Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,

себя отличить не в силах, треща в хряще.

И в форточку с шумом врывается воздух с моря

— оттуда, где нет ничего вообще.

Иосиф Бродский, 1993

1702 год, Порт-Ройал

— О, прекрасная жизнь, — выдыхает Арсений мученически.

Эта песня скоро станет его гимном, девизом и кредо в разной степени убитости — в прямом и переносном смысле. В камзоле тесно, в жабо — жарко, а туфли ему на размер меньше, но он всё равно улыбается; правда, совершенно неискренне и в желании смести этот крошечный городок на Ямайке. Или в желании смерти — кто знает.

Но с желаниями осторожнее надо быть, конечно — особенно, когда еда отдаёт металлом который день этой бесконечно долгой недели, когда Арсений понял, что параллельные миры настолько параллельные, что он прожёг штору сразу, стоило ему подняться с постели. А дело вот в чём: когда живёшь в своём совершенно нормальном мире, как-то не ожидаешь, что от одного неловкого движения сметёшь половину убранства неосторожной молнией; а ведь он всего лишь поскользнулся на скользких скрипучих половицах. А потом этой молнией звезданёшь в воде и ощутишь всю прелесть электрофореза.

В общем, всё отлично, если так посмотреть; к концу недели Арсений научился держать свои руки в узде, во всех смыслах (его члену нужна разрядка, а не зарядка от прямого источника тока) да и колдовство — это, конечно, очень весело и полезно. Узкие улочки будто бодрее с ним, и светящиеся эфемерные птички посланниками Барона Субботы вьются между деревянных табличек, и коты треплются по-человечески о мирском, и проблем в целом нет, до тех пор, пока Арсений не приходит к мысли, что он буквально не имеет понятий, куда ему дальше идти.

Порт-Ройал крошечный городок, британская колония, и делать здесь нечего так же, как и в любом маленьком городе; особенно в восемнадцатом веке и будучи кем-то подправительственным. Неделя из положенных ему пяти проходит безынтересно — он шляется по каменным дорогам и выискивает «Часовщик», в надежде на везение, завтракает, обедает и ужинает в замке, будучи важным хер-пойми-кем в колготках, и немного тоскует по Антону. Потому что без его едких шуток, на которые можно так же кислотно отвечать, уже совсем не так — он вообще, оказывается, и раньше доставлял своим выпендрежом какое-то мазохистское удовольствие. Да и в целом, за тот месяц бок о бок Арсений к нему немного притёрся, и теперь делать становится совсем нечего. Только искать — но это он поручает судьбе, раз она думает, что самая умная из всех.

Просыпается он вообще, наконец, без удивления и, выпустив наружу страждущее «блять», идёт узнавать, что, где и когда. Смирение приходит незаметно, а воспоминания о недавнем прибиваются почти сразу — Арсений знал, что мозг его лучший друг. И кровь не помнится так ярко, и холод; тем более, на Ямайке царит приятное тепло и лазурное море радует глаз. Арсений ходит в порт и трогает воду, вместо травы, не решаясь окунуться, и рябь гладит его ладонь. И всё идёт отлично, он какое-то подобие министра внешней политики, у него есть еда и хорошая постель; ещё правда, крысы, но те не бесят его так сильно, а приходят и по-человечески просят прикормить их со всеми «пожалуйста» и «Ваше Благородие»

Признаться честно, вот как раз в тот момент Арсению кажется, что кукушкой он всё-таки едет; а потом смеётся, что даже крысы вежливее Шастуна — но тот старался исправиться.

Арсений стоит на каком-то очередном собрании, пока ветер ласкает локоны его парика, и колокол нервно пошатывается сзади, и улыбается немного печально, думая, где же Антон сейчас. Арсений давно находит в часах запёкшиеся чернила, глупый смайлик, нарисованый Антоном незадолго, видимо, до его прошлой кончины, подтрунивающий над ним с насмешкой, и это даже приятно.

Всё-таки в его простоте и непосредственности было что-то по-человечески ценное, чего не было в Арсении, и каким он не умел быть. Он смиряется со своей участью и становится молчаливым и отстранённым свидетелем событий, но это всё-таки не то же самое, что чувствовать каждый миг и наслаждаться возможностью — что странно видеть в Антоне, который историю совсем не жалует, но находит в этом для себя какое-то развлечение.

Наверное, думает про приставку.

В камзоле душно и тяжело дышать, и Арсений смутно представляет, как дамы в жутких, тугих корсетах вообще живут. На солнцепёке голову морит, и ветер слишком тёплый, чтобы приносить облегчение, и ноги затекли стоять с важным видом так долго. Он даже не вникает в суть его работы и бросает на своём современном английском короткие общие фразы, а чаще и вовсе молчит — колония слишком маленькая, и серьёзных решений он всё равно не примет. Он пошатывается едва, потому что перед глазами всё плывёт; и думает на мгновение, что будет забавно, если он упадёт куда-то вниз, в море к скалистым камням подводным и, наконец, попробует воду. Всё равно не сдохнет — куда ему.

А потом и правда падает, когда держать себя на ногах от жары становится невозможным — возможно, ему разобьет голову о скалы и эта жизнь кончится быстрее, пока он будет валяться в госпитале. Да и ветер такой приятный в полёте, что адреналин даже не думает вырабатываться — серотонин гордо поправляет корону, а Арсений теряет сознание.

А потом того сталкивают с трона, потому что Арсения рывком выдёргивают из бессознательного и подхватывают под грудь, не дав достигнуть прохладных вод Карибского моря. И вот тогда испуг настигает Арсения мгновенно и приводит в себя. Правда, слишком поздно — они с его спасителем (и сукой, которая отняла у него море) валятся на каменную кладку крепости; Арсений бьётся локтём в самом чувствительном месте и шипит — хуже только водный электрофорез. Но ему не дают даже вздохнуть, и на глазах всех встревоженных канцлеров, министров и других зевак, к шее прикладывают холодное лезвие сабли. Он, конечно, не наследник местного губернатора, или кто у них тут правит, к большому счастью, но все почему-то вздёргиваются сразу, и стража уже спешит к нему и его потенциальному убийце, который всем телом прижимается к нему со спины.

Руки невозможно разъединить, хотя они ничем не связаны, но Арсений совершенно не удивляется — магия такая штука, и, может, этот придурок умеет управлять биологическими процессами. В голову лезут неуместные шутки про стояк, и Арсений тихо хрустит смехом; сабля его не пугает тоже.

Даже удивительно, насколько в сравнении с первой жизнью смерть перестала его волновать хоть как-то; у него к ней временный иммунитет, антитела (и антидуши) к смерти до времени её непременного наступления, и он оглядывается назад с некоторой снисходительностью к себе прошлому, который боялся, что обглоданный бедняк убьёт его в подворотне. Так и хочется протянуть сочувствующее «мой ты хороший» и бровки домиком выгнуть. И Арсения бы напугало хотя бы его безразличие, если бы ему не было так всё равно. Поэтому он хмыкает и, изобразив крайнюю степень страха для встревоженных стражей, бросает тихонько, ощущая, как чей-то пах и твёрдая грудь жмутся к нему сзади:

— С Саньком.

— Не геи, — отвечают ему негромко голосом Шастуна.

Вот тебе и ихтиандры.

Арсений оглядывается и буквально сталкивается взглядом с Антоном, который ухмыляется нахально, и внутри взрывается слишком сильная радость на одного Шастуна — Арсений едва ли держится от улыбки.

— Совсем не геи, — подтверждает он и всё-таки проваливается в своих попытках не давить лыбу.

Антон улыбается ему в ответ мягко, но через мгновение уже свою напыщенность возвращает — у него на голове косынка ободком, как было модно в «Тиктоке», и звенит он как групповые соревнования по танцу живота, если такие есть, и башка рыбы на верёвочке болтается на шее. Пират из него получается отменный, прямо правильный, потому что, наверное, когда выпендрёж у тебя в крови не нужно даже стараться быть индюком — хотя Антон скорее ииндюшенька¹. До Арсения доходит, что он пират, и это объясняет брезгливость на лицах стражи и министров, что стоят в нескольких шагах уже, и темнеющий на горизонте драными парусами корабль — что-то внутри Арсения замирает в предвкушении, как у ребёнка, в детстве бегающего с пластиковой сабелькой. Время пиратов какое-то особенное, ощущающееся иначе почти на физическом уровне; пускай окажется, на самом деле в нём нет того очарования, что ему рисуют.

Но Арсений намерен увидеть своими глазами и продолжить традицию сбегать с Антоном — потому что этот городок слишком тоскливый. Его внутренний отличник должен сейчас читать измученным голосом «Проснись! Что с тобой стало?», но старого мира и стабильности больше нет, и нет будильников, чтобы будить его ровно в семь тридцать и семь тридцать пять, и нету дел, куда стоило бы спешить, а на дрочку есть больше, чем две сорок. Правда, нету дрочки, но это уже другой вопрос совершенно для джентльмена несовершенство.

А сзади мальчик рябой рукой едва тянет его на себя за талию — и хочет убить саблей.

На них направлено с десяток ружей — видимо, Арсений опять какой-то важный и нужный, раз все за него так радеют.

— Отпустите мистера Притчера, немедленно! — немного трусовато выдаёт один из министров.

— Кого?..

Антон смеётся, и Арсению самому хочется тоже, потому что это выглядит попыткой мышки сожрать километровую змею. У Антона на руке выжжен пиратский знак, и это не скрывается, конечно же, от глаз стражи. Их лица кривятся в превосходстве такого размера, что смогло бы загородить собой от солнца весь остров.

— Бля, это прямо как в «Пиратах Карибского моря», — шепчет Антон ему на ухо, и Арсений тихо хихикает от щекотки. — Прямо один в один.

