поцелуй меня

Когда Ваня заявляет, что Окси по Славе страдает и цветами блюет, Гнойный долго смеется. Конечно, Великий Аксюмерон страдает по нему. В такое и придурок не поверит. Но становится как-то не по себе, так, что даже пиво отставлено в сторону на пару минут.

— Откуда инфа? — интересуется Гной, решая, что сейчас в этой комнате слишком душно. Следит, как Фаллен от телефона отрывается.

— Из шапито его написали, ждут тебя с мигалками, — отвечает Светло, вновь утыкаясь в телефон и отхлебывая пива.

— Стебутся, — пожимает плечами в ответ Слава, перетаскивая на колени озлобленного Гришу, забираясь пальцами в мягкую шерсть, возвращая бутылку к себе в руки.

 Интересно, а если бы он по Мирону страдал и цветочками блевал, Император свою тушку притащил бы в эту залупу? Нет, оставил бы помирать. Чего этим Королям до обычных придворных шутов?

 И Гнойный никуда не едет. Что его может ждать у Мирона в логове? Скорее всего, насмешки надравшихся ребят из окситабора и… и сам Окси.

 Обычный, домашний. Небось, немного пьяный, переходящий с русского на английский и обратно, шутящий и улыбающийся. К такому бы Мирону он поехал. А кто бы не?

 Но скоро об этом случае они удачно забывают, мотая дни в какой-то странной прострации. Ничего не хочется, ничего не радует. Славе кажется, что он сам вот-вот цветами кашлять начнёт. Но благо, ничего подобного.

 Мирон — теперь его навязчивая мысль. Едешь в метро, на секунду да задумываешься о нем. Или ранним утром, когда чайник никак не вскипит. Иногда приходится и вечером, когда Светло уже уснул.

 Фёдоров иногда ему даже мерещится. Окси становится чем-то вроде простуды, а заболеть сильнее нельзя. Если цветки из глотки полезут — Гнойный пропал. Крестный отец рэпа на русском не поедет его спасать. Нет, зачем? Кому Гной вообще нужен?

 Отгоняя от себя одержимость Мироном, Слава учит себя ненавидеть его на публику. Ненавидеть его для всех, кто может быть рядом. Кажется, это лучшее лечение.

 Однажды, когда Слава решил наконец выйти за хлебом и заодно вынести мусор, Карелину на почту приходит видео от Вани. Парень не капсит, даже все знаки препинания правильно расставил. «Пугает меня, гаденыш», — весело думает Слава, открывает файл.

 Сначала ему совсем непонятно, что не так. Вроде всё прекрасно — выступление Окси, визжат фанатки, полный зал. Все как обычно. Осталось ждать, только чтоб кто-то не смонтировал здесь появление страшной морды в самой середине видео.

 Слава внимательно наблюдает за Мироном, напоминая себе, что он его ненавидит. Позёр. Лицемер. ЧСВ. Не заслуживает этого. Исписался. Скачет по сцене, наслаждается. И Карелин тоже наслаждается.

 Через секунду в парне охренели, нет, ОХХХРЕНЕЛИ все личности, которые он там напридумывал. От Бутер Бродского до Сонечки — все раскрыли рты, удивлённо таращась в экран.

 Мирон уже не прыгает. Окси кашляет. Камера приближается, становится более заметно. Он стоит на коленях, вытирает рот рукой, когда кровь упорно льётся изо рта на сцену с ошмётками каких-то цветов. Лилии. Белые лилии. Цветы, которые Слава ассоциировал лишь с эстетикой смерти или, напротив, бессмертия. Холодные и величественные. Как Окси. Чёртовы лилии.

 Все орут, пока Мирона уводят со сцены, а видео обрубается. Слава замирает. Посреди улицы, под тихую ругань прохожих, которым теперь надо его обходить. Стоит, как вкопанный, таращась в уже погасший экран.

 «Они мне не напиздели», — думает Слава, вспоминая сообщение. Столько уже времени прошло. Сколько Мирон уже помирает? Как плохо они о нем думают.

— Ну ебаный пиздец, а.

 Слава забывает куда и зачем он зашёл, разворачиваясь и бегом добираясь до дома. Ищет даты концерта, ищет контакты хоть кого-то, кто связан с Мироном, ему номер нужен. Звонит Ване, выясняя, как тогда сообщение пришло. Может ли он сейчас позвонить и всё выяснить.

 Пытается вспомнить хоть чей-то номер, хоть косвенно связанный с Окси. Постепенно находит и звонит на мобильник Жене, не зная, с чего начать.

— Я… я тут видео с концерта видел. Так это не стеб был, да? А где, где Мирон? С ним связаться можно? — вдруг как-то даже немного робко тараторит парень, а затем замолкает, ожидая ответа.

— Мирон в больнице, Слав. Адрес кину сообщением.

***

Мирон смотрит в зеркало, но себя он там точно не видит. Там кто-то другой, точно с его немного искажённым лицом, прилетевший с другой планеты.

 Какой-то жалкий. Вытирающий свои губы от крови, глотающий воду из-под крана, выкидывающий лепестки лилий.

 Мирон задолбался. Он болен, да, болен. Какого-то черта болен человеком. Прорастает его именем в своих внутренностях. Он шутил, что слава ему предначертана. Но судьба решила, что ему предначертан Слава. Когда он стал им одержим?

