Засматриваясь на Чарльза с Кристалл, Эдвин думал, что его сжирает ревность. Жгучее, колючее чувство царапало где-то внутри, там, под ребрами, где много-много лет назад билось сердце, ощущаясь острой утратой. Утратой того, чего ему, Эдвину, не суждено было испытать при жизни и, — смешно даже, — после смерти.
Он уже почти привык к этому ощущению непрекращающегося зуда под кожей, обжигающе-ядовитым неоформленным мыслям, что откликались тягучей головной болью, которую, по идее, Эдвин ощущать не должен был вовсе.
Чарльз же успешно делал вид — или не делал — что ничего не было.
Не было этого больного, косого признания, словно Эдвин наспех разрезал себе грудину и достал оттуда своё убогое, окровавленное и постыдное «я люблю тебя».
Чарльз успешно делал вид, что ничего не было, Чарльз, словно случайно, соприкасался плечами с Кристалл, касался кончиками пальцев её руки и смотрел ей в глаза — долго-долго, не мигая, а после его губы растекались в робкой, непривычно-мягкой улыбке.
Эдвин поджимал губы, каменел лицом и стискивал руки за спиной так, словно он мог бы ощутить физическую боль. О, в такие моменты он был действительно хотел этого. Заменить душевные терзания — физическими. Это проще, такую боль — легче перетерпеть. И она, к счастью, всегда имеет конечную точку.
Его же ревность казалась ему бескрайним мучением.
Как же Эдвину не хватало Нико.
Дни тянулись серыми, туманными красками; дела, что могли бы отвлечь - заканчивались неприлично быстро, а Кристалл всё больше и больше втягивалась в их деятельность и всё чаще самостоятельно отправлялась разведывать информацию у живых. Эдвин, сам того не замечая, отпустил вожжи, ослабил контроль, позволяя другим перетягивать одеяло на себя.
Шарлотта навела свой порядок в документации; её педантизм и максимальное желание игнорировать возможные разговоры только играли на руку. Эдвин, в какой-то мере, даже понимал её. Зарывшись в бумажки, она создавала себе привычную атмосферу, свой пузырь, где она могла позабыть о том, где она и с кем она. И главное — почему и как она оказалась в такой ситуации.
А у самого Эдвина абстрагироваться не получалось. Чарльз и Кристалл постоянно, почти всегда, вились рядом, если он их не отсылал куда-то, и, соответственно, Эдвин постоянно лицезрел их птичьи ухаживания. Конечно же он иногда срывался, язвил сверх меры, закатывал глаза на каждое слово или предположение, и никогда, никогда не соглашался с чужим мнением, даже если оно совпадало с его собственным.
Хотелось простого, по-детски постыдного — сбежать.
Только вот, небольшая загвоздка, сбегать было некуда - разве что в очередную пыльную книжку, которую он читал поперек и ничего не запоминал. Да и как можно убежать от себя? Эдвин занимался этим неприлично долго, он в этом мастер — в игнорировании своих чувств, в убеждении самого себя, что он — выше этого, он уже умер, какие, бога ради, чувства?
Глядя на чужие отношения, Эдвин всё чаще вспоминал Саймона, и придурь старых времен — скрывать эмоции за издевками, ухмылками и дурацкими шутками. Ни к чему хорошему это не привело.
Он вспоминал неловкую попытку Нико помочь обрести любовь Дженни и, конечно же, ни к чему хорошему это не привело. Это было настоящей катастрофой.
Господь, как же Эдвину нужна была Нико.
Конечно же, Эдвин прекрасно понимал, что требовать от Чарльза взаимности - глупо, нагло и безответственно, понимал, что этой взаимности у него никогда не будет, по крайней мере не так, как хотел бы сам Эдвин, да и был ли в этом хоть какой-то смысл. Они оба давно мертвы.
Но человек остается человеком, даже после смерти.
Жадным, жаждущим.
Людям всегда будет мало, а хорошим человеком Эдвин себя совершенно не считал.
Эдвину кажется, что его мутит. Он поднимает глаза от расплывающихся букв книги и цепляется взглядом за зеркало.
