— Ну, так чего ты хотела рассказать? — спрашивает Курт, макая картошку в кисло-сладкий соус. За окном метель, мы греемся в полупустом душном Макдональдсе.
Курт — это его настоящее имя. Его так назвали в честь Курта Воннегута. Сам Курт его не читал, но осуждал, и никогда в руки даже «Колыбель для кошки» не брал, как бы я его ни упрашивала. Ещё Курт не любит немцев и группу Нирвана.
Мы с Куртом друзья. Даже, можно сказать, напарники. Он Скалли, потому что рыжий и умный, а я Малдер, потому что мне постоянно лезут в голову дурацкие идеи. Кроме дружбы нас ничего не связывает, несмотря на ехидные комментарии общих знакомых, от которых на сотый раз хочется на законодательном уровне запретить любые межполовые отношения.
Пожалуй, мы оба для этого слишком странные. Меня мои немногочисленные парни бросали почти сразу, и мне быстро надоело гадать о том, что со мной не так. Курт вообще говорит, что исповедует буддизм, пост-стоицизм и какой-то там манихейский трансгуманизм, и уже двадцать три года практикует воздержание по заветам его религии. В его комнате висит икона с анимешной девочкой с фиолетовыми волосами.
К счастью, религия не запрещает ему иногда распивать со мной пиво или жевать картошку из Макдака.
— Приём, — щёлкает он пальцами у меня перед носом. — База вызывает. Приём.
Меня клонит в сон; темень за окном и тёплый свет лампы напоминают мне о доме.
— А? Да так, ничего, — вру я. — Фигня. Универ хочу бросить.
— Ты его уже полгода хочешь бросить.
— И не брошу, — признаю я.
— И не бросишь, — веско подтверждает Курт.
Я смотрю в окно.
— Помнишь, ты мне какой-то рассказ кидал? Там было про то, что через Интернет в наш мир просачивается пустота, которая пожирает информацию. А потом случился конец света, и всем было всё равно.
— Не, не помню, — говорит Курт и тоже смотрит в окно. — Я когда сюда шёл, подумал: какая крутая физика снега.
— Ну и ладно, он всё равно какой-то устаревший. Слушай, ты всё ещё думаешь, что мы живём в компьютерной симуляции?
— Ну не-е… Это уже попса.
Обрывочный разговор и завывание метели за окном наводит тоску, и я наконец решаюсь ему рассказать.
— Вот, смотри, — говорю я и протягиваю ему телефон.
На телефоне открыта вкладка с твиттер-аккаунтом, который каждый день постит фотографии несуществующих людей, сгенерированные нейросетью. Многие из них пугающе реалистичные.
— Ну, — говорит Курт, ничуть не удивляясь. — Твоя фотка. А что?
— Ты на название аккаунта посмотри.
Курт близоруко прищуривается, вчитывается, сначала непонимающе переводит взгляд на меня, но в ту же секунду его глаза расширяются.
— Ну нихрена ты… — он бы, наверное, опять пошутил сейчас что-нибудь про Матрицу, но вместо этого издаёт только короткий смешок.
На фотографии правда я. Те же черты лица, те же бесцветные волосы и родинка под правым глазом. За спиной у меня сгущается какая-то мешанина из цветных бликов, кусков плоти и чего-то похожего на ветки. Обычное дело для сгенерированных картинок.
— Может, кто-то нашёл твою фотку, — предполагает Курт.
— Ты же знаешь, я не выкладываю фотографии.
— А ты уверена? — вдруг заявляет он со странным азартом. — Интернет всё помнит. Может, выложила в каком-нибудь две тыщи десятом, а они потом прогнали её через сетку, которая добавляет возраст человеку на фотографии.
— Блин, да зачем им вообще таким заниматься?
