На несчитанной глубине

Я встретил его в октябре в одном из баров, в котором работал за стойкой. А работал я в студенчестве только там, потому что меня охотно брали на эту должность в силу высокого роста и телосложения, которое не позволяло быть вышибалой, но вполне давало возможность длинными руками раздавать всем и всё сразу. В том заведении я пробыл недолго, но достаточно, чтобы нажить себе эту историю.

В тот день я помимо бармена был подушкой для слёз моей хорошей подруги Иры, которую только что бросил её парень-художник, и она не нашла ничего лучше, кроме как прийти ко мне и нажраться. Из её бесконечного потока слов я помню по сей день только одну фразу, которой с тех пор беспрекословно следую.

— Антох, вот никогда, — она запнулась, будучи уже очень пьяной, — никогда не встречайся с творческими людьми. Гиблое дело, Антох.

Я тогда кивнул и внимания особого не придал, потому что ничего другого она не могла сказать в тот вечер. И по иронии судьбы я встретил его.

Бар, где я пахал, был очень странный, якобы неформальный, но из неформального здесь были только всякие фрики, которые уже и не казались неформалами в силу их избытка везде и всюду, и поэтические вечера. Возможно, у владельца Павла Алексеевича была несбывшаяся мечта уходящей молодости стать писакой, поэтому раз в две недели всякие поэты местного разлива собирались, чтобы в дыму сигарет и кальянов читать свои творения. Я поэзию не ценил и старался смены в те дни не брать — смотреть на тучу меланхоличных алкоголиков, называющих себя поэтами, не был верх моего удовольствия. Но так вышло, что Илюха, который меня менял, на больничный ушёл, и мне пришлось выйти на работу за него.

Он сидел на высоком стуле, весь такой из себя красивый под тусклым светом лампы, направленной на маленькую сцену, и глядя в неясную точку пространства, читал свои стихи. Лишь единожды его глаза скользнули на меня, замершего за барной стойкой, и тогда его губы едва тронула слабая ухмылка. Я ответил тем же.

Ира обернулась и покачала головой, закидываясь очередным шотом.

Я не отрывал от него взгляда всё выступление, потому что он притягивал чем-то — то ли мягкой манерой речи, то ли взглядом восторженно-заворожённым, отражающим каждую эмоцию, то ли без причин вообще, а потом Ире стало плохо, и пришлось умолять начальника отвезти её домой, потому что я здесь нужнее был, а не в трамвае, держащим путь к метро.

Не только потому что на сцене сидел умопомрачительный парень.

Около полуночи тот поэтишка подошёл к бару и попросил бутылку красного и два бокала, и я успел расстроиться, где-то в глубине своей голубой души надеясь на то, что мне удастся хорошо закончить вечер в компании очень красивого парня. А потом он предложил присоединиться.

Я пообещал прийти в час.

***

Его поцелуи жгли кожу засосами, а пальцы царапали грудь короткими ногтями. На следующий день я буду картиной из музея современного искусства — не в том смысле, что непонятным, а просто в неясную полоску-кружочек-октаэдр, которые он оставил. Но в тот вечер, выпив больше одной бутылки, мне было искренне всё равно на всё, кроме него подо мной и его прекрасного, идеального во всех смыслах тела, которое так податливо и мягко изгибалось в моих руках. Спинка кровати билась о стену номера в недорогом отеле на Политехнической, а моё сердце билось о грудную клетку пулемётной скоростью.

Меня накрыло самым головокружительным оргазмом в моей жизни. Он улёгся мне на грудь, и никто даже не думал уходить.

Я слабо помню, как наш частый секс перерос во что-то серьёзнее, потому что из свиданий у нас были только распития разных вин, за которые всегда по-джентельменски платил он, да гуляния после моих смен где-то под утро. Я не был уверен, спал ли Арсений — и ему безумно подходит это имя — вообще. Но я прекрасно помню тот поцелуй в пустом баре, когда мы уже собирались уходить, а он просто прижался своими сухими и пряными губами к моим безо всякой цели. Я тогда почувствовал себя счастливее всех людей на земле.

Больше мы не расставались надолго.

У нас не было никаких понятий «дня» и «ночи»; я просто приходил, когда вздумается, а он всегда был в баре после моих смен. Я приходил и редко не заставал его дома в тусклой душной однушке с пылью везде, где та может лежать. Обычно он сидел за таким же пыльным столом, измазанным потолочной краской, в окружении кучи смятых бумажек и ручек без колпачков и говорил, что ему не удаётся ничего. Откуда у него были деньги на наше вино, я не спрашивал. Я убирался у него дома, готовил невкусную еду и вкусные напитки, и мне было не сложно. За это я получал секс и человека, с которым я просыпался. Моё многолетнее одиночество перестало чувствоваться так остро, когда Арсений занял почти всю свободную от учёбы и работы часть моей жизни.

Арсений стал много писать, когда я из общаги по его предложению переехал к нему в холостяцкую хату — был четвертый месяц наших неясных отношений — и прозы, и поэзии, сутками просиживая за столом с бутылкой и ручкой, обязательно гелиевой, чёрной, со стержнем в ноль семь. Я не заметил, как стал класть одну в корзину с каждым походом в магазин. Я не заметил так же, как за пределами квартиры Арсения в моей жизни ничего не стало. Я не заметил, как влюбился в него по уши.

