^{Кажется, я всё сломала.}

***

Моника едва ли проснулась, на самом деле.

Она думала, что проснулась. Сначала она спала, она знает, помнила вспышки паники и отчаяния, метания и синяки, дневной свет, цвета, шум и голоса, и рвоту по всему полу.

Но это было, когда она бодрствовала, а сейчас она не спала, уже давно.

Она знает, что это делает Сайори, просто потому, что она знает, что именно Сайори выбрали бы, и Сайори никогда бы не переложила ответственность на кого-то другого. Она знает, что это Сайори, а это значит, что кровать, в которой она лежит, вероятно, тоже принадлежит Сайори, поскольку у Моники её нет, а за спящими должны, ну, обычно внимательно присматривать. Моника не уверена, что могло бы произойти, если бы за ней не присматривали, но она уже умирала и, вероятно, уже побывала в аду, так что если что-то и случится, то это, скорее всего, не станет для неё сюрпризом.

^{Извини.}

Почему она уснула? Не то чтобы она возражала против этого — думает она, потому что разве спящие люди действительно возражают против сна? — но это было немного похоже на пребывание в Аду, и Монике стало неуютно, когда она плотно задумалась об этом. По крайней мере, стало тише, что было приятно, потому что она больше не могла воспринимать звуки как что-то иное, кроме как бесполезный шум — и было, по крайней мере, темнее, что было приятно, потому что она больше не могла видеть цвета без того, чтобы они не прыгали, не разбивались и не заставляли её глаза болеть — и она была между чем-то мягким и тёплым, что было приятно, потому что она не касалась ничего квадриллиона лет и не понимает, как можно иметь тело, или, по крайней мере, её позвоночник и мышцы не понимают, а её руки и ноги дёргаются, искривляются и содрогаются сами по себе, что не больно, когда они застревают в том, что, вероятно, является гигантским одеялом, потому что Сайори иногда приходит и поправляет его.

И она говорит что-то над головой Моники, чего Моника в любом случае не может понять или на что ответить — её тело больше не принадлежит ей, и если на неё надавить, ей придётся сказать, что она не помнит ни единого человеческого слова — но она говорит их, тихо, и эти беспорядочные звуки не невыносимы, когда их издаёт Сайори, вот совсем нет. Она поправляет одеяло Моники и говорит, пока она делает это, пока она тянется под одеяло и хватает мертвецки-деревянные конечности Моники, чтобы переместить их обратно в удобное положение (и в первый раз, когда она схватила голую руку Моники, она подумала, что снова умирает, потому что она даже не чувствовала своего собственного тела, не говоря уже о чьём-то другом), и она кладёт голову Моники обратно на подушку и откидывает ей волосы с лица, а затем уходит — вероятно — когда Моника снова засыпает.

^{Я пытаюсь. Я пытаюсь это исправить.}

Моника вообще просыпается?

Мягкие живые пальцы Сайори оттягивают цементные веки Моники, и непонятная фигурка печально смотрит в остекленевшие, затуманенные глаза.

Может быть, Моника даже не спит. Может быть, она просто крепко спит, и даже этого недостаточно, чтобы остановить её мысли, похожие на заезженную пластинку, грохочущие, повторяющиеся час за часом, минуту за минутой, во все времена, которые есть, и все времена, которых нет. Она не спала так долго, что даже не знает, как это делать, и всё, что Сайори может сделать, это сделать её тяжёлой, тёплой и слишком вялой, чтобы она ударилась о половину столов в классе, потому что её тело продолжает сводить в спазматических судорогах, и она не помнит, как встать, потому что

^{Шш. Шш. Мне жаль. Шшш.}

Но как раз когда она собирается убедить себя, воспоминания за её глазами размываются и исчезают, а её разум и мысли замедляются, замедляются, замедляются, замедляются, становятся мягкими, чёрными и тихими, и разве это не сон?

^{Я могу это исправить. Могу. Пожалуйста, не бойся.}

Разве нет?

^{Шшш. Пожалуйста, спи.}

И Моника, значит, просто спит.