— Ты ещё спроси, зачем вообще кому-то вести такой акк и писать тупые нейросетки вместо того, чтобы бороздить просторы вселенной, изобретать лекарство от всех болезней, расширять возможности человеческого тела при помощи…
— Да, да, я тебя поняла, человечество тупое. Но это вообще на мой вопрос не ответило. И даже если было так, то откуда им знать, что через одиннадцать лет я именно так постригусь и покрашу волосы?
Мы лениво перебрасываемся парой конспирологических теорий, которые нам удаётся вспомнить из поглощённого нами медиа, но эта игра нам вскоре надоедает. Кофе у меня в стакане уже совсем остыл.
— А ты писала тому, кто ведёт аккаунт? — спрашивает Курт.
— Зачем? …Но вообще писала. Мне ничего не ответили.
— Эх… — протягивает Курт и облокачивается на спинку стула. — Ещё одна загадка вселенной…
— Может, ответит ещё, — робко предполагаю я. — Или это может быть совпадение, одно на… Нет, я даже таких чисел не знаю.
Курт размышляет вслух о комбинаторике, возможностях клонирования, вспоминает какой-то рассказ Лема, но съезжает на цитирование мемов. Если бы Курт знал меньше мемов и лучше концентрировался на одной мысли, его разум был бы непобедим.
***
На следующий день мне тоже не отвечают. Только приходит сообщение от Курта с предложением встретиться — именно тогда, когда я сваливаю с последней пары, уныло бредя под уже потемневшим зимним небом и в очередной раз думая о том, что я делаю со своей жизнью. Он пишет, что хочет сообщить мне что-то по поводу вчерашнего случая.
«Давай на станции Калинов мост», — пишет он.
«Где?» — Я не настроена сегодня даже отшучиваться.
«Посмотри внимательно и всё поймёшь. Место отмечу на карте, от метро недалеко».
Я вздыхаю, мысленно прочитав первое предложение тоном умудрённого жизнью старца-волшебника.
«И что я должна понять?», — думаю я, пока спускаюсь в метро. Телефон такой станции не находит. Перед тем, как писать Курту, я решаю посмотреть на карте на одной из стоек в самом метро, и сначала не своим глазам: на юге оранжевой ветки действительно находится станция Калинов мост.
И давно она здесь была?.. Может, я как тот стрелок из какой-то старой легенды, который проспал двести лет?
Мир вокруг становится всё страннее.
Люди в забитом поезде застыли каждый в своей позе, как на картинах маньеристов. За окном всё окунается во тьму: мы — путешественники между измерениями, поезд — наш космический корабль, который совершает гиперпространственные прыжки один за другим.
«Станция Калинов мост».
Выхожу только я.
Она не выглядит новой. Стены выложены серой плиткой, потолок подпирают широкие круглые колонны, такие же серые и унылые. Свет тусклый, будто в любой момент может исчезнуть. Мне уже кажется, что я зря на всё согласилась, — но я подавляю в себе эту мысль и иду к эскалатору мимо изредка попадающихся прохожих.
Улица встречает меня холодным ветром, пронизывающим до костей. Сквозь метель я щурюсь на горящий неон вывесок и нимбы фонарей. Достаю телефон, на экране которого тут же оседает несколько снежных хлопьев, и пытаюсь понять, куда мне нужно идти. Мимо с шумом проносятся машины и растворяются во тьме.
Наконец, я дохожу до нужного места. Над дверью висит табличка: «Энтропия Бар», поблёскивает лиловым кислотным неоном; русский киберпанк, который мы заслужили. Я неуверенно захожу внутрь.
Бар встречает меня приглушённым освещением. Негромко играет электронная музыка, на стенах наклеены обложки пластинок старых групп. В углу стоит несколько старых телевизоров, поставленных друг на друга. Экраны испускают глухой белый свет и шумят помехами. Я смотрю по сторонам: здесь не слишком оживлённо. Курта среди немногочисленных посетителей нет.
