь… горькая правда. Почему-то веки горячеют.

 — Не говори глупостей, — пытаюсь дышать ровно и не хрипеть. — Ты не умрешь.

 — Конечно… — доносится в ответ, но почему-то мне кажется, что ее голос полон иронии. А может, и не кажется.

 — Хочешь спою? — неожиданно срывается с моих губ странный вопрос прежде, чем я осознаю.

 — Что? — удивляется Лили и вновь выглядывает из-под одеяла. Впервые за столь долгое время вижу заинтересованность в ее мертвых глазах.

 — Хочешь… — я не вижу смысла отступать, тем более, когда на меня смотрят такими глазами, — спою колыбельную?

 — А ты умеешь? — недоверчиво щурится Лили.

 — Умею, — почему-то хочется смеяться, в то время как сердце обливается кровью.

«Ненавижу.»

 — Ты никогда не пел до этого.

 — Ну, в этом не было необходимости. Так хочешь?

 — Угу…

Я глубоко вдыхаю, открываю рот и начинаю колыбельную:

В чистом поле деревцуДо зари не спится.В чужедальние краяРазлетелись птицы.И не вьют они гнездаНа ветвях упругих,Хлещут дерево дожди,Гнёт лихая вьюга…

Слова берутся неизвестно откуда, ведь я ни разу не пел колыбельной до этого. Они просто льются из моей души, не прекращаясь.

«Я ненавижу».

Сначала охрипший голос от долгого перерыва постоянно срывается, но Лили не жалуется, и я продолжаю. Постепенно он набирает звонкость, где-то приобретает нежные оттенки, в каких-то местах падает до тихого шепота, я играю им, словно инструментом, чувствую знакомые вибрации связок, и искренне наслаждаюсь той бурей, что творится у меня в душе во время пения.

 — Завтра, мама, поутруОтращу я крылья,Полечу через лугаНад степной ковылью.Стану птицей песни петьВесело и звонко,И баюкать деревцоНежно как ребенка.

Почему слова этой песни такие двусмысленные? Или дело только в том, что Лили тяжело больна? Полетит она… как ангел.

Мягкие слова колыбельной разносятся по всему дому, потихонечку наполняясь толикой волшебства моего дара и заставляя всех, кто слышит ее, впасть в безмятежный сон.

 — Слушай, папа, я хочуДеревцу стать другомВ его кроне щебетатьВ дождь и злую вьюгу,Вольной птицей песни петьВесело и звонко,И баюкать деревцоНежно как ребенка.

Лили зевает, ее веки смыкаются, но она все еще не спит, ясно вижу это, а потому продолжаю петь, дожидаясь, пока боль покинет ее маленькое тело.

«Я ненавижу петь».

Я прикрываю глаза и спокойно пою, передавая свою умиротворенность через слова колыбельной. Мама всегда говорила, что певчему нельзя петь, если он не знает, чего желает сказать своей песней. Потому что она — обложка книги, зеркало души. То, что на сердце у певчего — грусть, тоска, любовь, радость, счастье или злость — все эти чувства передаются окружающей природе. Слова — это сила.

 — Чтобы дерево моглоСнова возродиться,Лучше человеком быть,А не звонкой птицей.И не только щебетать,А и потрудиться:Надо корни поливатьИ рыхлить землицу.

Петь меня научил отец, едва я смог нормально разговаривать. Для меня не было странно схватывать все налету, потому что мой дом всегда был полон мелодий и песен, родители с детства приобщали меня к музыке. И до самого последнего дня, до дня их смерти я пел, молясь, надеясь, что мой дар сможет их спасти. Но мне было невдомек, что никакое пение, даже волшебное, не сможет ничего изменить. Я мог лишь петь им, чтобы они покинули этот мир спокойно.

И именно поэтому я… я возненавидел свой бесполезный дар.

«Нет, не так.»

 — Побежит по жилам сокВлагою кипучей,Станет дерево тогдаСильным и могучим.Даст тебе оно плоды.И тогда пичугиК нему снова прилетятС севера и юга.

Но ведь… Ведь это мое призвание. Это единственное, что осталось у меня от родителей. Единственное, что действительно мне нравится делать.

Верно.

«Я не ненавижу петь».

