Раннее бледное утро.
Летнее едкое солнце.
В щеку больно впилась кора.
Руки ерзают по щепистым древесным изломам. С раскачавшейся кроны сыплются гроздьями листья, обвисая на волосах.
Кишибе Рохан отлипает от дерева с тихим скрипучим стоном. Вмяло его неслабо. Повезло, что сжал пальцы в кулак, иначе бы треть поломал.
Еле держится на ногах — малый ребенок бы справился лучше него.
Бессилие, приобнявшее плечи, не дает сделать полный вдох.
Хи-га-ши-ка-та.
Если бы Хи-га-ши-ка-та не влез — давно бы отсюда свалил.
Он сильно злится — до бешенства. Понимает, что вот-вот отключится, только упав навзничь.
У Джоске талант подставлять.
Треснув напополам, дерево рушится вслед. Удар отдается в земле.
Изо рта щедро льется кровь. Рохан давится, громко харкаясь — тонет во влажной траве.
С гневом приходит бессилие.
— Блять, — говорит Рохан больше булькая, чем отчетливо. Сам бы не смог разобрать этот трескучий хрип.
В голове извивается гул. Мимо проносятся односложные блеклые мысли.
Рейми расстроится, если узнает. Он пропахал всю аллею. Испортил кому-то газон. Издательство ждет главу. Дом совсем недалеко. Сегодня он не рисовал. Рейми расстроится, если…
Мысль ускользает. Хигашиката, кажется, что-то орет. Крик блуждает в его ушах.
— Блять, — повторяет Рохан одними губами, и в ребра встревает кулак.
Кости — ломкие, тонкие ветви — прошивают насквозь его легкие, лезут из кожи вон. Слезы сами текут из глаз. Боль застилает обзор и вдруг гаснет, как сдутый со спички огонь.
Но что спичка есть без огня.
Опустошение.
Наступивший на горло рассвет.
Бесцветное низкое небо.
Почва забилась в нос.
Аккуратные сильные руки хватают его за плечо и тянут обратно вверх. Все кости снова целы.
— Мог бы еще подождать. Я никуда не спешил, — плюется издевкой Рохан. У слов ржавый, соленый вкус.
Онемение в голове сходит отбойной волной.
Хигашиката молчит, добела закусив губу.
Подбородок низко опущен, кисти, мгновенно отпрянув, прячутся в растянувшихся рукавах гакурана, укрывая их дрожь в темноте.
Рохан смотрит на них вздыбленно и устало.
— Где этот… владелец стенда? — давит он из себя любознательно-сдержанный тон.
— С этим я все порешал, — откликается буднично Джоске, делая шаг назад, точно готовясь сбежать. Шаг выдается кривым — потрепало, поди, чуть-чуть.
— Порешал? — Рохан беззвучно смеется. На лице застывает надменная полуулыбка. — Молодец, молодец. Как всегда.
Джоске прерывисто дышит: обиженный сукин сын.
— Ты весь в крови, — наконец выдает, и звук получается низким, подавленным. Еле себя заставил. Будто слова у него измеряются миллионами гребаных йен. — Извини.
И затем они вновь расходятся, неуклюже прощаются, и громоздкие лезвия шредера, перемоловшего эту историю, заключительно щелкают, и из точки схождения плещется пустота.
Нет. Это самообман.
Джоске бубнит: «извини», Рохан ловит его за рукав, задирая тот до локтя.
Рваная плоть в один миг холодит лицо. Джоске же заливается бешеным красным: уши темнеют большим акварельным пятном.
Раны. Множество рваных ран. Кожа почти что истерлась под шквалом косых атак.
Багровая липкая плоть.
Под сердцем прячется страх.
Страшно.
Он тянет Джоске к себе в шаткий, тяжелый хват. «Будешь паинькой, — говорит выразительный взгляд: — может быть, я тебя не прибью».
— Идиот, — лоб стучится о лоб. — Идиот, идиот, идиот. Ты после Киры сколько в больнице провел? Тебе мало? — лязгают зубы в такт.
Лоб стучит о чужой. Стучит. И стучит. И стучит.
Сколь ближе ему нужно стать, чтобы себя не стыдить.
Как нужно его касаться.
Какие слова подобрать.
Как правильно можно смотреть.
Как. Как, блять. Скажи же мне, как.
Он так голоден, что хотел бы живьем его съесть.
Губы касаются губ с тошнотворным сомнением. Джоске коротко, неумело целуется. Так целует песок вода.
Вздох за вздохом. Волна за волной.
Губы снова касаются губ, мягко ловят друг друга в капкан.
Ответ был настолько простым.
Он и так всегда его знал.