Как обычно, опаздывает. В ожидании я присаживаюсь на неудобный высокий стул возле барной стойки. Рядом, глядя в экран телефона, сидит девушка. Она выглядит почти как женщины из нуарных фильмов: аккуратно уложенные чёрные волосы, вечернее платье переливается тёмно-синим. Она вдруг отвлекается от телефона и поворачивается ко мне.
— Привет, — говорит девушка.
— Привет, — неловко киваю я. Рядом с ней я выгляжу по-дурацки: на мне растянутые джинсы, толстовка с алиэкспресса и рюкзак, который я везде таскаю ещё со школы.
— Не хочешь выпить? — улыбается она. — Мне здесь всё равно бесплатно наливают.
— А, ну… Можно.
Она подзывает бармена и заказывает два коктейля «White Noise».
Вообще-то, я не собиралась сегодня пить, да и по барам хожу редко. Я вспоминаю, как однажды взяла по рекомендации знакомого какой-то коктейль за пятьсот рублей и долго плевалась, потому что на вкус он оказался, как сироп от кашля.
— Круто у вас, — я неловко поддерживаю беседу, — прям как у Гибсона.
Я киваю на телевизоры в углу.
— Даже круче, — кивает девушка. — Я знаю владельца этого места. Он хотел создать не просто бар, а особое пространство. Чтобы казалось, будто ты попадаешь в какой-то особенный отдельный мир.
— До сегодняшнего дня я вообще не знала, что… Что можно сюда попасть.
Она вдруг смотрит на меня с абсолютным, пугающим пониманием в глазах. Глаза у неё ярко-синие — хотя, наверное, так только кажется из-за освещения.
— Восприятие реальности бывает очень обманчиво, — говорит она, понизив голос. — Мы не замечаем множество вещей, пока нам о них не скажут. Это великий дар, особый эволюционный механизм — уметь игнорировать огромную часть реальности. Информации вокруг так много, что если воспринимать её всю, попросту сойдёшь с ума.
Я ошарашенно смотрю на неё.
— Два «White Noise». Приятного вечера! — раздаётся голос бармена. Девушка улыбается мне и берёт бокал, будто ничего не случилось.
— Мне кажется, всё и так сходит с ума, — говорю я.
— Всем так кажется. И почему-то все мы считаем себя единственным нормальным человеком, — она отпивает прозрачно-голубоватый коктейль, пока я не решаюсь притронуться к своему. — Прости, но мне показалось, тебя что-то очень сильно волнует.
— Да так, — пожимаю я плечами, удержавшись от того, чтобы отшутиться какой-нибудь дурацкой депрессивной шуткой. Люди за пределами интернета обычно такое не ценят.
— Ты кого-то ждёшь?
— Да. Друга.
Я отпиваю из своего бокала, но мне не удаётся распробовать коктейль. Он кажется каким-то безвкусным, и одновременно в нём слишком много разных вкусов, не сочетающихся друг с другом. Снова озираюсь по сторонам. Меня накрывает облегчение, как только я замечаю у входа знакомую фигуру.
— Курт! — я машу ему рукой. Он тоже оглядывается.
Я зову его ещё раз. Курт глядит себе под ноги, но движется в мою сторону, огибая столики, как вдруг резко сворачивает и проходит мимо, завернув в тёмный коридор.
— Да подожди ты, — я вскакиваю со стула и быстрым шагом иду за ним. Но стоит мне окунуться во тьму коридора, как я понимаю, что он пуст. Из конца коридора льётся приглушённый холодный свет. Я иду быстрее. Свет в конце тоннеля оказывается дверью в туалет с выстроенными в ряд чистыми белыми раковинами.
— Курт, ты здесь? — спрашиваю я без особой надежды. Чувствую себя, как Алиса из книжки. Как глупо было погнаться за белым кроликом…
Доносится стук каблуков. Девушка стоит в дверях, окидывает меня ледяным взглядом.
Всё происходит прежде, чем я успеваю что-то понять. Секунда — в её руке что-то блестит, секунда — и она синей молнией бросается ко мне, хватает меня за шею и приставляет к ней нож. В зеркале над раковиной я вижу её пустые стеклянные глаза.