— Я не смотрел.

Антон ахает так возмущённо, что на секунду лица всех присутствующих подёргивает смятение.

— Ты не смотрел «Пиратов Карибского моря»? Да чем ты вообще занимался в детстве? Бля, ладно, не отвечай, потом ответишь, — шипит он, а потом назад свою хамоватую улыбку цепляет и говорит вальяжно: — Господа…

Но его перебивают, и Арсений усмехается; он готов вонять — и тут эта его вонь за любую невоспитанность в его сторону могла бы сыграть на руку; но он должен изображать жертву. Хотя получается, честно говоря, хреново, и он скорее выглядит котом, что уже знает, что скоро ему дадут сметану в виде относительного веселья.

Видимо, и веселья вместе с любовью ему недодали в детстве; и теперь, стоит ему уйти из-под опеки родителей и самого себя, руки чешутся страдать каким-нибудь бредом. Да и делать больше нечего, с другой стороны. В Урании нет возможности ни учиться, ни работать — поэтому принцессы веселья хотят (а Арсений хочет пересмотреть мультики Барби — как любой суровый русский мужик; они забавные).

— С какого вы судна? — спрашивает командор.

Антон так шумно сглатывает, что Арсений слышит это — и просит тихо:

— Переведи мне, у меня английский из говна и палок, из мочи и снега.

— Спрашивает, с какого ты судна.

— Понял. Пойдёшь со мной? — спрашивает Антон тут же, не уделяя ни секунды времени чужому вопросу.

Лица стражи, расслабившейся и чуть опустив оружие в замешательстве, выражают крайнюю степень непонимания, и Арсений осознаёт, что пора всё это кончать.

— Пойду с тобой.

Не привлекать внимание, конечно. Удивительно, что какой-нибудь стрелок не пустил в Антона пулю сверху.

— С «Мести царя Гвидона», — отвечает Антон на отвали, русским языком и без того опешившим людям. — А теперь простите, господа, сори, джентельменс. Вам запомнится этот день, когда чуть не был пленён… Антуан Шастун, короче, с днём тефлоновой сковороды, доброй ночи, славяне.

— Подожди! — истерично срывается с губ Арсения вместе с несдерживаемым смехом. — А как?..

— Каком к верху. Ты же не думаешь, что я тебя поймал просто так, пока ты летел в воду по глухой стороне стены?

Ему не до смеха становится, и никаких ночей и сковород — в моменте каждая его клеточка сжимается до крохотной частицы; он не понимает, что происходит, но его тело всё горит и сводится судорогой, сильной и приносящей много боли, а для крика ему не хватает сил. Глаза слепнут белой пеленой, из них катятся непрошеные слёзы — он перестаёт чувствовать Антона позади себя, и становится совсем худо.

А потом его вдруг ослепляет солнце; а перед глазами простирается только бескрайнее море и боль заканчивается мгновенно, будто не существующая никогда.

Он не ослеп — это отличные новости; он не ощущает земли под ногами — это плохие. На воду он, конечно, падает жопой, которая горит даже в прохладной на глубине воде, и его дёргает паникой пару первых секунд и вспыхивает страх снова утонуть во льдах. Но вода приятная, ближе к поверхности очень тёплая, и головушка даёт ему добро. Но зато слизистые с лёгкой руки объявляют ему войну: Он надеется, что за такие выкидоны Антон упал брюшком вверх. Арсений выныривает и пытается резь в глазах унять, и высморкаться, и у него случается классное промывание носа. Хотел же на море, чтобы подлечить разваливающуюся тушку, так получай — Арсений потом, если когда-нибудь будет ближе к реальной жизни, чем в миллионах световых лет от неё, напечатает на футболке надпись огромными буквами:

Бойтесь своих желаний.

Он отфыркивается от воды, и вдруг солнце перестаёт жарить ему и без того поплывшую на фоне всех этих странствий голову — как Марти Макфлай с ума не сошёл теперь только непонятнее. Арсений поджимает губы обозлённо и собирается уже уничтожить всех своим взглядом — кто отключил, мать их, солнце? — ну или молниями, которые уже ощутимо собираются у пальцев, а в планы не входит устроить массовый рыбный геноцид. Но, обернувшись, он замечает перед собой огромный корабль, упирающийся в небо мачтой, жадный и мрачный, с полыми, бездонными глазами пушечных портов и острым, саблезубым носом; зоркий взгляд сирены на нём наблюдает пристально. Арсений смотрит на огромный галеон с восхищением — умели же раньше делать такие махины, что на солнце переливаются своей витиеватой резьбой и лаком и внушают ужас, если не знать, что тебя здесь ждут.

А Арсения явно ждут — он слышит трёхэтажный мат Шастуна, плюющегося водой, и всё его мление перед кораблём сменяется возмущением.

— На кой хрен ты это сделал?! — кипит Арсений, и тоска по Шастуну вмиг проходит.

Он забыл, что помимо понимания и заботы, в Антоне есть неряшливость и тупость. Ну да.

— Хотел посмотреть, насколько ты будешь похож на водоросль, — язвит Антон. — Ну извините, блять, я колдую неделю!

— Я тоже, и поэтому, если мы сейчас же не будем наверху, ты всплывёшь пузом вверх вопреки всякому моему желанию! — истерит Арсений, двигаясь к нему лягушкой.

Вот чего он не умеет делать достойно — это плавать, и за это он уже успел себя погрызть в детстве, когда бассейн в школе не увенчался успехом, а какой-то придурок из их класса сдёрнул с него плавки — и Арсений бы рад сказать, что это был день, когда у него был жаркий первый секс в бассейне, но это было в третьем классе и на глазах у всей параллели, поэтому ни о какой эротике речи не шло, конечно.

Но говно не тонет — и Арсений тоже.

Антон свистит, пихнув палец в рот, и Арсений надеется, что соль хотя бы убила все микробы на нём — потому что самым чистым человеком на свете его не назовёшь. Но пиратство на то и пиратство, а душ ещё не придумали. Арсений ставит себе целью найти местный «Часовщик» и спросить, нет ли у них там душевых.

Но свист у него не получается и напоминает по звуку задыхающегося хорька — зато Арсений замечает сверкающие даже в тени золотые зубы, и это почему-то очень веселит.

— Пиратишка ты.

— А ты «Растишка», — фыркает Антон и кричит уже громче и без понтов: — Эй! Гив стэйрс, сакерс!

От корявого английского у Арсения вянут уши, но он решает не вставлять свои пять копеек — Антон всё-таки забрал его с этого душного, до раздражения маленького городка. Он улыбается, чуть унимаясь, и говорит в ответ:

— Нет, «Растишка» тоже ты.

Антон оглядывается, и морщинка между его бровей разглаживается. Он усмехается, а потом забавно дёргается, когда верёвочная лестница гремит о борт.

— Добро пожаловать! — говорит Антон, пропуская Арсения вперёд.

Тот начинает понимать всю тяжесть жизни медуз, потому что чувствует себя такой же кучей слизи — одежда вся мокрая и липнет к телу второй кожей, и к Арсению действительно цепляется водоросль — он мученически вздыхает и ступает на корабль.

А потом чуть не летит вниз, когда жуткие туфли поскальзываются на мокрых досках.

Он слышит громкий ржач других членов команды, а потом кучу сальных шуток, отрывками английского звучащими отовсюду.

Зато у них с Антоном есть наконец какое-то таинство разговора; никто не поймёт их язык, и можно не говорить загадками о том, что его волнует в этом времени.

Миг, когда он начинает вообще хотеть с ним говорить и делиться, Арсений пропускает — но от этой простоты становится как-то легче, будто бы его бесконечное раздражение делало хуже в первую очередь ему самому.

Антон, кряхтя, заползает на корабль следом, и стоят они, две мокрых крысы, перед заинтересованными взглядами команды из грязных, оборванных пиратов. Арсений едва кривится от их вида, но взгляд отводит, а то мало ли.

— И что теперь? Шмотки у вас тут есть какие-нибудь? — спрашивает Арсений, и Антон фыркает.

— А этому шмотки сразу. Прости, обоссанного тай-дая нет.

— Годы идут, а ты всё о том же, — вздыхает Арсений. — Ты вообще кто? Трюмная крыса? Откуда корабль?

— А что, я не могу быть капитаном, по-твоему?

— Пока любишь точить лясы, не будешь, — раздаётся с капитанского мостика знакомым украинским говором, и Арсений оглядывается.

На палубу выходит Эд, каблуками сапог стуча по дереву, поправляет треуголку и берётся за штурвал. На корабле начинается суета, и все разбегаются сразу по местам, стоит ему крутануть баранку.

— Поднять флаг! — рявкает он, сверкнув на солнце привычно-золотыми зубами. — Наполнить паруса! Враг по правому борту! Держать курс на север!

Арсений дёргает головой и замечает на фоне залитой полуденным солнцем крепости ещё один корабль, стремительно нагоняющий их.

— Есть, капитан! — отвечает он и улыбается Эду всего секунду, за которую тот успевает одарить его своим привычно безумным оскалом, а потом Арсений срывается с места и бежит помогать остальным, ухватив за собой Антона.

Последнее, чего он хочет — это возвращаться на Ямайку и смотреть, как их головы болтаются на виселице. Правда, немного переоценивает себя и кубарем катится сразу к борту от качки, но никто уже не смеётся — всем не до него. Антон протягивает ему руку, стоящий ровно на ходящем ходуном судне.

— Привыкнете, Ваше Сиятельство, — у него глаза блестят задором, и Арсений сокрушённо головой качает.

Хотя это, получается, что-то вроде их фишки.

Но Антон почему-то не хватается за такелаж, а стоит позади, руку выпраснув вверх с крайне сосредоточенным видом; но тянуть за верёвку становится легче. Он сцепляет зубы, и колени у него дрожат под тяготой собственного колдовства, но это помогает.