И не знал тому причин.

Он говорил редко о чём-то кроме искусства, а я безоговорочно слушал. Он говорил об искусстве и обо мне. Хвалил, называл своей музой бархатным голосом, всячески ублажал, и я его брал тоже. Я ходил на его выступления, улыбался ему сонному по утрам и слушал его стенания из-за бездонной пропасти кризиса. Мне было нетрудно ему помочь, а Арсений был поглощён творчеством. У нас были странные отношения, где никто не говорил о любви, но все её подразумевали.

Только каждый разную.

Ира смотрела на меня таким жалостливым взглядом, что я думал иногда о том, как выглядит эта странная карусель со стороны, и каждый раз забивал всевозможные болты и гвозди, стоило ему прижать меня дома к стенке и пытаться вытрахать душу.

Арсения не печатали, и это его угнетало, точно, хоть он и не показывал своей подавленности, но я обещал ему, что это временно и протягивал в руку ручку, сам приближая наш конец. Я — лик несбыточных обещаний. Я купался в переливах его тона, когда Арсений называл меня своим вдохновителем и писал ночами о том, какие у меня глаза зелёные. Я же не видел в них ничего, но охотно верил в его строки. Я учился на экономиста и любил смешивать коктейли. Так и столкнулись лёд и пламень. Так и столкнулись муза и творец.

Жаль, мне никто не сказал, что к музам перегорают.

***

— Я написал стихотворение сегодня. Про тебя. Думаю прочитать на творческом вечере. Что думаешь? — спросил полусонно Арс одним из вечеров.

— Читай.

— Хорошо, — без особой цели ответил он. — Там про то, какой ты прекрасный.

— Будто может быть что-то ещё, — совершенно серьезно сказал я.

— Ну, я могу написать, как ты куришь в квартире. Или как ты натягиваешь резинки неправильно.

— Всё там правильно, — обиженно отозвался я.

— Ага, поэтому они рвутся всё время. Проще вообще без них.

Я не стал отвечать. У нас такие перепалки, ночью — да, я заставлял его хоть иногда жить в привычных временных рамках — когда оба уже почти отрубались, были делом частым; расслабляло. В этом не было ничего серьёзного. Он просто обнимал мои плечи и путал пальцы в волосах, полушёпотом говоря о чём-то бестолковом, а я едва ли не мурлыкал под его руками и отвечал какой-нибудь ерундой.

— Ты — моя лучшая муза. С тобой я создаю искусство, — проговорил он, прикрыв веки.

— Со мной ты создаёшь мне проблемы с внешним видом, и у меня засосы из-под ворота водолазок даже видны, — ворчливо ответил я, и Арсений хрипловато засмеялся.

— Бадлонов, — поправлял он. — И искусство, — добавил.

— Говори, как хочешь.

— Я… — начал он, а потом выдохнул и продолжил: — Я рад, что ты есть.

Тогда я наивно думал, что это что-то вроде «я люблю тебя».

Спустя время лишь я понял, что его слова всегда значили совсем иное.

«Я рад, что ты есть, но я не могу сказать тебе о любви, потому что это не она».

***

«Твой смех и голос — так каждый раз

— звенит чуть громко из бледных плеч.

Фигуры родинок так слепят,

что раз коснёшься — не виден светметафора на снежную/солнечную слепоту.

Твои морщинки, и зелень глаз,

и совсем хрупкие кисти рук,

И рожь волос, и игристый взгляд

— я так от этого и уйду»

***

Я пришёл однажды со смены один. Было около шести утра, кажется. Арс давно меня не забирал, и романтики первых месяцев после полугода отношений стало, конечно, не так много, но я это всё оправдывал этими шестью месяцами. Костёр постепенно гаснет, когда в нём кончается хворост.

В квартире было тихо и темно, что было странно, ведь Арсений всё ещё редко спал по ночам — в основном днём или вечером. Я открыл тихонько дверь в спальню и замер в удивлении, которое быстро обратилось не в злобу и не в грусть, а в тоскливое разочарование. В первую очередь — в себе.

На нашей кровати Арсений спал в обнимку с каким-то парнем с татуировками на теле, абсолютно голый.

Будто ты, Шастун, не знал, что это произойдёт.

Хотя, может, и не знал, но не задумывался даже, поддавшись на его бархатный тон.

Я кивнул пустоте и, тихо сложив свои шмотки в сумку, выскользнул из спальни. Я не видел продолжения — это повторится, раз, другой, даже если Арсений скажет, что это была одноразовая акция или что он перепил, или что просто случайно вышло. Люди любят боль, люди любят врать друг другу; люди любят спать со всеми подряд — а утром «извини, был пьян, я не виноват». К музам перегорают, когда о них уже сложено столько строк, что больше просто не о чем. Я не многогранник, а вполне себе плоский квадрат в планиметрии — что-то осталось в моей голове со времён школы — обо мне не и скажешь толком ничего.