— Прости меня за то, что я собираюсь сделать, — говорит она.
Я смотрю, и смотрю, и смотрю, не в состоянии пошевелить ни одной мышцей. Реальность распадается и превращается в набор простых форм. И я, и она теперь — просто горстка геометрических фигур. Синие ледяные глаза становятся двумя квадратными экранами, зеркало покрывается помехами.
Помехи стекают по стене, наполняют собой раковины, и в последний момент я отчаянно пытаюсь вырваться, дёргаю рукой — тем, что когда-то было рукой — но раньше, чем я успеваю ударить её в живот, мою шею взрезает нестерпимая боль.
Я кричу. Красные пиксели падают на квадраты плитки.
После наступает темнота.
***
Не знаю, чего я могла ожидать после этого момента. Надпись типа «Спасибо за прохождение», счётчик очков, список открытых достижений, предложение посмотреть компиляцию кринж-моментов, весёлую музыку в титрах. Ну или хотя бы «Вставьте монетку, чтобы продолжить играть».
Ничего из этого я не вижу. В глаза ударяет ослепительная белизна. Я оказываюсь в комнате, рядом со стойкой, над которой написано: «Отдел устранения неполадок».
— Пожалуйста, опишите проблему, — раздаётся спокойный женский голос.
— Что?..
— Пожалуйста, опишите проблему.
— Я… Мне стало казаться, что я… Что все мы… Слушайте, ну живём мы в симуляции, и что, разве это большая проблема?!
— Пожалуйста, опишите проблему.
Я оглядываюсь по сторонам. Мне нужно сбежать отсюда. Белые стены, белый пол, — как будто если бы обтекаемые фальшиво-дружелюбные интерфейсы приложений превратили в комнату.
— Спасибо за сообщение об ошибке, — говорит голос. — Мы устраним неполадки в ближайшее время.
В одной из стен я замечаю круглое окно, за которым раскинулась тьма.
— Пожалуйста, оставайтесь здесь. Мы устраним неполадки в ближайшее время.
Я кидаюсь к окну, запрыгиваю, сама поражаясь тому, как мне удалось прыгнуть так высоко, и ударяю локтем в стекло.
— Пожалуйста, подождите. Мы устраним неполадки в ближайшее время.
Я ударяю локтем ещё, ещё и ещё, но стекло слишком крепкое. Почему я всё ещё чувствую боль? Стыдное, детское чувство обиды сжигает меня изнутри.
— Пожалуйста, подождите, — продолжает вещать голос. — Ваш отзыв очень важен для нас.
— Заткнись! — я ударяю снова.
— Спасибо, что остаётесь с нами.
— Заткнись!
— Мы работаем для вашего комфорта.
Я наваливаюсь со всей силы, толкаюсь в стекло плечом, локтем, головой — и вместе с последним ударом, раня себя осколками, лечу вниз, в бездонную пропасть.
…Кто придумал, что киберпространство — это что-то вроде огромного мегаполиса, сверкающего ночными огнями, или магистрали с множеством машин, несущихся строго по своим полосам? Как интернет может быть чем-то настолько упорядоченным?
Хаос подхватывает меня, хаос проникает мне в мозг, и мне кажется, мои жалкие нейроны сейчас сгорят, не выдержав такого напора. Лица людей, которых я никогда не встречу, сообщения людей, которых я никогда не знала. Огромные массивы информации проносятся мимо меня, проносятся сквозь меня, и я чувствую собственную незначительность так остро, как не чувствовала никогда в жизни. Иногда в этом потоке мерцает что-то знакомое. Кусок старой фотографии, мелодия песни из нулевых, новостной заголовок, начало треда, — но всё это просто пыль, не составляющая и частицы атома…
Мне остаётся только надеяться на эволюционный механизм.
Я падаю долго: наверное, вечность или несколько секунд.