Поднять паруса — но не оторваться.

— Готовьте пушки! — командует Эд, и от его английского уши не вянут так, хотя Антону приходится, конечно, всё переводить.

Выграновский смотрит на горизонт пустым, потерянным взглядом, будто не видящим ничего перед собой, но он знает, что делать, настолько чётко, что у Арсения возникают вопросы. Задаст он их позже — потому что сейчас будет бойня, и Арсений чувствует это нутром; сбрасывает жуткий камзол, хватает шпагу, которой управлять не умеет совершенно, но беспорядочно тыкать ей во всех не-своих — тоже план. Абордаж не был объявлен, но будет — королевское судно идёт за ними по пятам так, будто Арсений — редкий золотой самородок или особенное, единственное в своём роде магическое сокровище.

— Интересно, это они поняли уже, что я эти кольца ебливые спиздил или ты такой важный хуй? — спрашивает Антон буднично.

— А что за кольца?..

— Да это какие-то ведьминские приколы, которые мою магию короче апают. Они, вроде, единственные в своём роде, их создательницу там сожгли уже лет двести как, — хмыкает он, и Арсений нервно смеётся.

Ну или так, думает он, натягивая трос.

А потом их вдруг сносит волной огромного массива.

Арсения сбивает с ног, и галеон накреняется так сильно, что пучина утягивает многих; и Арсений летит туда же, но сетка такелажа спасает его — он до рези в пальцах вцепляется в канаты, пока корабль не восстанавливает равновесие. Эд стоит на мостике всё так же, словно к нему приросший, а команда ведёт себя так, словно ничего не случилось совершенно — отплёвывается от воды и встаёт на службу. Море любит их, пускай не любит никто другой, и это их дом — не впервой, видимо; но для Арсения впервые.

Он откидывает чёлку и собирается рваться в бой, но Эд тянет с абордажем, только кричит прибавить ходу и заряжать пушки, готовиться держать оборону, с леденящим спокойствием, стоя за штурвалом; судно так шарахает, что Арсений едва стоит, а тот держится и правда как влитой, тощими руками проворачивая огромное колесо штурвала. Волны подбивают их со всех сторон, потому что не одни они такие умники-колдуны; но бесполезная шпага тонет где-то в глубинах моря, и Арсений вспоминает, что главный умник, вообще-то, тут он.

Королевский фрегат совсем рядом, ближе, чем на пушечный выстрел, но больше это не страшит — Арсений торопится к капитанскому мостику, пытаясь собрать в руках всю свою магию. Он, конечно, не мог оставить её без внимания всю эту неделю — Арсений не из тех, кто просто имеет что-то и решает этим тотально не пользоваться, в отличие от Антона с его сообразительностью. Он, после четырёх пар сгоревших до пепла штор, всё-таки разбирается, как колдовство должно работать — хотя концентрации ему всё ещё не хватает. Но хватает задора и бурлящей в крови решительности, какого-то неожиданного оголтелого бесстрашия, чтобы под вопли Эда и оглушающий треск волн метнуть в белые паруса молнию такой силы, что мачта начинает моментально гореть, давая им фору.

А потом ещё одну хочет, в шпиль носа, но осекается; даёт фору королевскому флоту спастись — он всё-таки не убийца. По крайней мере, пока — добавляет он к этой мысли, глядя на Эда, который со взглядом гордящегося отца смотрит на него и, наконец, отлипает от штурвала. Они плывут куда-то в бескрайние горизонты наблюдая за тем, как рыжим пламенем горит корабль, что всё дальше и дальше от их глаз.

Эд подходит к нему и хлопает его по плечу так же отцовски.

— Втянулся, — тянет он довольно. — Добро пожаловать на борт.

***

Арсений ржёт как сука, открывая дверь каюты, заботливо выделенной для них с Антоном Эдом; точнее сказать, Эдом Воробьём, потому что «ну а что, это же несуществующий чел, так пусть тут будет существующий, хули». Лучше не придумаешь — назваться персонажем из кино, чтобы попонтоваться — но Эд, как они с Антоном решают консенсусом, всё-таки Выдра.

Эд Выдра — не прозаично, зато правдиво. Но с «Чёрной жемчужиной» не сочетается жаль, и с чёрным флагом «Весёлого Роджера», что развевается на флагштоке — потому что «ну и что, корабля-то тоже в теории не существовало, так пусть будет, не душни». И Арсений не душнит, потому что «Чёрная Жемчужина» — это клёво звучит, хоть он и не смотрел фильмы.

Каюта крохотная и с одной кроватью, и Арсений почти ужасается прежде, чем осознаёт прелесть их положения. Это, наверное, лучше, чем спать в трюме среди крыс или на холодной палубе. А тут и постель с балдахином, и даже кресло, и пара каких-то книг на французском, и огромные Шастунячьи ноги в этом всём — пустяк на фоне их удачи. Эд о них заботится, будто считает это долгом — это заметно. Наверное, он не хочет, чтобы у кого-то ещё, как у него, поехала крыша от этого межвременного безумия.

— Кошмар, Эд Воробей, — продолжает хихикать он. — Принимаю только голубя Геннадия в этом домике. А вообще, я рад видеть его, мы в прошлый раз с ним даже не обнялись. Где Егор нашёл его?

— Я нашёл, в городе на базаре, — говорит Антон как-то отстранённо, и Арсений хмурится.

— Карету с ними ты тоже специально оставил там?

Шастун кивает кротко, глядя в окно.

— Предполагал, что что-то может пойти не так.

— Когда я умер?

— Через несколько часов после нашего последнего разговора. Тебя лихорадило дохуя, быстро сгорел, — отвечает он так же сухо, а потом добавляет: — Как ты?

И в его голосе столько волнения, что Арсений теряет дар речи на мгновение, глядя на него во все глаза.

— Я… в порядке, Шаст, ты чего? — спрашивает он едва слышно.

А потом понимает, что Антон, наверное, тоже успел с ним попрощаться, не верил, что у них есть шанс увидеться ещё. Чужое неравнодушие удивляет и встряхивает как-то, и до Арсения доходит наконец всё происходящее — они в мире, столь далёком от их времени, и тут колдовство, ведьмы, проклятия, и всё вот это, с чем они не могут начать сразу справляться. За неделю Арсений достигает чего-то благодаря безделию, и Антон тоже старается, но это всё — чужое, от лукавого, им не принадлежащее никогда.

А Антон выкрадывает его с Ямайки, чтобы месяцами бороздить моря с шансом остаться без еды, воды, и запивать болезни ромом. Но это уже удивляет не так, скорее просто даёт некую потерянность, что всегда возникает, когда мало что понимаешь. И Арсений не против — с ним лучше, чем без него; Эд всё-таки не от мира сего и думает, как бы вырваться поскорее из его собственного проклятья, да и Егор, может, вообще где-то не здесь.

А Антон рядом, так получается, всегда, и ему не всё равно. Тот опускается на корточки рядом, пока Арсений пялит в пол, запертый в своих мыслях, и тянет его к себе, приобнимает немного неловко, и Арсений, прямо как через сто лет, утыкается подбородком ему в плечо.

— Я правда в порядке, — повторяет он. — Просто бодрое было утро.

А потом обнимает его крепче.

— Никогда не думал, что буду рад видеть твою наглую морду, — Арсений переходит на русский-язвительный, но без всякого желания обидеть.

— Всё меняется, — с улыбкой отвечает Антон. — Перед моим очарованием никто ещё не мог устоять.

Есть в этом доля правды — Антон по-человечески красивый, когда его не портят золотые зубы. И глаза у него светлые, и улыбка; Арсений не замечал раньше, но теперь видит — и родинку на носу, и милую лопоухость.

— А усидеть?

— И усидеть. И, не поверишь, улежать тоже. Вопрос времени, — довольно подхватывает Шаст

— Действительно, не думаю, что в палеолите было много женщин, раз вопрос времени.

— Ну да, поэтому я люблю и мужиков тоже. Жизнь наградила как раз на случай палеолита.

— А по тебе и не скажешь.

— А ты падкий на стереотипы душнила, — хмыкает Антон.

Арсений закатывает глаза показно; почему-то факт, что Антону нравятся парни, приводит в ступор — как будто бы в теории их возможное родство душ вполне реально. Особенно, когда вы вместе которую жизнь трётесь. Арсений не знает, как к этому относиться; Антон не бесит его так, как раньше, но было бы глупо сводить их вместе. Да, соулмейты кроме одного поцелуя ничего друг другу не должны, но раз его здесь мотает так, Арсений заслужил любовь всей жизни, что будет принимать его тараканов, а не просто классного друга, с которым можно бухать и говорить о жизни на кухне. Они с Антоном, всё-таки, слишком разные, чтобы быть вместе, да и перецапаются, как кошки.

Арсений эти мысли стряхивает куда-то на пол, потому что это точно не их сценарий — они презирать друг друга перестали-то совсем недавно, и откладывает это всё куда-то в долгий ящик.

— Так есть, во что переодеться?

— Да, вот, тут на сундуке уже лежит, — Антон берёт в руки стопку и кидает на кровать. — Ну что, будем вместе спать значит? Надеюсь ты не пинаешься во сне.

— Нет, я делал ставки, что пинаешься ты, — говорит Арсений и бросает на него взгляд через плечо и стаскивает наконец холодную, мокрую рубашку.

— А чой-то я сразу? — бухтит Антон, пока Арсений стаскивает штаны.

Он остаётся в одних панталонах, которые призваны в этом веке называться бельем. И свобода — это, безусловно, классно, но Арсений хочет боксеры. Эти панталоны, кстати, тоже вымокшие, и неприятно холодят и пах, и ноги: и в стопке одежды их тоже не оказывается. Арсений мученически вздыхает и разворачивается к Антону.