Он вспоминает широкую улыбку Короля Котов, смуглую обнаженную кожу, яркие, жадные глаза и фантомное ощущение колкой щетины на своей щеке. Если бы это было возможно — Эдвин бы задохнулся прямо сейчас. От стыда, что преследовал каждый раз, стоило только припомнить маленькую, незначительную деталь. От острого, горячего, удушающего желания.
Как же хотелось списать всё на подростковые гормоны, только вот же незадача, да?
Я умер, думает Эдвин, в очередной раз напоминая себе, я мертв, я не смогу ощутить ничего, это бессмысленно и глупо.
Приходится зажмурить глаза, чтобы прекратить пялится на зеркало, что так легко могло бы его перенести туда, где он хочет быть, с кем он хочет быть…
Книга неловко выпадает из рук, скатывается по коленкам и глухо плюхается на пол, поднимая пыль. Шарлотта на мгновение прекращает шуршать бумажками, — да что она там вообще перебирает? — смотрит на Эдвина, а после возвращается к своему занятию, презрительно хмыкнув.
Эдвин глупо моргает раз, другой, опускается за книгой, но так и не подбирает её, замирая в полусогнутом, нелепом состоянии.
А, вдруг осознает он, вот оно что.
Это осознание резкое, внезапное, как летняя гроза в ясную и спокойную ночь, и оно горчит на языке.
Так это не ревность.
Эдвин все же разгибается и встает, делая несмелый шаг к зеркалу.
Это зависть.
*
Король не удивляется его появлению, он выглядит так, словно только его и ждал — вальяжно растянувшись на своей нелепой кровати в темных обтягивающих штанах и легком черном халате, что едва прикрывает его обнаженную грудь. Его яркие, внимательные глаза осматривают растерянного Эдвина, который нелепо осматривается вокруг, словно впервые тут оказался, словно это их первая встреча, и мягко улыбается.
— Здравствуй, — ласково шелестит Король и Эдвин дергает ртом в намеке на ответную улыбку, — ты скучал по мне?
Эдвин дергается, опускает на мгновение глаза на обнаженную, открытую кожу, вспоминает свою смелость и скромный поцелуй в щеку, вспоминает то, как беззастенчиво пялился на такого же полуобнаженного Короля в первый раз и то, как желание прикоснуться перебивало все здравые мысли.
Эдвин ничего не отвечает и с трудом всматривается в чужое лицо, пытаясь сохранить – собственное.
Король привстает, подходит в два шага ко все так же застывшему Эдвину, встает близко-близко и убирает руки за спину, сцепляя пальцы в замок, копируя чужую позу.
Эдвин молчит, дышит через раз, прерывисто, видимо, в моменты волнения, в нем просыпаются уже ненужные рефлексы, и так и ничего не говорит.
— Я скучал.
Эта честность, или прямолинейность, или простота — Эдвин понятия не имеет, — подкупает. У Эдвина в голове набатом звучат слова, что когда-то сказал Король, что ему не придется с ним притворятся, никогда, и эти слова душат. Они иррационально заставляют Эдвина ощутить, насколько он жалкий и никчемный в своих бесконечных бегах от самого себя, в бесцельном отрицании очевидного, в избегании своих желаний и глупом притворстве.
Он снова думает о Нико, о том сколькому она пыталась научить Эдвина, а он — так и не сумел научиться.
Эдвин разлепляет губы, чтобы — что? — что-то сказать, но слов не находит.
Скучал ли он? Если честно, то Эдвин не знает.
Думал ли он о Короле? Возможно, но он так привык игнорировать себя, что даже не вспомнит, как и чем отгонял мысли, отвлекающие от расследований.
Но, боже, как же сейчас Эдвин хочет скучать, думать и не прогонять никакие свои желания или мысли.
Возможно, скорее всего, в его лице что-то меняется, потому что улыбка Короля становится снисходительно-понимающей, но Эдвина это совсем не задевает.
Он действительно заслужил снисходительности.
И понимания, наверное, тоже заслужил.