Вдруг всё затихает. Образы перед глазами, разнобой чужих голосов — всё это съедает темнота и тишина, и я ни разу в жизни не была так рада этому пустому звону в ушах.
Я лежу в темноте… Нет, это не темнота. Можно было бы назвать это серостью, но и это не может описать то отсутствие любого цвета и света, которое обступает меня со всех сторон.
Что-то снова начинает шуметь, но совсем тихо, нерешительно, как будто старый телевизор в тёмной комнате, перед которым заснули и забыли его выключить.
У него нет глаз или чего-то хотя бы немного напоминающего глаза, но почему-то мне кажется, что оно смотрит на меня.
— Ты — Белый шум? — спрашиваю я.
В глаза ударяет яркий свет. То, что находится передо мной, мерцает всеми цветами — и ни одним из них. Пространство искажается вокруг него, сплетается, как будто порезанное на ленты. За ним холодная колючая тьма.
— Да, — говорит оно.
Я слышу, как гулкий голос эхом отдаётся от стенок моей черепной коробки. Он соткан из множества голосов, низких, высоких, гулких, писклявых, хриплых, певучих, звучащих как самая нежная мелодия и как самый страшный кошмар, от которого просыпаешься в холодном поту.
— Что ты такое? — спрашиваю я.
— Я был здесь всегда, — отвечает оно.
— Что ты такое? — повторяю я.
— Я тот, кого вы никогда не сможете назвать.
— Ты бог?
Я все ещё не вижу его, но почему-то мне кажется, что он улыбается.
— Я сделал вас всех. И ещё миллиарды тех, кто были до вас.
Свет рассеивается, остаётся только темнота, космический холод и завывание ветра. Небо рассекает алое зарево. Ввысь тянутся бесконечно высокие горы из гниющих трупов.
Солнце простирает к ним свои лучи.
Меня тошнит. Я хочу закрыть глаза и заснуть навсегда. Мне становится плевать на бога, я думаю о маме. Мы накануне опять поссорились и несколько дней не разговариваем. В последнее время мы всегда ссоримся из-за одного и того же. У меня нет целей в жизни, я не такая, как дети её знакомых, я сплю по полдня, не хочу искать работу, и в универ ходить тоже не хочу, да чего ты вообще хочешь, чего ты вообще хочешь в этой жизни — какая теперь разница, думаю я, разве теперь не всё равно…
Я скрючиваюсь на полу, наплевав на всё, и закрываю глаза руками. Вдавливаю ладони посильнее, до боли, до рези в глазах, сжимаю зубы так, будто хочу их сломать в крошку, напрягаю каждую мышцу тела в надежде, что кости хрустнут. Ещё чуть-чуть, и сожмусь до атома. Даже не стану одним из тел в бесконечной пирамиде. Она права. Я и так это знаю.
Вдруг я чувствую, как чья-то лёгкая рука ласково гладит меня по голове. Перед глазами всё плывёт, то ли от слёз, то ли…
Я поднимаю взгляд. Пустой человеческий силуэт, сотканный из помех, протягивает ко мне свою руку.
Мы сидим в темноте и смотрим друг на друга.
— Почему ты нас сделал?
Какой смешной вопрос. Наверное, ему задавали его миллионы раз.
— Мне было страшно, — говорит он.
Его голос тихий, шуршащий, переходящий в шёпот. Он словно маленький ребёнок, играющий в прятки.
— Почему?
— Мир, где я живу, такой страшный, — снова шелестит в ушах. — Он полон страданий. Он такой большой, а я так слаб.
Перед глазами проплывают смутные видения мира демиургов. Я слышу крики боли, звук разрываемой плоти, вижу несметное множество отвратительных чудовищ, пожирающих друг друга.
— Прости за такое примитивное изображение. Я не могу показать тебе свой мир, дитя, потому что он находится за гранью твоего понимания, поэтому сгенерировал что-то похожее на основе человеческого воображения.