— А тут нет фена? — стонет он.

Тот усмехается и качает головой.

— Просто толку мне сейчас надевать шмотки на мокрое тело? Пиздец.

— Иди полежи на солнышке, — жмёт плечами Антон, бухнувшись в кресло и изучая перстни на пятерне, массивные и напоминающие бюджетную версию перчатки из финала «Мстителей».

Не смотреть — не значит не знать; а мемов про распыление было не избежать.

— Чтобы я потом заблевал всё от солнечного удара? Я же даже от него не умру, у меня ещё месяц.

— Чё, опять вместе умирать что ль? Бля, — жалуется Антон. — Это значит случится какой-то говнизм снова. Не хочу.

— А как ты умер в прошлый раз?.. — спрашивает Арсений, облокотившись на палку, что держит балдахин.

— Меня твой батя пристрелил, когда я из комнаты вышел после твоей смерти. Типа ссаный предатель, вся хуйня.

Арсений давится воздухом.

— Да всё норм. Я же знал, что умру, — говорит Шастун и поднимает глаза.

И замирает; он скользит по телу Арсения взглядом медленно, пристально смотрит, будто пленённый. И в этом нет никакой оценки, скорее интерес, но Арсению всё равно становится неуютно. А потом Антон всё же поднимается к глазам, губу прикусив, и Арсений отводит взгляд, поёжившись едва.

— Я думал, ты будешь каким-то дохлым мамкиным зубрилой, а ты… ого, — он выдыхает шумно, и Арсений заливается краской. — Красивый очень.

— Значит, ты тоже подверженный стереотипам придурок, — огрызается Арсений. — Лучше бы сказал, что мне делать. Если скажешь «снять с себя бельё», я тебе уебу.

Антон дёргано отворачивает голову, смутившись, а потом предлагает несмело, поднимаясь с кресла:

— Я могу помочь, — говорит, но тут же забавно пугается и руки выбрасывает вперёд, огромными глазами на Арсения глядя. — Это не о том, что ты подумал! Просто я типа мультиведьмы, и я могу тебя огнём своим высушить, если хочешь, — тараторит он. — Никаких жёстких животных сексов, только сушка.

Арсения смешит, до чего он забавный, когда смущённый.

— И баранка. Ладно, давай, — отмахивается Арсений и плечи распрямляет. — Только умоляю, не подожги меня, я ведь не мультиведьма.

— Постараюсь, — чуть нервно усмехается Антон и, дёрнув рукой, озаряет полутёмную комнату жадным рыжим светом.

Арсений чувствует его далёкий жар даже стоя поодаль, и по телу бегут мурашки; ладонь Антона полыхает красивыми языками пламени, и тот сам смотрит на неё с некоторым неверием — странно всё это, дико почти. Он подходит ближе, и Арсений чуть отшатывается механически, но клокочущий в горле испуг унять пытается, потому что пламя — это всё-таки монстр. А они на деревянном корабле и гореть будут первыми. Но Антон со стихией почти ласков, аккуратен, как с крохотным зверьком, и руку Арсения тот берёт в свою, чтобы не нервничал и не натворил бед; а потом приближает огонь к его груди.

Жар приятный лижет кожу, и весь холод уходит куда-то в пятки, пока чужая ладонь водит туда-сюда медленно. Антон сосредоточенно следит за своими движениями, чуть играется пальцами на крупных каплях, не отвлекаясь от процесса, и Арсений млеет от его серьёзности, от тепла, от того, как бережно Антон сушит ему волосы, и те вьются мягкими кудрями; и смотрит.

Огонь кусает его однажды, когда их взгляды встречаются, и мурашки табунами бегут по телу; место жжёт, и у Арсения внизу живота тянет от этой боли — он сам пугается своих реакций. Но Антон ласково держит его запястье и тихий всхлип игнорирует, как и шумное дыхание, когда он спускается к белью. Арсения жарит, он ртом хватает воздух — от возбуждения он мнет пальцы, и член уже чуть привстаёт, но всё пропадает почти мгновенно.

— Всё, — только и говорит Антон, и ощущение мира сразу ударяет по Арсению обухом.

Антон уже сидит в кресле и изображает безразличие, давая ему одеться — но ему неспокойно, он нервно стучит по ручке кресла пальцами в тяжёлых перстнях и взглядом бегает по углам. Между ними виснет ощутимое напряжение, но Арсений свои желания унимает и запихивает подальше, не глядя на Антона больше — у того горят уши. К счастью, не буквально.

— Спасибо, — отвечает Арсений в конце концов.

И думает о том, что если бы Антон зашёл дальше и коснулся его тогда — он бы не отказался, горящий в желании; в этом, на самом деле, почему-то не видится ничего плохого. У него никогда не было времени и сил сближаться с кем-то достаточно, чтобы думать о сексе, но теперь будто есть — и его желания бьют по черепной коробке коварным ударом. Но это всего лишь желания телесной близости, контакта, изучения чужого тела и собственных удовольствий; потому что Арсений не может представить себя в постели с незнакомцем. А для чьего-то внимания он слишком сложный — на этом и заканчивает.

Он бросает на Антона тяжёлый взгляд, и тот губы поджимает ответно. Чувство обмана повисает в воздухе с обеих сторон, потому что Арсений, кажется, сам себе врёт, что он всем безразличен и что ему есть дело только до постели. А Антон, кажется, тоже о чём-то врёт, но Арсения не останавливает.

Тот ступает на палубу и оставляет этот обман при себе.

***

Они достигают Тортуги уже другим составом.

Оказывается, изначальная цель плавания галеона Эда была доплыть именно до неё — где-то здесь находится карибский «Часовщик», в котором Эд оставлял что-то себе на случай возвращения — а вот это уже другая совершенно история, впрочем, очень простая. Как узнаётся, Эд здесь за местное божество, и потому команда собирается так быстро и слушается его так чётко — потому что мёртвые вообще не должны воскресать.

А Эд тут второй раз, и феномен искательства бродит на уровне кабачных баек.

Впрочем, возвращаясь к немеханическим овцам. На пятый день пути они встречаются с королевским судном с Барбадоса и разворачивается бойня — и поначалу он старается если и бить, то хотя бы в селезёнку, а магию вообще упрятать куда подальше; но когда его пытаются бессовестно проткнуть в четвёртый раз, он начинает сомневаться в своих принципах и втягивается в игру. Но не слишком, всё-таки, самим перед собой прослыть убийцей хуже, чем быть им для остальных.

В этот раз они пробуют абордаж, и это оказывается веселее, чем просто лихо проигрывать; и выходят они с победой. Не то чтобы Арсения не беспокоили трупы, которые потом команда скидывает в море. Но не он это начинал, и у этого мира правила такие, и ещё тысячу причин может подойти. Арсений пытается оправдывать жестокость хоть как-то, но равнодушие императора Николая он не забудет никогда, и то, как ядра пушек сносили головы, тоже.

Но среди живых и пленённых на королевском судне находится Егор, которого Эд, почему-то, не слишком рад видеть в этот раз; тот одним выстрелом дробит цепи меж его рук и уходит к себе в каюту, а Булаткин печально смотрит ему вслед. Арсений застаёт это всё, первый обрадованный хорошим новостям, и не понимает, что у них произошло.

Хотя у них с Антоном тоже что-то, и он понимает, как трудно бывает дать ответ.

Но, впрочем, у них всё как всегда; они не обсуждают инцидент с пламенем, они продолжают стебать друг друга за мелочи и на двуспальной кровати засыпают друг к другу спинами. А просыпаются кучей рук и ног, дыша друг другу в грудь или макушку — так просто случается, и Арсений себя ни о чём не спрашивает, а Антон ничего об этом не говорит.

А потом случается вот что.

В вечер после захвата королевского судна они устраивают праздник с кучей заморской еды и хорошего алкоголя; но в обществе пиратов это скорее напоминает самую настоящую, родную вписку. Арсению, правда, всё это было чуждо; но Антон, кажется, наслаждается по полной, танцует под скрипку, на которой Арсений наигрывает тему из «Пиратов Карибского моря» и на язвительные комментарии отвечает, что такой музыки ещё нет, но пусть будет и, может, «станет реальным пиратским гимном». А потом он тоже пьёт, ест какое-то слишком вкусное вяленое мясо, заедая его апельсином, и от всего разнообразия у него воют оргазмом вкусовые сосочки — Арсений даже не знал, что так сильно любит еду, пока не побывал во временах наступившего большевизма.

А потом, прихватив с собой мутные бутылки с ромом, они заваливаются к себе в каюту. Кресло по праву теперь занимает Арсений — для того, чтобы развязать язык, нужно равновесие и концентрация, а последняя у него и так ни к чёрту после какого-то там стакана по счёту.

— Я так сопьюсь, Mon Cherмой дорогой, — делится он, едва ворочая языком, но при этом умудряясь выпендриваться. — Пиздец, и ведь спился бы, если бы ты не мутил воду. В нашем мире такого не было — пили ром, потому что вода прокисала.

— Хуер, — передразнивает его Антон. — Откуда ты всё это знаешь? — вдруг спрашивает Антон, хмуря брови. Он не садится на постель, заботливо заправленную Арсением, а падает на пол коряво. — Ты ведь даже не интересуешься пиратской хуйнёй этой.

— Когда у меня был какой-то вопрос, отец в детстве отправлял меня искать ответы в энциклопедии. У меня был большо-ой такой многотомник в Омске, — тянет Арсений с тоскующей улыбкой.

— Звучит как пиздец, если честно.

— Это он и был, но я скучаю иногда. Всё было проще, знаешь?