Арсений даже слишком много обо мне создал.

На кухне было ослепительно светло. На дворе стоял май, тёплый и едва засцветший май, а я загибался где-то внутри. Я помыл посуду по привычке, а потом взял один из листков с его поэзией со стола и, оторвав клочок чистой бумаги, поставил его любимой ручкой жирную точку в центре.

Я за жизнь кроме школьных сочинений ни строчки не написал, но точку поставил лишь однажды.

Я дышал, и сердце не торопилось останавливаться, но внутри у меня империи сгорали в огне и душа выла волком от боли. Я любил его, на самом деле, очень сильно, не замечая того, что он просто использовал меня, как свою музу, с которой было просто, с которой можно было спать постоянно, потому что и я, и он любили секс — мне было всего двадцать два. Музу, которой можно было говорить о своих проблемах и не видеть раздражения в глазах. Даже если там и было что-то от любви, то только благодарность. Тем более, он мне о влюблённости не говорил ни разу, а я ему — дважды. Я тогда понял, что мне никто ничего не должен, на самом деле, и это разрушило мою подсознательную уверенность, что на чувство отвечают взаимностью.

Я ушёл, тихонько закрыв дверь.

Сердце ёкнуло лишь раз.

***

«Я буду долго в тебя глядеть —

смотреть на сотни холодных дыр,

Касаться так, чтобы не задеть

Несчастный и одинокий мир.

Искать меж ссадин, что у ресниц,

Когда я так на тебя смотрел…

Словно другое из сотен лиц

Воззреть никогда бы не захотел»

***

Арсений меня искал. В бар, Ира говорит, приходил, просил поговорить, на телефон звонил, но потом перестал. Я уволился на следующий день, но Павел Алексеич человеком добродушным был, и стал ко мне даже более расположен, когда начал встречаться с Ирой — тот вечер, оказывается, свёл не только нас с Арсением. Сказал, что всегда могу вернуться. Я кивнул; потом мы виделись только у Иры дома.

Мне не становилось легче, потому что я к нему, как котёнок к ласковой руке хозяина, привык, полюбил всем сердцем за глаза, за речи и за мягкий тон. Больше в Арсении ничего не было — образ мечтательного поэта с чёрными волосами, пальто и водолазками (прости Господи, бадлонами) в шкафу. Жаль, это не помешало мне полюбить его. Обычно я чуял лужу в людях, а тут, будто ёжик в тумане, потерял ориентиры и сбился с пути.

Лучше бы я отказался от той смены.

Я встретил Арсения два дня назад, поздней ночью направляясь к остановке. Он сверкал улыбкой, подобно которой я никогда не видел на его лице; подошёл весь такой праздный, яркий, а я лишь улыбнулся, как смог, в ответ и пожал его руку.

Я вежливо спросил, как он. Арсений ответил, что его согласились напечатать в одном альманахе, и мне было правда радостно за него. Он всё-таки талантлив безмерно был, есть и будет.

Он спросил, как я сам, и я лишь пожал плечами.

Я украдкой спросил о том парне, с которым Арсений мне изменил. Он ответил, что его зовут Эд, и они всё ещё вместе. Я сказал, что рад за них, только это было неправдой.

Арсений украдкой спросил меня, как у меня на личном. Я ответил, что нашёл себе кое-кого, и, вроде, всё идёт хорошо. И это тоже было неправдой, потому что я всё ещё любил его, но наивно надеялся, что это пройдёт.

Я совсем неучтиво спросил его, действительно ли он любит этого Эдика. Арсений на секунду застыл, будто правда думал, а потом усмехнулся и сказал, что Эду не нравится такое сокращение.

Мне было плевать, что там каким Эдикам не нравится. Вопрос был не о том.

Мы скомкано и неловко попрощались, и я пошёл своей дорогой, а он своей. Правда вместо того, чтобы дойти до своей остановки, я прошёл три как-то неосознанно, и думал о том, как Арсений называет его своей музой.

Не переживай, Эд, тебя ждёт та же судьба, потому что муза не есть бесконечный источник вдохновения; когда творец из тебя всё ему необходимое вытянет, ты станешь ему ненужным, потому что в тебе больше ничего не останется. И тогда ты поймёшь меня. Зол я на этого Эдика не был — тот, скорее всего, обо мне не знал даже на словах.

Я сидел на скамейке у входа в метро где-то совсем далеко от общаги, куда я вернулся потом и кровью, и думал, затягиваясь по самые лёгкие быстро тлеющей сигаретой, совершенно опустошённый, но и это, хочется верить, не навсегда; где-нибудь до октября — до самой поэтичной поры — ирония. Я сидел и вспоминал непрошенный, но данный мне в дар когда-то самый ценный совет.

Не встречаться с творческими людьми.

***

«Всю жизнь я музу свою искал

В забытом Богом пустом дворе,

Где даже вишня не расцвела,

Где всё полынью уж поросло.

Двору спасителя бы сейчас,

Пока там роза ещё живёт,

Но нет вокруг никого совсем,

и даже я средь ветвей исчез.

И ты уйдёшь, не возьмёшь ключей,

Со своим веком наперевес»