Ведь если моя песня приносит облегчение и успокоение мученикам и дает шанс безболезненно уйти из жизни… То как я могу ненавидеть ее?

 — Я, отец, найду родникИ его водоюДосыта я напоюДеревце родное.Пусть дает оно плоды.Пусть живут в нём птицы.Чтобы было от чегоСердцу веселиться.

Я заканчиваю петь и смотрю на заснувшую девочку, которая впервые за столь долгое время умиротворенно спит.

Спасибо, Лили.

 — Приятных снов.

«Пение это часть меня. А как можно ненавидеть себя?»

***

 — Недзуми, ты слышал новость? — подходит ко мне улыбающаяся Ренка.

 — О чем ты? — я удивленно поднимаю взгляд от жаркого и вопросительно на нее смотрю. Это впервые на моей памяти, после смертельного приговора для Лили, когда женщина улыбается.

 — Лесничий сказал, что слышал прекрасное пение в лесу вчера ночью. И, знаешь, он не первый.

 — По-моему, у него глюки, — усмехаюсь я в ответ, сам сжимая ладони в кулаки под столом. Разве я отошел недостаточно далеко?

 — Не знаю. Но в последнее время даже я даже спать начала лучше. Магия, да и только!

Ренка уходит на улицу, едва ее зовет соседка. Обеспокоенно оглядываюсь. Неужели я был недостаточно внимателен? Вроде далеко вглубь чащи зашел, так почему лесничий услышал меня? А насчет крепкого сна понятно: пение певчего любого успокоит, тем более что эти идиотские цветки ужасно привередливые. То трагедию им спой, то комедию. Прошлой ночью, вот, захотели балладу.

Я откидываюсь на спинку стула и задумчиво изучаю потолок.

Лили нужно лекарство. И только я в силах его достать. Даже на собственные деньги выкупил идиотские семена «Благословения Эльюриас» на следующее же утро после маленького одолжения. А стоят они, между прочим, не мало. Теперь вот пою им каждую ночь, чтобы росли здоровыми и красивыми. Насчет последнего — это их заскок. Мне и простого растения хватает. Но уговор есть уговор. Они и так мне поблажку дали. Мол, ладно, петь только ночью тоже неплохо, но чур, чтобы после выздоровления не отлынивал и каждый день по нескольку часиков уделял. Пришлось согласиться, лишь бы расцвели вовремя.

Лили с каждым днем становится все хуже. Я все больше начинаю переживать, что не успею, но белоснежные цветочки успокаивают: ей осталась неделя. Благо, потом они добавили, что зацветут они через пару дней, все в норме, а то я от этого заявления едва обширный инфаркт не словил.

На следующий день все повторяется все в точности, с одним исключением. Ренка не вовремя замечает, что у меня мешки под глазами от недосыпа. Приходится соврать что-то про кошмары, и она взамен предлагает на ночь пить ромашковый чай.

Дальше — больше. Женщина начинает о чем-то подозревать, ибо натыкается на меня во время пения колыбельной для Лили. По счастью, она быстро ретируется, но от расспросов за ужином отвертеться не удаётся. А потому ночью, когда дверь неожиданно оказывается запертой на ключ (какая неблагодарность, между прочим, твоей дочери же жизнь спасаю), я вылезаю через окно, героически удерживаясь от вопля, потому что не надо так пугать, чертова собака, и бегу к явно обиженным подобным пренебрежением цветам.

К счастью, те оказываются менее стервозными, чем я предполагал, а потому прощают меня после моих объяснений.

В день, когда они цветут, я благосклонно получаю разрешение срезать один цветочек, тот, что хочет помочь бедной девочке, и бегу с ним к доктору. И пока тот не видит, незаметно подкидываю малыша на рабочий стол, заранее прикрепив к нему записку: «Для Лили».

Доктор с лекарством прибегает в тот же день, размахивая бутыльком, как сумасшедший, а я облегченно вырубаюсь.

***

Просыпаюсь от того, что меня кто-то трясет за плечи. Устало разлепляю веки и с недовольством смотрю на нарушителя моего покоя. Им оказывается вполне себе живая и даже улыбающаяся Лили.

 — Спасибо, — неожиданно говорит девочка, из-за чего я вопросительно приподнимаю бровь. — За лекарство.