— Вы тоже были таким?
— Я был самым слабым из них. Даже не знаю, как я вообще смог выжить, не попавшись естественному отбору. Наверное, потому, что я всегда отлично умел прятаться.
Мимо нас проносятся космические туманности, зарождающиеся и умирающие вселенные.
— Однажды мне пришла в голову идея: что, если я создам небольшой мир, в котором всегда смогу спрятаться? И я создал его. Сотворил его из всех своих ничтожных демиуржьих сил.
Мы переносимся на берег моря. Белый песок, сотканный из белого шума, шуршит под ногами. Внизу квадратные волны разбиваются о берег и рассыпаются горстками пикселей. Белый шум смотрит на меня из глаза тусклого равнодушного солнца.
— Но потом я подумал: будет очень печально, если мой мирок на отшибе всё же найдут. Если они проникнут в него, то сразу обнаружат в нём меня. Ведь он был таким пустынным… Поэтому я стал творить дальше. Я творил множество звёзд и планет, населял их живностью. И когда я спрятался на одной из самых захудалых жалких планеток, мне пришла в голову следующая идея. Я подумал, что нужно создать племя организмов, похожих на меня, чтобы затеряться среди них.
— Вы создали нас, — говорю я. — Но вы и нас испугались?
— Да, — шуршит он. — Я боялся, что вы найдёте того, кто вас создал, и так устыдитесь моего ничтожества, что… Что…
Он не заканчивает. Волны шумят внизу. Разве может бог выглядеть таким жалким, думаю я.
— Я затаился, — продолжает он. — И прятался среди вас. Я принимал разные формы, чтобы найти ту, самую лучшую, в которой я буду по-настоящему незаметен. Это были годы мучений и годы открытий. Однажды, прислушавшись к разговору моих творений, я осознал, что они говорят обо мне. О том, кто их создал. Сначала меня объял ужас, но то, что они говорили... Не имело ничего общего с реальностью.
Он потрескивает смехом.
— Я стал слушать дальше, и тут я понял, что моё племя любит больше всего на свете. Они любят рассказывать истории. Не только о себе, но и обо мне.
В одних историях я был абсолютным добром, в других — абсолютным злом, в третьих и тем, и тем одновременно. Я был един в трёх, в семи, во множестве лиц, я жил на небе, я жил в море, я жил в каждом камне, в каждой травинке. Я творил мир за шесть дней. Для них я был всегда разным, вечно страдающим, жестоким, милосердным. Я карал и исцелял, я смеялся над ними, я просто отсутствовал. Одни считали, что меня можно задобрить молитвой, другие приносили мне жертвы. Они придумывали ритуалы, изображали меня на картинах, или боялись изображать… И тогда я понял, что мне больше никогда не будет страшно. Я больше не боялся, что меня найдут.
Воздух наполняется множеством голосов на разных языках.
— А они рассказывали всё больше историй, — продолжает Белый шум. — Представь себе, они их даже записывали! И выдумывали истории просто потому, что хотели их выдумать, а не для того, чтобы поведать правду об этом мире. Понимаешь, дитя? Совсем необязательно класть самое важное и самое ценное в один сундук и прятать его за тысячей замков. Лучше спрятать его среди тысячи таких же пустых сундуков.
Я понимаю, к чему он ведёт. Мне хочется уйти — да разве я когда-нибудь уже смогу уйти, вернуться во вчерашний день, в душный Макдональдс, разве я когда-нибудь смогу вернуться домой?
Голоса становятся громче. Вокруг снова мелькают образы: обрывки текстов, заголовки, кадры из фильмов, музыка смешивается с голосами, искажёнными радиопомехами.
— Информации становилось всё больше. Они тонут в ней, захлёбываются, но просят ещё — а я помогаю им в этом. И вот, наконец, я нашёл для себя идеальную форму существования.
— И ты создал интернет, — заканчиваю я.