Король делает еще один шаг к нему, Эдвину, и между ними не остается пространства. Они соприкасаются телами, стоят нос к носу и у Эдвина встают дыбом волосы на загривке от осознания, что он ощущает чужое дыхание на своих губах и — это невозможно — жар чужого тела.
Король прижимается к его щеке, тяжело выдыхает и сразу же — вдыхает глубоко, словно он может почувствовать запах, исходящий от Эдвина.
Эдвину становится невыносимо жарко в своем пальто, в своем костюме, в своей собственной коже и он закрывает глаза, неосознанно вцепляясь каменеющими пальцами в шелковую ткань халата Короля.
Король ведет носом по эдвиновой щеке, трется об нее, царапает щетиной и невесомо прикасается губами к мочке уха.
— Томас, — шепчет он, и Эдвину не нужно открывать глаза и смотреть на лицо перед собой, чтобы увидеть улыбку.
Как и уточнять, кому это имя принадлежит.
По телу словно пускают ток, только в отличие от пыток Эстер, это ощущение — выбивает землю из-под ног и заставляет дрожать вовсе не от боли. Эдвин тяжело сглатывает и несмело касается самыми кончиками пальцев уже не халата Короля — Томаса, — а его торса, и всё также несмело, неумело, царапая своими короткими ногтями, оглаживает пресс.
Томас одобряюще стонет Эдвину в самое ухо и упирается лбом в его плечо, резко, несдержано прижимая к себе, зажимая эдвиновы руки между их телами.
У Эдвина натурально дрожат коленки, его самого всего трясет, словно от горячки, словно он болен и у него припадок, и всё, что сейчас происходит — одна большая, очень (не) натуральная галлюцинация.
Эдвин неловко вытаскивает свои зажатые ладони и неуверенно обнимает Томаса, и судорожно выдыхает, когда его притискивают еще ближе, словно вплавливая в себя.
Кажется, Томас что-то бормочет, или говорит, но Эдвин совершенно не слышит, он оглушен сокрушительными ощущениями, такими забытыми, что кажется, будто он ощущает их впервые.
Тепло чужого тела, ощущение дыхания на своей коже – это всё такое забытое, запылившееся, покрытое паутиной, Эдвин даже начинает сомневаться в том, а жил ли он вообще? Ощущал ли он когда-то чужие объятия? Матери – возможно, - но Эдвин совсем не помнит этого.
Прикосновения Томаса одурманивают и в голове нет никаких четких мыслей, кроме жадного «ещё», иногда перебивающегося зацикленным «Томас-Томас-Томас».
Эдвин не замечает, как его, все так же крепко стискивая в объятиях, медленно ведут к кровати, Эдвин слишком занят тем, что гладит томасову спину, дурея от своей же наглости и вседозволенности, иногда с нажимом проводя ногтями по позвоночнику, от основания шеи до самой кромки чужих штанов и сладко жмурится от отзывчивых хриплых стонов.
Томас упирается ногами в кровать, прижимается губами к шее Эдвина и длинно её лижет, заставляя того чуть запрокинуть голову, закусывая нижнюю губу. А после — резко опускается на край кровати и утягивает на свои колени захмелевшего от новых ощущений Эдвина.
Эдвин издает задушенный всхлип и уже сам притирается всем телом к Томасу, внезапно осознавая, как же сильно он хотел этого - оседать его бедра еще в тот самый раз, когда Томас всё так же полулежал на кровати в той нелепой шубе и приспущенных штанах, открывающих совершенно пошлый вид на светлые волоски у паха.
Томас хрипло смеется, словно читая чужие мысли, и огладив своей ладонью затылок Эдвина, оттягивает его голову назад, заставляя посмотреть на себя. Томас всматривается в потемневшие глаза Эдвина и тяжело сглатывает вязкую слюну — то, насколько сильно ему хочется, хочется Эдвина, всего, со всеми его дурными, разрушительными мыслями — просто невыносимо. Он отзывается на чужую дрожь собственной, а каждый тихий полу-стон, полу-вдох отпечатывается намертво на подкорке, подтачивая самоконтроль.