— Знаю, — кивает Антон и хлебает из склянки. — Но ты на самом деле не скучаешь, Арс.

— Я Арсений.

— Да переставай, — усмехается Антон, глядя куда-то в темноту ночного моря. — Ты не скучаешь по времени, когда твои родители тебя вынуждали быть самым лучшим, говорили, что если ты не будешь быстрее, выше и сильнее, то ты никому не нужен станешь, когда ты в одиннадцать ровно ложился спать. — На вопросительный взгляд Арсения он добавляет: — Мне Тимур рассказывал, что ты, как заводная игрушка с ключиком, по часам живёшь, по минутам. И ты не скучаешь по этому. Ты просто скучаешь по времени, когда нам не приходилось быть не собой, а кем-то другим, бежать куда-то, драться вечно. Когда тебе всё было понятно, что будет вечером или следующим утром. Так проще, но так уже не будет, Арс. Потому что ты изменился, как минимум.

Арсений поджимает губы — тот в чём-то прав, как раньше не будет и правда; старый он бы бегал здесь в истерике и пытался бы создать иллюзию контроля, но теперь Арсений полагается только на других людей. Тоже глупо, но временами эффективно — а ему самому страшно.

В побеге за ответственностью всю свою жизнь он отрекается от неё теперь, лишь бы его не трогали. И это — тоже глупо, но он когда-нибудь обязательно соберётся. Не сейчас.

— Всё-то ты знаешь, — отвечает Арсений ядовито. — Зачем ты узнавал про меня у Тимура?

— Потому что хотел понять, ты правда такой конченый, каким казался, или прикидываешься.

— И как?

— Правда.

Арсений хихикает глупо.

— И почему ты носишься со мной везде тогда, раз я такой ужасный конченый?

— Я не говорил ужасный, — Антон поднимает указательный палец деловито. — Просто помимо кончености в тебе много других интересных черт.

— А ещё я, возможно, твой соулмейт, — добавляет Арсений с лёгкой руки.

— А ещё ты, возможно, мой соулмейт, — вторит Антон.

Молчат.

— Я думал об этом, — делится Арсений. — Когда встретил тебя тут. Типа, третий раз подряд — это уже закономерность.

— Но Эда с Егором мы встречаем тут тоже.

— Ага.

Арсений думает на секунду — это ведь его шанс всё это прекратить, перестать умирать и бегать. Остановить часы навсегда, но не своё сердце, что уже устало к третьей жизни постоянно коротить, и Арсений, всё-таки, выберет спокойствие любопытству, как там что в этой истории было — она жестока и безжалостна, и она пережуёт его и выплюнет мешком костей без души.

Арсений дёргается вперёд, валится на пол и тянется к Антону, чтобы поцеловать и остановить, возможно, их мучения, но тот в последнюю секунду хватает его за плечи.

— Эй, эй, тихо, всё, — тараторит он, и Арсений чувствует, как у него внутри всё обрывается.

Он тихо скулит, так жалко, потому что всё ноет внутри, а потом приваливается к стенке. Арсений чувствует на себе чужой взгляд и закрывает лицо руками, но это ощущение не пропадает. Во взгляде Антона нет осуждения, только сочувствие и понимание, но он умнее и ему хватает мозгов не принимать импульсивных решений.

— Ты, да и я тем более, не хочешь остаться здесь, где нас могут выкинуть в море или убить колдовством, где нет ни электричества, ни чего-то нам привычного, — вкрадчиво произносит он минутой спустя.

И тогда Арсений понимает, что, может, уровень эрудиции у него и выше, но Антон не глупее его, хоть знаний как таковых у него меньше. Он просто более подготовленный к миру, который может его встретить; а Арсений в состоянии только наигрывать что-то на инструментах и сказать пару фраз на другом языке. А они ведь почти ни с кем не разговаривают даже — до Арсения доходит эта мысль, когда он смотрит на Антона и понимает, что весь его мир буквально замыкается на нём. Они держатся особняком, понимая другу друга так, как никто другой, пускай не понимают при этом вовсе.

И Арсения не удивляет больше, что они могут быть родственными душами.

— Да, ты прав, — тихо признаёт Арсений. — Пиздец, а если правда?

Антон усмехается как-то грустно, и у Арсения что-то ёкает. Через мгновение на лице Антона привычная беспечность, и Арсений поражается, как можно быть таким безразличным — он ни разу не видел Антона действительно переживающим, кроме дня, когда он говорил про маму. Для него любая эмоция — пустышка будто, мимолётная слабость, и это режет внутри почему-то, хотя Арсению дела не должно быть, что там у кого на душе.

Антон взрослый мальчик, сам решит, что ему чувствовать и нет; а Арсений сам даже за себя того решить не может.

— Ну и что, — жмёт плечами он. — Нас же никто не заставляет жениться. Поцелуемся когда-нибудь потом, когда вернёмся домой, и всё. Хуйня вопрос.

Арсений усмехается, но внутри что-то пережимает; он надеялся, что в качестве выплаты за страдания он получит хотя бы кроху любви, но это и правда — хуйня вопрос. Арсений без любви, как рыба в воде — и сейчас он примет это с достоинством; и выжмет из Урании все соки.

И в тот момент что-то в нём неуловимо меняется; ломается, чтобы больше никогда не быть восстановленным, даже если его будет любить весь мир. Он хочет на лбу себе высечь не иметь ожиданий; и то, что справедливости нет.

А потом сам с себя смеётся — Урания вскрывает его самые старые раны, что уже шрамами стали и заставляет стать драматиком. Он оглядывается на Антона, что смотрит на него украдкой, и думает, что любовь Антона не нужна ему. Чья угодно, но не его.

И это не правда — ему подойдёт любая, главное, здоровая и не приносящая боли.

Для другой у него есть родители. Это понимание режет по живому, хоть теперь он никому ничего не должен — быть идеальным, умным, не позорить честь семьи и идти по тому пути, что считается правильным. Вот только и идти ему некуда. Театральных вузов ещё не придумали, а быть шутом на площадях равно подписать себе приговор на бесконечные насмешки. Арсений тяжело вздыхает и хлебает из бутылки; ром обжигает глотку и вместе с ней разум ошпаривает.

— Ты прав, — кивает он, а рвётся подняться, но Шастун хватает его за бёдра и роняет назад.

— Арс…

— А если мы не вернёмся никуда? Эд вернулся в двадцать седьмой жизни, а нам типа, на блюдечке с золотой каёмочкой в одну из десяти? — перебивает его Арсений.

Алкоголь бьёт ему в голову, и он вспыхивает — Антон думает, что умнее его?

— Ну, значит, подождём что-то поближе, чем какая-то временная пердь.

Арсений сдувается, как воздушный шарик, моментально.

— Ладно, ты прав. Почему ты, блять, прав?

Антон смеётся и поглаживает большим пальцем его бок.

— Арс, скажи, у тебя много было друзей в школе?

Арсений хмурится, даже перестав вылизывать горлышко бутылки.

— Никого, Серёга в другой учился, — отвечает заторможенно.

— Это видно, — говорит Антон в ответ, и Арсений уже надувается с возмущённым вдохом как рыба-ёж. — Не подумай, не хочу обидеть, но у тебя нулевая социализация.

— Какие слова ты знаешь.

Антон цокает и глаза закатывает показательно.

— А ты вот знаешь, что такое «мид», «пушить» или «пик»?

— Пик — это острый конец холодного оружия! Или вершина горы! Или карточная масть! Или верхняя точка чего-либо! — накидывает Арсений, а потом присасывается к бутылке снова.

— Пик, Арсений, это набор из пяти персонажей, которые вы набрали перед игрой.

— Какой игрой?

— Перед раундом в «Доте».

— Боже, ты ещё и дотер.

— А ты задрот, и совсем не в играх, но ты от этого не нравишься меньше.

— Мой интеллект ещё при… погоди, я тебе что? — Арсений разворачивается и накреняет бутылку так, что из неё на дерево течёт ром. — Бля, да ты обсирал меня пару месяцев назад!

— Вот именно, пару месяцев назад. Не говори, что после мешка муки, конных прогулок, революции и спасения принцессы, падающей с башни, ты так же меня ненавидишь, — отмахивается Антон с улыбкой.

— Ну мешок муки, конечно, особенно весом, — хмыкает Арсений и откидывается спиной на стенку.

Какая-то сонная мошка, застрявшая между досками корабля, истерично бьётся в иллюминатор, где сияет луна, волны рябью посеребрив. Арсений, наверное, отдает ей последние крохи своего недовольства.

— Я хочу быть тебе другом, — говорит Антон, и это пробивает Арсеньевскую броню очень жестоко.

Не он заставляет дружить с собой, а Антон сам говорит открыто — и это столь же обезоруживающе, сколь странно. Он же не должен даже дышать рядом с такими, как Арсений — они с разных полюсов совершенно, и Антона бесит его занудство, и истеричность, и самолюбие местами запредельное.

— Но…

— Можно? — перебивает его Шастун, и у Арсения нет уже сил раздражаться: он только улыбается ему, глаза опустив.

— Можно, mon cher, — говорит Арсений в ответ, и от этого всего ему как-то слишком радостно — будто ему сказали, что вот, в следующей жизни всё будет отлично, и тебе больше не придётся никуда бежать.

— Бля, ты теперь постоянно будешь эту фигню говорить?

— Это не фигня, это язык целой нации и ещё чуть-чуть других наций.

Антон хочет быть ему другом; Арсений хочет, чтобы Антон повторил тот трюк с огнём и довёл его до конца. Но молчит и, вопреки внутренним протестам, старается не решать за других, что они действительно хотят, какими бы странными не были их желания.

И на тот день это победа.