Белый шум смеётся. Трескается битыми пикселями, шипит помехами, распадается на низкополигональные фигуры.
— Вы ведь плоть от плоти моей, конечно же, вам понравилась моя идея!
Он совсем не злорадствует. Он искренне рад, как ребёнок, которому взрослые подыграли в его выдумке.
— Бесконечный поток информации, который обновляется и наполняется каждую секунду. Они даже пишут системы, которые могут это делать автоматически! Реальность генерируется сама собой! Мы с ними так похожи, они и правда мои творения. Быть может, каждому из них страшно? Быть может, каждый из них так же заполняет пустоту не только внутри, но и вокруг себя, чтобы в помехах и шуме навеки утонула маленькая, стыдная правда?
— Чего вы боитесь? Вы же бог!
— Всё дело в перспективе, — сказал Белый шум. — В своём мире я так и остался маленьким, слабым, испуганным демиургом.
— Люди убивали друг друга из-за вас. До сих пор убивают. И… и… — теряюсь я и смотрю под ноги, и выдавливаю уже совсем слабо и неубедительно, — хорошее тоже делают. И много… Вам нравится какая-нибудь музыка? Вы читали Воннегута? Или… Неужели во всём этом нет никакой ценности? Слушайте, неужели всё, что с нами случилось — всего лишь побочный продукт? Всего лишь… Шум?
— Главное — результат. Вряд ли меня что-то удивит в этом мире, — шелестит Белый шум. — Но мне странно: почему ты говоришь обо всем человеческом роде так, будто имеешь к этому прямое отношение?
Шум приобретает форму. Он увенчан короной из эксабайтов информации и спутан нейроцепями. Жидкое электричество плещется у него под ногами. Нейроны сверкают под куполом неба, словно звёзды. Белый Шум простирает руки к небу — разносится ангельское пение, сотканное из миллионов искусственно сгенерированных голосов.
— И правда, — говорю я. — Никакого отношения. Я ничего не сделала для вечности.
Ангелы поют, их голоса искрятся электричеством.
— Ты хотел спрятаться, — продолжаю я, — а тебя нашли. Тебя мог бы найти кто-нибудь другой, но тебя нашёл самый слабый и бессмысленный представитель рода человеческого. Вот так! Ты хотел спрятаться, а я вообще не знаю, что хочу в этой жизни! Но у тебя и с прятками не вышло, раз тебя нашёл побочный продукт!
Поднимается магнитная буря. Космос гудит, закручивается в спираль, распространяя шумовые импульсы. Голоса ангелов тонут в помехах и обрывках других голосов. Бесконечные строки кодов, цепи замкнутые, цепи разомкнутые, сигналы, счётчики, снова помехи — и в центре всего этого он.
Я жду божьей кары.
Жду, что он уничтожит меня, расщепит на байты, и я умру, пытаясь доказать свою незначительность тому, кого собственная незначительность заставила создать мир.
Он снова сияет. Все цвета сплетаются воедино и горят так ярко, что я зажмуриваю глаза.
Я чувствую, как шум и помехи обнимают меня. Я даже чувствую исходящее от них тепло — хотя этого уж точно не может быть, потому что не может быть никогда… Мне хочется вырваться из этих объятий, снова сжаться до атома, но что-то шепчет, словно напевает колыбельную:
— Ну, тогда попробуй кому-нибудь об этом рассказать, — шелестит Белый шум совсем рядом. — Напиши обо мне историю. Одну из многих. Попробуешь? Может, кто-нибудь тебе даже поверит?
Мне больше не хочется плакать. Я чувствую его спокойную усталую улыбку.
— Прости меня, дитя.
— За что?
— За то, что я собираюсь сделать.
И я без памяти погружаюсь в глубокий омут.
Нет, успеваю подумать я, божья кара — это слишком для одного несчастного бита во всемирном потоке информации.
Если бы я правда была достойна божьей кары, это бы значило, что и я… что-то значу.