Томас смотрит, жадно, жаждуще, нетерпеливо; съедает глазами каждую эмоцию, каждый отголосок на эдвиновом лице и совсем не замечает своей широкой улыбки. Он с нажимом ведет по чужим губам большим пальцем, и Эдвин прикрывает веки, спрятавшись за ресницами и охотно, отзывчиво, приоткрывает рот. Томас жмурится, всего на мгновение, а потом громко щелкает пальцами.
Эдвин не сразу понимает, что произошло, — он слишком занят тем, что медленно сгорает от близости, прикосновений, способности их ощущать и тем, что бесконтрольно трогает чужие плечи, даже не замечая того, как уже стянул мешающий халат едва ли не полностью.
Но стоит Томасу провести с нажимом по его бедрам, — обнаженным бедрам, — повести ладонями вниз, к коленкам, огладив их, а потом обратно вверх, легко сжав ягодицы, до Эдвина с трудом, но доходит, что его наглым образом раздели.
Осознание это обескураживает, заставляет поежится, но не от холода, хотя и его Эдвин частично ощущает. Наверное, стоит смутиться, но всё, что делает Эдвин – медленно проводит языком по своим губам, слизывая ощущение шершавой подушечки томасового большого пальца.
— Чего ты хочешь? — тягуче, сладко шепчет Томас, не давая Эдвину опомниться или начать думать о чем-то лишнем, о чем-то помимо Томаса, — Я дам тебе всё, что в моих силах, только скажи.
Эдвин ерзает на коленях Томаса, ощущая чужое желание, ощущая то, насколько же он горячий. Как у него подрагивают руки и как пальцы стискивают его бока в намерении оставить красные следы.
Эдвин жмурится и прижимается к чужому лбу.
У Эдвина в голове крутится пошлое, откровенное «тебя», но вместо этого он говорит:
— Поцелуй меня.
Он говорит:
— Пожалуйста.
И еще:
— Томас.
О, ему не требуется повторять дважды. Томас с огромной охотой выполняет эту просьбу — как и любую другую, Эдвин, только попроси, — и тут же сминает чужие податливые губы.
Эдвин судорожно выдыхает и неловко отвечает на поцелуй, что с каждой секундой становится все более и более глубоким, жадным, требовательным; Томас не сдерживается и громко стонет в чужой горячий рот, слабо контролируя свои руки — они бездумно шарят по телу Эдвина, сжимая его бока, прижимая к себе все ближе, так близко, что вдохнуть почти не выходит, так, что мог бы оставить синяки на этой чудесной бледной коже; так, что от каждого ответного стона – самоконтроль летит коту под хвост.
Поцелуй выходит влажным, звонким, горячим и очень кусучим — Эдвин цепляет нижнюю губу Томаса зубами, оттягивает её, а после отпускает чтобы вдохнуть, попытаться восстановить дыхание, но Томас едва ли дает это сделать. Он не хочет отрываться ни на мгновение от этих губ, этого тела, от Эдвина — не сейчас и никогда больше.
Удерживаться в сидячем положении становится сложно и Томас падает назад, на спину, утягивая Эдвина на себя, но тут же передумает и подминает его под себя, располагаясь между услужливо разведенных ног.
Эдвин выгибается, прерывает поцелуй и, осмелев, прижимает Томаса ближе к себе за бедра.
Томас выглядит ошалелым и очень довольным — счастливым, — он поджимает влажные губы, облизывая их, а глаза смотрят так ласково и с такой страстью, что у Эдвина сжимается сердце, а в голове искрит.
Забавно, как легко ему удалось забыть о собственном смущении.
И как легко Томасу удалось развеять какие-либо сомнения, даже те, до которых сам Эдвин еще не успел додуматься.
— Меньше думай, радость моя, — смеется Томас и выцеловывает линию челюсти, - иногда тебе это только во вред.
О, как же он чертовски прав.
— Тогда тебе стоит постараться, — Эдвин щурится, сцепляя лодыжки за спиной Томаса, - отвлечь меня от раздумий.
— Как я сказал — тебе стоит только попросить, Эдвин.