А потом они всё же достигают Тортуги, возвращаясь к овцам; и находят «Часовщик» среди грязных и душных кабаков. На дворе вдруг оказывается конец октября, и в городе — День Мёртвых, и всё вокруг в разноцветных черепах, повсюду пьянство и табачным дымом затянуты все пустые пространства. Арсения сначала вводит в ступор повсеместный смех и гомон, гитарные отзвуки где-то вдали, а потом захватывает безудержный восторг. Здесь в смерти нет трагедии, здесь смерть — это повод думать, что над твоей головой всегда есть кто-то, кто может помочь, это праздник, на котором все пьют и чествуют Барона Субботу. И Арсений счастлив хоть раз не ощущать свои множественные смерти трагедией — здесь он умрёт, и всем будет весело.

И внутри «Часовщика» девушка-испанка разукрашена гримом под черепушку, улыбается им и проводит к столику сквозь гирлянды из бархатцев под низкими потолками, уткнувшись носом в которые, Антон чихает так, что едва не сносит цветастые подсвечники с полок и пару стульев.

Но несмотря на эти мелочи жизни, Арсений улыбается так, что ему сводит скулы, заказывает какой-то коктейль, и чтобы трубочка обязательно со шляпкой, и качается под незнакомую латину из колонок. Антон приносит шесть штук водок с перцем, традиционных на праздник, и Арсений понимает, что будет завтра заранее. Но отказываться не смеет — лучше не злить Матушку Бриджит.

— Бля, а здесь случайно нет трусов? — спрашивает он после коктейля, когда смелости ему уже хватает не стесняться говорить всякую чушь. — А то меня эта вечно мокрая тряпка заебала уже.

— Ну да, с Антоном на одной-то кровати спать, — говорит Эд с ухмылкой, проворачивая стакан с чистым коньяком.

— Да блин, не поэтому! — возмущается Арсений, а Антон тихо смеётся, а потом, чокнувшись с Эдом, закидывает в себя водку. — Мы в этих боях ваших морских как мокрые курицы.

— Крысы трюмные, — поддакивает Шастун, и Арсений благодарен ему за поддержку — хоть какую. — Да меня тоже заебало, по правде говоря, наконец, кто-то это сказал, а то мне стрёмно было. Я пойду спрошу, хошь?

— Хочу, — кивает Арсений и тянется за водкой. — Четыре штуки попроси.

Она пахнет так резко, что ноздри хотят зашиться и больше никогда не чувствовать запах; хотя в двадцать первом веке у него был шанс, но в двадцать первом веке Арсений водку не пил и вряд ли бы начал. Но Арсений всё равно решительно подносит её к губам, пока Антона нет, чтобы не ржал.

— Я сказал Егору, шо если найду соулмейта, засосу его и останусь, где придётся, — вдруг произносит Эд, и Арсений чуть не переворачивает стопку.

— Чё?

— Мы в девятнадцатом веке посрались с ним, короче, ну и я сказал, что кину его, если соула найду. Не его его, а путешествия эти уебанские.

Арсений пялится на него с выпученными глазами, поставив несчастную рюмку назад, руки перед собой складывает. Эда можно понять, в какой-то степени — у него за спиной полсотни жизней, и он устал. Арсений на третьей-то устал, не говоря о десятке или нескольких.

— Но ты же любишь его.

— Люблю, куда я денусь. — Он губы поджимает устало. — Просто я заебался, Арсений. А если нету у меня соулмейта? А если этого пиздюка не существует? Если конец этого всего — просто ебливая реальная смерть?

Арсений вздыхает тяжело и всё-таки пьёт; но он не ожидает того, что наступает после. Глаза жгут слёзы, но это меньшее из бед — в его глотке пожар, а сопли начинают течь водопадом.

— Бля, тебя будто через жопу надули, — говорит Эд почти равнодушно.

Арсений кашляет ещё минуту прежде, чем восстанавливает дыхание и перестаёт сморкаться.

— У вас других манипуляций не бывает, походу. Знаешь что, — начинает было Арсений, но Антон возвращается и пихает ему пачку трусов из трёх штук. Арсений хочет понюхать запах свежего трикотажа, а не пота и пыли; но делать этого он, конечно, не будет. На глазах у всех.

— Mon cher, принеси водки без перца, а?

— Бля, я чё, проебал, как ты это пил? — Антон выглядит настолько расстроенным, что Арсению специально для него хочется выпить этот ужас ещё раз; но глотка дороже, ему ещё сосать у судьбы. — Ладно, ща приду, — вздыхает он так, словно минимум утонула Евразия, и уходит к бару.

Арсений разворачивается к Эду и говорит спешно, пока Антон не вернулся. Голову ведёт, но слова удивительно складываются в очередной какой-то пафос:

— Эд, ты выглядишь человеком, которому уже всё равно, умирать просто или умирать от Урании. Так что достань свой язык из места, где тебе Егор делает хорошо по-злобному, у кают тонкие стены, и поговори с ним нормально. Я понимаю, умирать тысячу раз в поисках соула не прикольно, но разница невелика, когда ты просто хочешь сдохнуть. А так ты хотя бы рядом с тем, кого любишь. Тем более, твой соул, вероятно, кто-то из нас с Антоном. И только попробуй меня щас засосать, я тебе уебу, а я пьяный, и я ведь правда уебу, — Арсений агрессивно дышит на него спиртом. — Мне вот эта вся хуйня нахуй не нужна. Поигрались с корабликами и хватит, я хочу в цивилизацию.

— Чё, про эту хуйню базарите? — Антон ставит какие-то цветастые шоты на стол и садится рядом, и Егор тоже — немного потерянный и отстранённый.

— Да. Все же просекли, что кто-то из нас кому-то родственная душа?

Егор кивает, глядя на Эда с такой печалью, что Арсений хочет залить в него водку с перцем — тогда его внимание переключится на что-то более острое и полыхающее.

— Только уговор, никаких пососушек, пока мы не окажемся хотя бы в совке, — говорит Арсений раздражённо. — Меня заебали уже эти отсталые эпохи. Я, конечно, говорил, что родился не в том веке, но не настолько не в том.

У него внутри необъяснимая злость и энергия после водки.

— Не злитесь, Ваше Сиятельство, — с усмешкой говорит Антон.

— Я сейчас на тебя так позлюсь, охуеешь.

Арсений реально готов рычать, как бешеная чихуа-хуа, если кто-то ещё примется его успокаивать.

— Чё послаще? — спрашивает он у Шастуна, и тот смеётся, а потом двигает к нему синий шот.

Но в его улыбке столько мягкости, почти любви к его этим выпадам, что всю злобу сдувает напрочь, и Арсений улыбается ответно уголком губ и делает вид, что уступил.

— Егор, пойдём на улицу, поговорим, — вдруг встревает Эд.

— Выглядит так, будто ты собрался его бить, — хмыкает Антон скорее шутливо, но потом напрягается, забавно брови выгнув. — Не собрался же?..

Эд мотает головой, а потом протягивает Егору свою ладонь. Они уходят, а Антон подсаживается ближе к Арсению, и они пьют. Много пьют, на самом деле, как и всегда. Арсению мир под алкоголем кажется совсем иным, в меньшей степени пугающим, а Антон — красивым. Красивым, и весёлым, и его беззаботность ощущается лишь умением привыкать, абстрагироваться, чувствовать больше хорошего, а не глупостью совсем. Арсений улыбается так, что у него болит челюсть, с его шуток, и с перепалок их несерьёзных. Антон учит его чему-то новому — быть проще — и вырезает своей улыбкой в памяти эти мысли. А в его глазах видится столько заботы, словно Арсений что-то значит — или начинает значить, и это перестаёт быть просто союзничеством для взаимной выгоды. Антон говорит ему что-то про «Доту», и Арсений, конечно, указывает, что это глупая игра — но потом слушает ещё пятнадцать минут о том, как Антон когда-то там не спушил какую-то башню. А Антон говорит, говорит — и улыбается до гусиных лапок у глаз.

Но ничего не идёт к серьёзным разговорам в этот раз — потому что Арсений слышит, как в баре ставят заставку «Дикого ангела», и не может сидеть на месте, пьяный настолько, что мир плавится, как часы на картинах Сальвадора Дали. Но сегодня можно — Барон Суббота был бы доволен, покровительствуя пьяницам и бандитам. Да и теперь каждый день можно — потому что нет ни будильников, ни мест, куда нельзя опоздать, ни какого-то толка вообще жить по часам — вопреки.

Арсений качается, удерживая едва в руке стакан с оставшимся хорошим ромом, а не той спиртной бурдой с корабля, под песню Натальи Орейро и чувствует, как его пальцы цепляет чужая тёплая ладонь, кольцами холодящая кожу. Антон Арсения кружит, а потом приобнимает за талию, спиной прижимая к груди; и если бы не опора, Попов бы давно обвалился мешком бескостным на пол, но мир всего лишь теряет равновесие и фокус. Зато сам Арсений приобретает какую-то вдохновляющую решимость, что они с Шастуном напополам делят.

У Арсения по предплечью течёт тепло, и камни светятся неестественно-ярко перед глазами; Арсений разворачивается и даёт себе слово не смотреть на губы. Но он смотрит в глаза, и это сразу становится поражением в несуществующей войне, в которой Арсений проигрывает и выигрывает сразу. Его пальцы блуждают у Антона в прядках волос, что убраны от лица забавным ёжиком банданой красной. Он водит под ней пальцами у кромки волос, и Антон прикрывает глаза — Арсений улыбается тому, насколько это невинное местечко для возбуждения.

Почему-то его больше не отталкивает то, что Антон — это Антон; как в моменте его не пугает, что в душевых на втором этаже они оказываются вместе, и потёртые, просоленные рубашки, и драные местами штаны — всё это оказывается кучей на полу у раковины. Всё, чего боится Арсений — это поцеловать его в порыве, не удержаться, и навсегда лишить их реальной возможности вернуться домой и там уже разойтись, как в море корабли.

