— Ну и офис, товарищ, ну и офис… — Мастер окидывает кабинет восторженным взглядом.
Дубовая мебель, черно-багровые тона, кожаные кресла, стеллажи во все стены и свет от огня в камине. Пахнет деревом и парафином. Невероятно типичное убранство, прямо-таки стереотипно-ожидаемое, но хозяин комнаты выглядел там наиболее органично.
— Надо бы прибраться, — Воланд сгребает бумаги на столе в стопку и по-барски закидывает стопку в шуфлядку.
— Чего там?
— Учетная волокита, которая мне совершенно не интересна, которую мне отдали на проверку, и которую я определенно точно делегирую кому-нибудь потом, — Воланд отрывисто машет рукой на канделябр на столе, и тот загорается красным пламенем. — Я должен решать, на какие круги пускать лиц, чей приговор спорен, и иногда это интересно, а иногда кое-кому лень работать с судебными бумагами… Мне-то оно больше всех нужно, — он бубнил под нос, ворчал. — Лишу всех премий и отпусков к чертовой матери, — Воланд дерганно снимает с себя сюртук и кидает его на бархатную софу.
— Если мне положен такой же кабинет, то, быть может, я и пополню вашу свиту, — Мастер усмехается и прикуривает от свечи. — В аду вполне себе цивильно, я даже не думал, что настолько. Достаточно европейский городок. Живут и живут, в чем мука?
Воланд растерянно смотрит и, вышагивая по кабинету, машет кистями рук в воздухе, мол, так неясно что ли?
Мастер мотает головой, округляя щеняче-любопытные глаза, и затягивается сигарой. Рассеивающийся в красном свете дым обычно казался бы зловещим, но сейчас предавал романтики.
— Ну, если очень коротко: они не чувствуют, что контролируют тут хоть что-то, потому что я время от времени добавляю неприятностей, их не спрашивая, а им приходится лишь смиряться с новым положением; одни проблемы я иногда заменяю другими, и им неведомо, что же еще такого приключится завтра, отчего они живут одним днем, не могут планировать, существуют в вечной тревоге, и, что страшнее отсутствия контроля, этому всему нет ни конца, ни края. Звучит, как что-то выносимое, но, поверь мне, приблизетльно через полгода новоприбывшие из человека превращаются в кожуру от человека, начинают нервно несмешно шутить над происходящим и переставать хоть что-то чувствовать.
— Все еще не похоже на то, что я читал в
«Библии». Я ожидал костры, вилы — вот это все, — Мастер смотрит на ночной город из панорамного окна. Местность напоминала что-то среднее между Флоренцией, Парижем, и Лондоном. Словом, вылитый Петербург.
— А вы поменьше фанфикшен читайте, дорогой друг, и, быть может, обратите внимание на действительность.
— Она так выглядит, что фанатские бредни всяко лучше. Тем более, у вас тут много колоритных персонажей, — Мастер притягивает Воланда к себе, придерживая его за талию. От него пахнет терпко-сладковатым парфюмом и веет игривым задором.
— Там пишут, что у меня хвост и рожки, ну куда это годится? — Воланд оттопыривает указательные пальцы и приставляет их к голове, смеется. — Почти ничего из того, что там написано, не было.
Оба на секунду пересекаются взглядами и улыбаются. Им нравилось друг друга разглядывать, особенно теперь, когда они наконец-то сбежали от суеты мирской и могут побыть в вечности столько, сколько им нужно.
Воланд всегда смотрел на Мастера мягко, с состраданием. Шутил, что тот намучался уже при жизни сполна, еще до становления нечистью, а становление нечистью — прямая дорога в ад и до смерти. Так что Воланд просто решил устроить Мастеру вечный санаторий, преподнося все желаемое. Взамен он, как подобает существу такого толка, ждал лишь верности, к которой обычно обязывал душеторговый контракт. Но Мастер любил просто так, и полюбил он задолго до того, как узнал истинную воландовскую сущность. Поэтому Мастеру все дозволялось само по себе, на доверии — непрофессионально со стороны адской канцелярии, признаться, но как уж вышло.
— И все-таки эти чистые улочки не похожи на то, что я знаю про ад.