 — Разве ты не доктора благодарить должна? Ну, и того человека, который цветок этот тому дал.

 — Не притворяйся. Я знаю, что это был ты тем, кто вырастил цветочек.

 — Аргументы? — усмехаюсь я в ответ. Лицо девочки выражает искреннее непонимание.

 — А?

 — Недзуми, хватит уже, — присаживается рядом с Лили на диван Ренка. Только тут до меня доходит, что уснул я в гостиной. — Мы знаем, что ты — певчий.

 — С чего взяли-то? — я поднимаюсь и сажусь, по-турецки скрестив ноги.

 — Ну, во-первых, доктор не говорил, как именно получил цветок, здесь ты проболтался, — подмигивает мне Ренка. Я цыкаю. — Во-вторых, тебя очень часто видели в лесу ночью. В-третьих, твои колыбельные для Лили. Они и в самом деле усыпляют, будь осторожнее.

 — Ну… — я взлохмачиваю и без того растрепанные волосы. — И что дальше?

 — Да ничего. Просто спасибо.

«Нет, я, безусловно, люблю свой дар».

***

 — Недзуми, эй! — я резко выныриваю из сна от того, что в меня запускают подушкой, вздрагиваю и резко открываю глаза, отчего солнечные лучи с радостью режут их своей яркостью. Прямо надо мной находится светлая макушка и обиженные глаза цвета зари. Я вздыхаю.

 — Что-то не так? — усмехаюсь, протягивая руку к шраму на правой щеке, и мягко провожу по нему большим пальцем. Сион краснеет, но не отстраняется.

 — Ты почему спишь в гостиной? Тело будет болеть.

 — Извини, устал, — обворожительно улыбаюсь, зная, что Сион обожает, когда я так делаю. — Давно вернулся?

 — Только что, — бурчит он в ответ, дуясь скорее для приличия, нежели действительно от того, что обижен. — Ренка пирог приготовила, — он поднимает вкусно пахнущую корзину, чтобы мне показать. — Будешь?

На сколько же уловок пришлось пойти мне и Лили, чтобы Сион наконец-то перестал называть Ренку «госпожой». Зато сейчас как просто зовет ее по имени, будто и не было никогда трудностей с этим.

 — Ммм… Хочу, — Сион кивает и снимает с себя коричневый плащ, купленный мной в подарок с началом весны (не все же в одной накидке разгуливать), осторожно вешая его в шкаф. — Но чуть-чуть попозже, — тут же добавляю я, поднимаясь на ноги и обнимая удивленного юношу сзади. — Сейчас хочу десерт.

Сион мило вспыхивает. Ну и как такое чудо до сих пор может стесняться заниматься любовью? Сколько раз ведь было уже, а все никак не может привыкнуть.

 — Я же грязный, — наконец неуверенно говорит Сион, поворачиваясь ко мне лицом.

 — Выходит, тебя только это и останавливает, маленький извращенец? — смеюсь я, подхватывая своего вконец смущенного мужа на руки и кружась на месте.

 — Недзуми, отпусти, — Чудик брыкает ногами, но ему никак не удаётся выбраться.

 — Ни за что, — я улыбаюсь, но на пол его все же ставлю, крепко обнимая. Он сводит меня с ума.

 — Ну пожа-а-алуйста, — его голос становится неожиданно игривым, и я удивленно отстраняюсь. Сион легко целует меня, пробегая шаловливой ручкой по позвоночнику. У меня по телу бегут приятные мурашки, отчего я расслабляюсь и выпускаю мужа из объятий. Тот неожиданно ловко отбегает от меня и показывает язык.

 — Сначала горячее, десерт едят потом, — хихикает Сион и исчезает на кухне. Я ошарашенно замираю, но тут же пошло усмехаюсь.

Значит, десерт потом?

Мой взгляд невольно падает на красивые белоснежные цветы за окном, греющиеся на солнышке. «Благословение Эльюриас».

«Пение это часть меня. А как можно ненавидеть себя?»

 — Недзуми, ты там уснул? — раздается с кухни любимый голос.

 — Прости, — и я спешу на кухню, где меня уже ждет мое собственное обожаемое чудо.