Только как будто и расходиться уже не хочется, когда горячая вода льётся по плечам в полутёмной душевой, и когда чужие губы целуют его ключицы, а сам Антон, согнувшись в три погибели, бормочет между касаниями что-то про невозможность. Но Арсений верит — после титула графа, после колдовства, после того, как он перед Антоном душой и телом — нагой, прозрачный просто, — возможно всё. И никогда, никогда нельзя зарекаться.

Арсений руками гладит его шею, пока под кипятком почти возбуждается только сильнее, плечи едва царапает, губами тычется куда-то туда же, чтобы удержаться, чтобы губы не найти своими, и это почти сводит его с ума. Но сильнее потом Антон, чья ладонь ухает куда-то вниз и делает хорошо, заставляет лбом уткнуться в его щёку, шептать что-то нежное очень на всех языках, ему известных, сразу. А там уже и «mon cher» приобретает какую-то совершенно новую окраску, совсем далёкую от голого стёба.

Он никогда не был ни с одним человеком так откровенен; он никогда не целовал плечи, и ему не целовали тоже, и теперь это щемит какой-то робкой нежностью, далёким восторгом; чужая горячая кожа под пальцами ему надолго врежется в память, как и мутный взгляд, и негромкие стоны сквозь приоткрытые губы — Антон красивый, когда ему хорошо. И жмурится забавно.

Арсений по ощущениям сжимается до крохотной точки, почти исчезает будто, когда его накрывает оргазмом от касания к чувствительному местечку под членом, и тянет Антона за волосы на затылке; удовольствие растекается долгожданной горячей волной, и мышцы будто из струн превращаются во что-то мягкое и совсем не звучащее.

Антон целует его под челюстью и пропадает за запотевшим стеклом.

Они бредут потом, поймав Эда с Егором где-то по дороге держащимися за руки, к кладбищу, где разукрашенный народ так же веселится и подбрасывает даров Маме Бриджит. Все пьяны и счастливы, и Арсений, что вместе с оргазмом теряет половину опьянения, думает, что родись он в этом веке, он был бы, наверное, счастлив тоже. Просто он знает, как может быть, и всё это теряет вес — но эта безоглядная радость воодушевляет даже. Это огромный труд — жить в таком мире и не падать духом. Но, возможно, жить можно, где угодно, и духом всё равно падать в страхе перед будущим или перед настоящим.

Антон пропадает куда-то на время, а когда возвращается, выглядит таким же задумчивым, как в «Часовщике» в прошлой жизни, но мягким и спокойным; он приобнимает Арсения за бок, и тот голову укладывает к нему на плечо опять, потому что шея уже её не держит. Арсения клонит в сон, зато он напился вкусного алкоголя, получил такую нужную ему близость, и стоит в нормальных трусах — что ещё нужно для счастья?

На самом деле, много чего, но этого пока хватает для начала.

Антон смотрит куда-то вдаль за огоньки свеч, где розовеет море в зачатке солнца; Арсений смотрит на него и думает о том, что их встреча здесь не была ошибкой. Они учат друг друга многому, они учатся сами — он видит его совсем другим человеком, нежели тройкой веков вперёд. И теперь его хочется узнавать, найти ещё уголки и глубины, зарыться в его раны и радости — а потом можно и назад в будущее; уже другими людьми.

Арсений, стоя с ним поодаль от толпы, открывает часы, и хмурится — от сегодняшнего пребывания в баре не убавилось и часа, и сначала он пугается — вдруг они всё же натворили дел? Но потом секунда утекает куда-то в механизмы, и его отпускает, а Антон усмехается где-то над его головой.

— Хорошая женщина эта Мама Бриджит.

Арсений смотрит на него удивлённо, и Антон смеётся со своей этой внутренней язвой привычной.

— В мире, где работает колдовство, и духи иногда бывают на твоей стороне, — говорит он и показывает свои часы, где те же цифры знаменуют часы и минуты тоже с разницей в единицу — совсем близко.

— Я подумал, так будет быстрее. Мы же всё-таки союзники, нам надо держаться вместе.

Антон чуть лукавит — это слышно в его тоне, но Арсений признаёт его правду на этот раз. Они разворачиваются и уходят с кладбища, а потом и из города, оставляя Тортугу за спинами. Впереди ещё две недели плавания на странных берегах.

Их ждёт рассвет и, непременно, море.

***

Арсений просыпается в груде из одеял: его жарит, и от этого нет спасения, кроме пробравшегося к телу холодка, когда что-то горячее, ранее батареей лежащее рядом, пропадает. Горло сковано жаждой, и он сипит что-то неразборчивое, на что только слышит в ответ совсем тихое и ласковое:

— Спи, я сейчас принесу воды.

Одеяло спускается чуть ниже, и плечи сразу обдаёт прохладой.

— Спасибо, mon cher, — шепчет Арсений в ответ и пропадает во сне снова.

Повезло ему, думает перед.

***

Арсений просыпается в позднем часу от неясной тревоги. Где-то между рёбер копошится волнение щекоткой, и по телу будто бы течёт глухая слабость. Он садится на постели, спину скрючив, и тянется к Антону, но не успевает рукой коснуться его ноги, мелькающей меж складок одеяла. Что-то не даёт ему разбудить его, и Арсений хмурится — но желание ускользает куда-то в щели свистящих окон. Ночь неспокойная, ветреная, но этот свист идёт на убыль, и в каюте воцаряется тишина почти гробовая. Только Эд ёрзает за стеной, но и эти звуки вскоре становятся неважными.

— Арс, — слышит вдруг Арсений, и оглядывается дёргано, когда Антон тёплыми пальцами касается его запястья. — Ты чего, Арс?

Тот выглядит бодрым, словно проснулся давно, а не спал беспробудно пару мгновений назад. Арсений смотрит на него, и так отчаянно хочет остаться, но его тянет на палубу; он смотрит на дверь, пальцами цепляясь за чужое запястье. Но усталость добирается и до них. Чужая рука ускользает из пальцев, и без неё ужасно холодно, но времени нет — пора идти.

Арсений понятия не имеет, куда.

Тонкий голос зовёт его, просит выйти наружу, просит избавить его от одиночества, что в пучине морей сжирает молящего; Арсений идёт — как тут не идти. Эхо страждующее, почти кричащее, и у Арсения от него внутри всё судорогой и необъятной страстью, почти любовью, что разрывает грудину. Его не касается ни ветерка, когда он скрипит дверью, но его тут же дёргают назад, и необузданная, громадная злость охватывает его вмиг. Антона он против воли толкает со всей силы вглубь темноты комнаты и дверь за спиной захлопывает.

Внутри всё липкими лапами испуга охвачено, потому что единственное место, где он должен быть сейчас, это постель, что они с Антоном делят. Но ярость за попытки не дать ему найти любовь так велика, что Арсений чувствует стук в ушах. Перед глазами нечёткий мир, что взывает к его участию и просит делать шаг за шагом по замершему кораблю, и Арсений идёт, ведомый сердцем, что просит его поискать выход в воде.

Вокруг него ещё люди, но Арсений знает, что он такой единственный, и любовь суждена ему одному — и так должно быть. Позади он слышит чужие голоса; но через безразличие просачиваются едва только хорошо знакомые. Эд рявкает что-то про то, что его непременно нужно остановить, и гнев вспыхивает с новой силой. Он поворачивается к борту; голос поёт до того прекрасные песни, что у Арсения всё заходится восхищением и желанием слушать их всю оставшуюся жизнь. Ноги с лёгкостью шагают по дереву в заусенцах, царапают стопы, но Арсений продолжает идти.

Голову затягивает приятный туман, и уже не важен ни Антон, ни корабль, что встаёт в море намертво; лишь чудный голос и силуэт прекрасной девушки где-то вдалеке. А Арсений же даже не любит девушек — проскальзывает где-то в закромах извилин. Но эта девушка — самое прекрасное, что Арсений видел, и видели миры, раз такой красоты он не встречал ни в одном из времён. Он ступает на край борта, глядя в далёкие горы и на бесшумное, мёртвое море.

Мёртвые не рассказывают сказок.

Оттуда из пучин сверкают самые волшебные глаза на свете белом, и Арсений теряет дыхание и дар речи. Он улыбается безумцем и распахивает руки для объятий прекрасной девы, что забрала его сердце, что ждёт его там, одинокая и несчастная — и шагает в пустоту.

Его сердце сладостно сжимается в предвкушении, чтобы потом быть выбитым из груди.

Арсений падает лопатками на палубу и задыхается от секундной боли, а потом захлёбывается злобой. Антон давит его к полу своим телом и дёргает за руку, отпустив такелаж. Перстень с голубым камнем как влитой садится на палец и мучительной волной разжигает в теле пламя, что не сравнится ни с одним костром. Арсений кричит почти животно, не своим голосом орёт проклятья, выгнувшись до хруста от собственного страдания, пока Антон, удерживая его руки, шепчет извинения куда-то в его кудри.

Арсений хватает ночной воздух ртом, пока ловит звуки — первое, на что у него есть силы после этой пытки; на корабле начинается суета, а где-то вдалеке звучит пушечный залп — слишком далеко, чтобы быть их собственным.

— Арсений, — бормочет Антон. — Арсений, скажи мне хоть что-то, прошу тебя, золото, блять, Арс, — он отпускает его руки и щёки накрывает ладонями, и у Арсения всё сжимается от этой нежданной нежности.

— Золото? — переспрашивает он глупо.

Да какое он золото, он максимум — алюминий, что гнётся под обстоятельствами любого рода. Но Антон почему-то говорит — золото; и надо верить, потому что он же говорил никуда не идти.