— А думалось, что мы дикари какие-то? Или самые умные и талантливые люди планеты не облагоустроили бы себе последнее пристанище? — Воланд кладет руку Мастеру на щеку и, проводя пальцем по лицу, откровенно и открыто любуются. Сигаретный дым рассеивал свет, который мягко окутывал изнеженную полупьяную улыбку Мастера.
— Вовсе нет. Просто думалось, что им не позволено, — улыбается, подается к руке, потираясь о нее щекой.
— Я — Сатана, а не изверг какой-то.
— А я думал, вы только со мной такой заботливый, — Мастер поправляет Воланду воротник и, оставляя руку на шее, впускает пальцы в волосы на затылке.
Воланд закрывает глаза от удовольствия. Касания Мастера всегда были нежными и ровно там, где хотелось. Сейчас было бы верным поставить какую-нибудь пластинку, но оба не хотели размыкать объятия: последние три дня они были в земных разъездах, полных закошмаривания советской номенклатуры, и у них совсем не осталось времени друг на друга. Теперь же они наконец-то могли прижаться тесно, кожа к коже, и, вдыхая запах друг друга, вслушиваясь в биения сердец, просто прожить этот вечер.
Воланд и правда излишне для своей натуры заботился о Мастере. Впрочем, и любви своей он не скрывал. Вот и сейчас держал ладонь у Мастера на щеке, наслаждаясь возможностью касаться своего любимого. Проглаживать пальцем кожу, словно прощупывая улыбку и восторг приподнятых бровей.
— С вами я особенно заботливый. Все ж-таки вы — первый, кого я привел сюда просто погулять, — Воланд подается ближе, машет рукой, чтобы портьера на окне зашторилась, скрыв от глаз окнá.
Мастеру нравилась магия. В аду она работала особенно хорошо: Воланд и без нее тут был хозяином, властелином, и от его господства приятно вело, разнеживало. А магией он показывал, что подчиняет себе не только материальное, но и нематериальное тоже, о чем иногда в жизни обычной забывается. И делал он все свои движения всегда резко, быстро, решительно — так, как Мастер любил, чтобы было.
Комната тут же темнеет. Остается лишь красный свет свечей и огня из камина, который контуром выделял лица обоих. Напольные часы, встроенные в шкаф, громко щелкали маятником. Воланд разворачивает Мастера и усаживает его на рабочий стол, а тот послушно садится, не разрывая зрительного контакта. Смотрит. Изучает.
— У тебя неприлично много бумаг даже для немца, — Мастер переводит взгляд на стеллаж с папками и книгами.
Архив огромен: от стены до стены, с пола до потолка. Для Мастера именно эта гора бумажек ассоциировалась с Воландом: не вино, не сигары, не трости (хотя, и это тоже), но именно гора документов, в которых все четко записано о каждом и каждой, в любое время, всегда и везде, лучше всего отражает его суть — педанта, который мог все держать в голове, но все равно вел многотысячные картотеки.
— Про мои грехи там тоже есть? — Мастер снова затягивается сигарой, выдыхая Воланду дым в лицо.
— Непременно.
— А про наши?
Воланд расплывается в широкой улыбке и молчит. Мастер выдыхает еще один клуб дыма.
Ничего из того, что между ними было, грехом не ощущалось. Мастер просто искренне полюбил того, кто умудрялся его вдохновлять, кто понимал его с полуслова и давал все то, что не могли дать ни друзья, ни любовницы, ни даже работа за редким исключением. Воланд напомнил о том, как весело и полноценно можно на самом деле жить, что даже немного стыдновато признавать, ибо по логике вещей именно Воланд должен был устать от существования. Но он не устал и даже умел влюбляться. Особенно он любил потерянные и непризнанные гении, скитающиеся души. Он любил тех, кто учил его новому, и кому хватало проницательности увидеть в Воланде что-то сильно за гранью образа силы или зла. А Мастер видел в Воланде человека, и это, пожалуй, самый неожиданный поворт событий, раннее неопробованный, но очень приятно-интересный.
— Думали ли вы, что окажетесь в аду когда-нибудь?