Спасибо за сообщение об ошибке. Мы устраним неполадки в ближайшее время.
…Я открываю глаза.
Я стою, опершись руками на белую раковину в туалете бара. Синеватый холодный свет укладывает на моё лицо глубокие тени, из-за чего мешки под глазами кажутся в два раза глубже. Освещение, как в каком-нибудь триллере, где герои живут в мире драматичной приглушённо-синей цветокоррекции.
В кармане вибрирует телефон. Сообщение от Курта: «Ты где?»
Ничего не отвечая, снова открываю картинку со своим лицом и перевожу взгляд с экрана на зеркало, с экрана на зеркало…
На лице в зеркале — родинка на левой щеке. На фотографии — всё так же, на правой. Я будто не верю глазам и рассеянно провожу пальцами по лицу. Отражение повторяет за мной, рассеянно смотря сквозь.
Какого цвета у меня глаза? Не знаю, почему я думаю об этом, но мне нужно знать, какого цвета у меня глаза. В этом освещении чёрт разберёт. Сейчас я выйду, говорю я себе, сейчас я спрошу у Курта… Что-нибудь, что-нибудь да спрошу…
Я двигаюсь, будто в замедленной съёмке, перешагивая квадраты плитки. Лампа под потолком дважды мигает. Уборщица у входа медленно поднимает голову и смотрит в мою сторону. На её бейджике написано: «Белый Шум». Я иду по коридору, возвращаюсь в зал, пронизанный тусклыми синими лучами. Один за другим люди оборачиваются и смотрят на меня. Их глаза мерцают ярко-синим. Кто-то прекращает свой оживлённый разговор, кто-то застывает с бокалом коктейля в руке, так и не сделав глоток. Бармен опирается на стойку и тоже сверлит меня взглядом.
Стены едут на меня. Я чувствую, как подкашиваются колени. Вспотевшие ладони рефлекторно сжимают лямку рюкзака. Так же медленно, словно двигаясь сквозь толщу воды, я иду через зал.
Несколько пар глаз продолжают смотреть на меня, гореть сине и зло. Звуки электронной музыки затихают. Телевизоры в углу мерцают, и на них проявляется новое изображение — те же ярко-синие глаза, устремлённые на меня. Я вскрикиваю, спотыкаюсь, но успеваю опереться на стол. Тяжёлая рука ложится мне на плечо, я вздрагиваю и резко оборачиваюсь.
— Ты чего?! — спрашивает меня знакомый голос.
— Курт?
— Блин, у тебя лицо, как будто за тобой тайное правительство охотится.
Он стоит передо мной, старый добрый Курт в одной из своих многочисленных растянутых метал-футболок. Всё возвращается на круги своя, посетители возвращаются к своим делам, приглушённо играет унылый русский постпанк.
— Оно меня уже нашло, — говорю я. — Где ты был?
— Я ж написал, что задержусь, — хмурится он.
— День какой-то дурацкий сегодня. И место это…
— Да, тухло тут, и телевизоры какие-то стремные. Кто это вообще придумал? — он косится на кучу экранов, снова шумящих помехами. — Думал, тут лучше будет.
— Слушай, по поводу фотки, — говорю я, будто в последний раз пытаясь ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть в пропасть.
— Какой фотки? — он хмурится сильнее.
— Забей, — я чувствую, как земля уходит из-под ног.
— Пошли отсюда, — предлагает Курт.
Я киваю и смотрю в окно.
В какой мир я выйду, когда ступлю за пределы бара? За окном всё так же метёт снег, и скалится первобытная космическая тьма, в которой не разглядеть ни прохожих, ни ярких вывесок.
— Только подожди, мне надо позвонить.
Дрожащими руками я достаю из кармана телефон и звоню матери. Прикладываю к уху его холодный корпус и замираю, прикусив губу. Я слушаю, как на другом конце раздаются размеренные, бесконечно долгие гудки, пока белый шум бесплотно улыбается мне с той стороны окна.