 Глупо, конечно, сваливать все на жизнь и судьбу, если все шестеренки в твоей голове поверчены на одном человеке. Болезнь была вопросом времени. Теперь сколько она будет длиться?

 Мирон умирать не хочет. Но кто его, собственно, спрашивает? Он уверен, что старуха с косой вовсе не интересуется, кто хочет жить, а кто умирать.

 Тяжело дышит, отмывая раковину от крови, прикидывая, сколько осталось. Его ждёт «больше, чем семья», заметившая, что в мусорном ведре лежит кровавый бутон.

— Кто?

— Гнойный.

 Так смешно, что аж больно. Внутри теперь щемит чаще, сердце вот-вот расцветёт лилиями. Он будет огромной клумбой. Главное, в землю удачно посадить.

 Дерьмовые шутки о смерти — последнее, что у Мирона осталось. Надежда, что Слава спасёт его шкуру, гаснет быстро. Он не приезжает, когда Женя рассказывает Светло, что Окси без Гнойного помирает. Ходячий вазон, а не артист.

— Для него это слишком по-пидорски, — бросает разочарованно Фёдоров, всем своим видом показывая, что поддержка ему не нужна. Он и так знал. И так справится.

 Гулять по Питеру, чувствуя, как к горлу снова подкатывает смесь из ошмётков цветов, обнимающих его внутренности, и крови.

 Ему стоит щелкнуть пальцами — толпа влюблённых фанаток выстроится в очередь. Ему стоит щёлкнуть пальцами — смерть от нехватки Славы к нему прибежит быстрее.

 Хроническая нехватка Карелина. Такого и врагу не пожелаешь. Смахивает на шутку или розыгрыш. Но Мирон действительно им болен. Болен так, что аж благоухает.

 Позвонить Славе самому? Умолять быть с ним, пока цветы не покинут организм? Просить стать лекарством, аппаратом жизнеобеспечения? Гордость Фёдоров в жопу давно засунул, но гордыня уверенно послала его куда подальше. Слава не приехал, Слава выбор свой сделал.

 Хочется рассмеяться и закричать в голос. И Окси смеётся. Истерично так, на всю улицу, что розовеет под лучами восходящего солнца. На небе персиковый свежий рассвет путает облака, но Мирону нравится. Это необычно. Не похоже на другие дни.

 Он потом даже умудряется жить спокойно. Каждую ночь открывает глаза в четыре, рвёт цветами, засыпает снова. Потом чаще и чаще. И это надоедает.

 Он рвёт свою кожу лезвием чуть выше запястья, кровь льётся с теми же цветами. А ещё незаживающий шрам постоянно рвут бутоны лилий. Отсчёт, видно, уже на дни, раз цветы сквозь кожу наружу рвутся. Слава у него в крови.

 А на концерте совсем туго становится. Мирон дышать не может. Лишь падает, освобождая лёгкие от цветов, свой организм от всего лишнего, но желанного. И ему совсем жить так не хочется. Без Славы.

 Путешествие в больницу — самое хуевое в его жизни. Концерт спасает Порчи и Ваня. Женя решает проблемы с госпитализацией, а врач неуверенно бормочет себе под нос: «до конца этой недели». А уже вечер субботы. 

В воскресенье все не на шутку испуганы. Сутки. Короткий срок. Заставить Гнойного в него влюбиться до конца дня? «Вперёд, Слава, полюби меня, блять, сегодня», — думает Мирон, уже готовый стать огромной клумбой. Изучает, пристально смотрит в потолок, когда в палату Слава влетает.

 «Ого, как его быстро притащили», — думает мужчина, разглядывая парня. Окси с койки встать не может — удерживает капельница и разные проводки. Мог бы встать — ушёл. Гнойный же на него смотрит с какой-то нездоровой жалостью.

— Только вот жалеть меня не надо, — хрипит мужчина, снова кашляя, снова сплевывая кровь и остатки цветов.

— А я и не жалею, — заявляет Слава.

 От бега мокрые пряди липли ко лбу Карелина. Это выглядело слишком мило и слишком очаровательно. Так, что лилии нервно стали распускаться быстрее, заставляя Фёдорова отвести взгляд.

— Ну и сколько у нас времени?

— Если ты не влюбишься в меня до конца воскресенья, то времени больше и нет.

 Он так и не поворачивает голову, изучая свою капельницу. Слава смотрит немного обиженно и разочарованно.

— И не влюблюсь, — заявляет он, заставляя Окси молча кивнуть, все также не поворачивая головы. — Уже люблю, давно.

 Мирон с непониманием голову поворачивает, по-особенному выгибая бровь. Возмущённо кашляет, снова выплевывая кровь.

— Думал, разыгрывает тогда меня твоё шапито. А нет, оказывается. Император болеет придворным шутом.

 Фёдоров не понимает. Совсем не понимает. И почему тогда он до сих пор лилиями кашляет, если Слава здесь? Если Слава, вроде как, влюблён.

— Поцелуй меня, — просит Окси, покрываясь пунцовым румянцем и ёжась на больничной койке. Ему впервые просить кого-то его целовать.

 Карелину дважды повторять и не надо. Подходит ближе, не веря своим глазам. Мирон перед ним. Живой, но точно с фотки. Измученный, правда. С подрагивающими, как у школьницы, ресницами.

 Слава целует, чувствует, как на губах медленно застывает сладковатый вкус Мирона, крови и последней лилии, что медленно погибла в чужих лёгких, позволяя дышать.