— Разумеется. Мне это и обещалось недругами, и сам я нагрешил достаточно… — Мастер тоже улыбается, водя рукой по талии Воланда вверх-вниз. — В таком аду я бы пожил безо всяких возражений. Но только с вами, Мессир, — Мастер усаживается на стол поглубже и обнимает Воланда ногами. Водит ступней вверх-вниз. Провоцирует.
Воланду так стоять неудобно и он ставит руку на стол, опираясь. Наваливается на Мастера.
Тот улыбается еще шире и закусывает губу. Красный свет бликует в горящих глазах.
— Можно? — Воланд кивает на сигару.
— Конечно, — Мастер затягивается на полный вдох и уводит сигару подальше, глядя Воланду прямо в глаза.
Тот улыбается, снова пронзительно смотрит, подается ближе, не прекращая пялиться, и, едва касаясь губами, вытягивает сизый дым прямо у Мастера изо рта. Мастер, поднимая руку с талии Воланда обратно на шею, притягивает до конца и затаскивает в поцелуй, чуть покусывая.
Воланд недовольно-нравоучительно мычит в губы, но не останавливается — напротив, наваливается еще, нависая сверху, и впивается в волосы мастера свободной рукой.
Мастер ощущает, как оказывается зажат между столом и Воландом, и как не может шевельнуться. Это чувство приятно прошибает тело.
Дым сигары все еще стоит в поцелуе терпким вкусом, Воланд все властнее и властнее напирает, держит за голову, направляет.
Мастер на секунду вспоминает: он находится в полностью подконтрольном Воланду измерении, у Воланда в кабинете, на столе, и по факту деваться ему некуда, даже если бы вдруг гипотетически захотелось. Абсолютно все в этом измерении происходит с разрешения хозяина и по воле хозяина, и он, по идее-то, может с Мастером сделать вообще все, что захочет. Но из всего многообразия сценариев он предпочитает целовать, гладить и дышать одним дымом.
Мастер чуть отстраняется, только чтобы кинуть сигарету в пепельницу, и тут же принимается расстегивать воландовскую рубашку. Воланд берет обе руки Мастера в свою, тянет на себя, чуть выпрямляясь, и замирает над ухом.
— Я вам не разрешал торопиться, — шепчет нарочито близко и впивается в шею, оставляя багровый засос, — а это вам на память, чтобы в зеркало глядеться и вспоминать, кому вы служите.
Воланд любил оставлять метки на всем, что ему принадлежит.
— Люблю я все ж-таки больше, чем служу, — Мастер тянется еще ближе, но тут же оказывается положенным на стол.
Такая игра заставляет пульс участиться и сбивает дыхание.
Воланд снова нависает, смотрит жадно и принимается расстегивать рубашку Мастера, попутно окончательно развязывая его галстук и стаскивая с него жилет.
Мастер подается рукам навстречу, потому что даже сквозь одежду ощущать Воланда невероятно приятно: хват у него сильный, руки цепкие и горячие. Сам Воланд лишь громко дышит, сгорая от желания. Мастер сгорает не меньше, но не мешает править балом.
Воланд нагибается еще сильнее, чтобы снова поцеловать, перед этим проведя по губе кончиком языка. Рука его потянулась к ремню, ловко и выученно справляясь со всякой застежкой. Воланду самому неловко от силы своего желания, но зацелованный до красноты Мастер так красиво лежал на этом столе, что любой бы Воланда в этой ситуации понял и простил.
Дверь в кабинет открывается вместе со стуком в нее же. С порога выглядывает Фагот.
— Мессир, у нас ЧП! К нам поступил Ленин!
Воланд поднимает на подопечного голову и смотрит на него, как на идиота.
— Я занят, тебе не видно?
— Мессир! Ленин! Я к нему в фойе, а вы не задерживайтесь!
Дверь закрывается.
Воланд рычит, встает и принимается одеваться, не скрывая психоза.
— Вот так меня тут и оставите, на этом столе? В такой ответственный момент? — Мастер садится, поправляя рубашку и, запыхавшись от перевозбуждения, пытается восстановить дыхание.
— Простите, но такая работа, — Воланд подавленно улыбается и поправляет волосы.
— Это — издевательство!
— Ну так, голубчик, мы ж в аду.
Мастер остается в кабинете один.