После двух ночи не происходит вообще ничего хорошего — это ему говорили и до Антона.

Тот выдыхает так шумно, что ветру впору и появиться — корабль стоит на месте, а паруса висят мёртвым грузом. Арсений приподнимается на локти и оглядывается — Эд с Егором и боцманом бегают, как в зад укушеные роем пчёл, и Арсений оглядывается на Антона.

— Нет, блять, Ураний, — выдыхает тот, и его лицо грубеет сразу, стоит тревоге с него сойти.

Но губы Арсения трогает улыбка — переживал, получается.

— Хватит, блять, трепаться, вставайте, нахуй! — орёт Эд взбешенно, и Антон подскакивает тут же. Арсению руку тянет, и тот собирает все силы, чтобы подняться. — Арсений, смогёшь намутить ветер?! У нас хвост, а мы, бля, встали из-за сирен, нахуй, прибавь ходу!

Арсений пугается и оглядывается на Антона; он хватается за такелаж снова и бросает ему прежде, чем оттолкнуться от пола:

— У вас кольцо. Ебашьте, Ваше Сиятельство.

И в этом столько веры, что у Арсения в самом деле нет шанса не ебашить.

Шастун тащит с края смерти остальную команду, мастерски прыгая между верёвками, а Арсений встаёт, руки раскинув и пытается собрать в себе всё желание спасти этот кораблик, или хотя бы то, что после этого дня от него останется; его часы уже тикают, и оставшийся час не отсрочить больше никак — если бы не Мамочка Бриджит, он бы уже плавал с рыбами в обители Дейви Джонса и кровожадных русалок.

И плевать, что они с Антоном так и не поговорили о том, что было между ними двумя неделями ранее, и плевать, что тот назвал его золотом — у них ещё будет время; у них этого времени — несколько нецелых жизней.

А пока Арсения наконец начинает гнуть к земле собственное колдовство — его артерии разрывает небывалое могущество, и он смеётся, как безумец от невозможности происходящего. Будто бы он в каком-то диком сне под наркотиками, что ему в качестве прикола закинул в воду Антон, но собственная магия бьёт его по рукам за эти мысли — и правильно. Его невероятная фантазия даже под химией никогда бы не выдумала Антона — такого, каким он есть сейчас, и каким он никогда его не знал: заботливого, весёлого и, конечно, несусветного дурака, но всё-таки не кретина. Вдруг корабль озаряет электрическим светом, и Попову кажется, что он буром пробьёт все палубы корабля, но электричество руку обнимает вьюном и крепким ударом в небосвод собирает грозовые тучи. Ветер наконец поднимается, и команда будто просыпается ото сна, озираясь по сторонам, а Эд смеётся хрипло взахлёб и командует:

— Поднять паруса! Готовить пушки!

И только потом Арсений замечает корабль, что следует за ними по пятам и почти догоняет. И на корабле этом две сабли скрещенных, и суета, и они только прибавляют ходу, равняясь на них почти.

— Спасибо бы сказали, — фыркает Арсений и берётся за шпагу.

— А то тебя чуть русалки не сожрали, а они там наживаются на всём готовом? — со смешком спрашивает Антон, спрыгнувший с борта.

— А то меня чуть русалки не сожрали, а они там наживаются на всём готовом, — вторит ему Арсений с лихой улыбкой — шпага лязгает о футляр.

— На абордаж! — рявкает Эд, и Арсению колет пальцы от предвкушения бойни.

В принципе, эти его тоже будут хотя бы хотеть пырнуть, и совесть за ответные убийства грызть будет не так сильно — сегодня планка опустилась чуть ниже. Арсений начинает понимать, почему Эд сходит с ума, но его это волнует крайне мало, пока в крови плещется адреналин и глупое, почти детское желание отомстить за свою боль хоть как-то; хоть на ком-то, кто заслужил злобу.

Они с Антоном, стоит пиратам другого судна прыгнуть на их борт, сталкиваются спинами и держатся друг друга. Лязг шпаг и сабель стоит звенящий, и Арсений, спасибо Эду, наконец умеет держать холодное оружие в руках и даже им сражаться — он не был бы собой, если бы не высасывал крупицы знаний из этого невероятной степени ужаса.

Арсений отбивает удар какого-то грязного противного мужика, у которого за волосами не видно лица, и это, наверное, его проблема, но Антон вдруг валится на него со спины, а мимо, прямо в мачту, летит сгусток магии, который начинает проедать дерево словно термитным роем. И тогда Арсений понимает, что все его попытки спасти галеон были тщетны с самого начала, но теперь в душе играет обида за свои старания.

— Пиздец ты тушканчик, — ноет он, сталкивая с себя Антона, пока им к горлу не приставили лезвие.

— А ты шпротик.

— Хорошая попытка. — Арсений вскакивает на ноги и поступает совсем не по-пацански, но единственно верно — и бьёт врагу между ног. — Но тогда я должен был сказать тушёнканчик. Учись, пока я жив.

Они вновь жмутся друг к другу лопатками.

— А это сколько? Минут двадцать? Хороший курс получается, полезный, — отвечает Антон насмешливо.

— Начинать надо с малого, — но последнее Арсений довывает, потому что прямо над его головой пролетает огненный шар и чуть кусает его прядку волос.

И Арсений устаёт в мире магии играть по-человечески — у него на счету совсем мало, и если помирать, так с музыкой. Швырнув в сторону шпагу, он говорит, давая молниям пожирать руки:

— Поиграем, значит?

И Антон словно с цепи срывается следом — как будто бы если совесть Арсения дала добро, то точно можно. Он, сверкнув единственным оставшимся кольцом, вспыхивает буквально — его руки горят фиолетовым пламенем, и это как-то особенно зловеще выглядит, возбуждающе даже; у Арсения мурашки тяжёлые по коже бегут.

— Ты ж моя ведь… мочка, — кряхтит Арсений, отшвыривая от себя какого-то особенно агрессивного чмыря.

— А ты тот вечно треплющийся кот, — отвечает Антон, кастуя снаряды в ладонях. — И чсв до небес.

— Спасибо за комплимент, Салем классный, — и ещё одно тело летит в сторону.

Но, глядя на то, как вокруг них собирается всё больше людей, а где-то и вовсе столетние скелеты бродят (ни к чему удивляться — Арсений так скоро и в инопланетян с планеты «зю» поверит), Арсений усмехается и решает поступить умнее — ведь где шторм, там и воронка. А где воронка, там и рундук. А всем им туда и надо.

— Прикрой меня! — кричит он Антону и хватает чужую шпагу с палубы, словно палочку растению приставляя.

Силы эти ему всё равно больше не будут нужны. И он под хлынувшим дождём стоит недвижимой скалой, пока молния несмелым потоком, но всё же рвётся наружу, собирая где-то в поднебесье грузные клубни туч, и ветер пускает у воды чуть поодаль одним движением — всё это, будто предсмертным подарком, даётся ему легко. И в награду чужой испуг, Арсений упивается им, как самый настоящий злодей, и голова затянута каким-то слепым безумством, жадной жестокостью — потому что никто на добро ему не ответит добром; не здесь.

Но наслаждается своим триумфом он всего жалкую минуту, а потом вспышка боли разбивается о его грудь и начинает стремительно разрастаться внутри, выжирать кости с голодом. Взгляд Антона потерянный, напуганный, и вот его испуг уже не значит ничего хорошего; и только потом Арсений понимает — эта боль есть его вина.

Антон даёт осечку, промахивается и попадает мимо врага, но в него всё равно; и, хоть Арсений давно не может назвать их врагами, всё равно губы дерёт улыбка. А потом его кашлем пробирает и по губам течёт чёрная кровь. Ноги подкашиваются, лишённые сил всячески — Антон ловит его плечи у земли, а его место занимает Егор, более способный в делах фехтовальных.

Дождь продолжает хлестать им по лицам, воронка утягивает корабль противника, а молнии на небесах сверкают гневом богов уже без участия Арсения. А потом с оглушительным грохотом с «Чёрной жемчужины» валится мачта, и их всех почти переворачивает, но Антон успевает затащить его под лестницу к капитанскому мостику. Но галеон — сильный, галеон выдерживает и этот удар, но, наверное, тоже последний. Если бы Арсения попросили описать хаос, он бы описал это место.

Грудь горит болью, а потом и живот, и ноги — всё тело сводит тисками чёрной магии, и Арсений тихо скулит, чёрные зубы стиснув.

— Криворукий еблан, надо тебе, чтобы я помучался, — ноет он, и Антон усмехается невесело.

— Ты бы всё равно подох.

— А ты твердолобый придурок. Мог бы извиниться.

Антон смотрит на него, держа его голову на коленях, и тут, в полутьме лестницы, бой идёт где-то далеко и будто бы тише. Он усмехается и гладит его большим пальцем по переносице.

— Извинюсь, обязательно, — говорит Шастун с неясной эмоцией, и Арсений старается не падать духом, где попало. — Не отвяжешься от меня.

Хотя руки Антона, всё-таки, чуть больше, чем «где попало». В который уже раз тот наблюдает его смерть, и это как-то не весело, особенно когда неделями ранее ты целовал ту грудь, что сейчас разъедает чернющая горечь.

— Ну тогда увидимся, — говорит Арсений с улыбкой, ударив его кончиком пальца по носу в последнем слабом рывке.

— Увидимся, — отвечает тот.

Арсений хочет верить, что не отвяжется. По крайней мере, пока вся эта херня не закончится; да и происходит она вовсе не из-за него, и, по сути, её конец в их руках, потому что Арсений уверен глупо, что всё должно быть именно так. И от этого что-то тянет ещё сильнее. А может, это просто колдовство.

Так заканчивается четвёртая жизнь Арсения Попова.