Быть в доступе

Арсений лежит на пустой постели, одеяло натянув на замёрзшие из-за сквозняка плечи. Ветёр свистит в щелях окон и ползает по полу холодом, кусая за пятки. У Арсения в голове мысли уже путаются и становятся снами, приобретая бессмысленность и теряя любой контроль, как вдруг телефон звонит, расходится громкой вибрацией по ламинату. Арсений подскакивает от неожиданности и тянет руку к гаджету.

Арс не удивлён, что на экране — смеющееся лицо Шаста; можно было контакт даже не проверять.

Ему в три двадцать две ночи позвонить не мог больше никто. Все номера в это время суток на блокировке, кроме одного.

Он жмёт на зелёную кнопку, наплевав на межгород, и подносит телефон к уху, шумно вздыхая.

— Да?

— Арс, — только и доносится в ответ.

Антон звонит не часто вот так, что бы чёрт знает в какой час. А если звонит, значит, проблема есть, и Арсений пытается глаза продрать и мозг запустить; после бессонной ночи трудно, и он бы сбросил вызов да лёг бы дальше, но Попов сам предложил когда-то — быть в доступе, да и тем более — это же Антон (что должно, по мнению Арсения, являться ответом на все вопросы).

— Да, — вторит.

— Не могу уснуть никак, — раздаётся хриплым голосом в трубке. — Только из Воронежа приехал, с корпората, уставший, пиздец, а сон не идёт, всё мысли лезут какие-то, — глухо говорит он.

Арсений старается не усмехнуться, потому что Шаст различит ухмылку, даже по дерьмовому динамику телефона. Плёвая, казалось бы, проблема, а парню — двадцать семь. Но не такая и плёвая, значит; Арсений свойством преуменьшать степень чужих бед не обладает. Он садится у изголовья и скребёт по груди ногтями, потому что внутри тревога расползается, едва-едва ёкает, но Арсений чувствует; ночью любое касание и ощущение есть спектр всевозможных чувств.

— Знаешь, в детстве, у нас во дворе стояли качели, Арс. Желёзные такие, суровые, без сиденья, хоть битву на выживание устраивай. Скрипели нещадно, будто их никто вообще не смазывал никогда, и мы морщились все, уши закрывали. Ощущение, будто у меня в голове эти качели сейчас, — задумчиво произносит Антон с оттенком вины за то, что он про такую ерунду. — Скрипят, когда туда-обратно, туда-обратно. Не дают думать.

— У меня тоже такие были во дворе в Омске. Только с сиденьем, но без спинки зато. Правда дворник, дядя Ваня, постоянно механизмы смазывал, чтобы жить не мешал скрип этот, — пожав плечами с неясной целью, говорит Арсений в ответ.

Он слушает интонации и почти понимает, почему парень ему набрал так поздно. В них столько, в этих интонациях, что любой актёр бы позавидовал — но не Арсений. Ему за коллегу немного боязно. Не за друга никакого, потому что у них — работа, а ещё что-то намного больше каждый раз, когда нет дорогого межгорода. В этих оттенках тона и усталость, и тоска зверская по прошлому, и что-то ещё — Арсений не может понять.

— Я один раз с этих качелей слетел, потому что меня на «слабо» взяли пацаны со двора, мол, без рук смогу хотя бы секунд десять прокачаться. А я дураком был — и сломанный нос, как результат. Падал лицом в снег, а оказалось, что там заборчик тупой, который под полуметровым слоем снега я не увидел даже. Хотя если бы я их увидел, это навряд ли что-то бы изменило. Больно было, — продолжает он будто бы пустяково.

Арсений всё-таки усмехается, но как-то невесело. Антон отвечает такой же усмешкой, но Арсений чувствует оттенок-горечь в ухмылке, в тоне голоса, в тяжёлых вздохах, и спрашивает тихо-заботливо:

— У тебя всё в порядке?

Не «это всё?», не «ради этого ты меня разбудил?», а «что стряслось, Шаст?».

— Да… — тянет Антон, и Арсению думается, что он сейчас волосы ворошит ладонью. — Не знаю, Арс. Не знаю, просто всё как-то не по-людски у меня, что ли. Съемки, съемки, корпораты, технички, работа, работа, поезда, самолеты, такси. Замотался, жуть, а тут вроде и выходной, но в квартире пусто так стало, когда с Иркой разбежались, ничего нет толком. Одна мебель голая, без всякой чушни этой женской, склянок, тюбиков, — все ещё неуверенно говорит Шаст. — Меня гнёт просто к земле, Арс. Ничего за пределами не стало, кроме попыток выспаться, но и то — видишь, как выходит, — заключает он, и в трубке слышится хруст его вздоха, потому что динамик на телефоне хандрит постоянно. — Прости, — чуть погодя добавляет, — что я по такой херне звоню. Просто, ты, ну… поймёшь что ли.

— Пойму, — уверенно отвечает Арсений.

Он, конечно, поймёт, мириады раз такое переживал, когда из рук всё валится и не знаешь, что бы сделать такого, лишь бы разогнать хандру, а та тебя сжирает с безумной скоростью; оглянуться не успеваешь, как от тебя только меланхолик с вином и сигаретами на тихой кухне остаётся.

Арсений хотел бы помочь как-то ещё, но за шестьсот километров это сложно сделать хоть как-то; только сидеть, молчать в трубку и слушать, как сиплый выцветший голос пытается с плеч скинуть горы, но совсем безрезультатно. И, может быть, поджимать губы, слушая, как сердце ёкает от каждого больного слова — наверное, только так и помочь.

— Пойму, Шаст, — повторяет Арсений доверительно.

— Спасибо, — прилетает только в ответ.

Сидят молча три минуты; Антон тихо дышит в трубку, задумавшись о чём-то, а потом произносит невероятно потерянно:

— Я так устал, боже, — говорит на выдохе. — Раньше юмор был делом моей жизни, и я на сцене кайфовал прямо, шутил — не остановить было, а теперь что? А теперь это моя работа, и меня воротит, блин, уже от постоянных обязательств, мол, туда съезди, то посети. Контракт контрактом, но сил нет, Арс, — тараторит он озлобленно. — Я выгорел окончательно изнутри.

Арсений скорбно поджимает губы и упирается взглядом в потолок, а потом не находит ничего лучше, чем пропеть вполголоса известные с детства строчки:

— Гори-гори ясно, чтобы не погас, — но в его голосе ни капли веселья, а скорее безграничное сожаление.

Антон усмехается; его хватает только на грустную усмешку, хотя он всегда с шуток Арса смеётся во всю глотку, чуть ли не падая с кресел и пуфиков. И тогда Арсений понимает точно — перегорел.

Не может ни одно солнце вечно сиять, так и Антон со своей бесконечной энергией тоже не смог.

— Мне нужно, чтобы мне леща дали хорошего, и я бы собрался тогда, наверное. Перестал бы ныть, что мне тяжело так, видите ли, но я не могу, — признаёт Шаст. — Мне просто нужен кто-то, кто даст мне в ебло и скажет не распускать сопли.

— Я уже покупаю к тебе билет, — шутит Арс совсем не смешно.

Но если бы Антон его попросил приехать, он бы, несомненно, купил бы.

— Просто суматошно всё так, одно, другое, блять, третье, куда пихать-то уже, блин, это третье? — ругается Шастун в трубку.

Арсений слушает его злой до отчаяния голос и не может из себя и слова выдавить — да и не видит смысла, правду сказать, потому что Шасту не нужно, чтобы ему сейчас говорили — ему нужно, чтобы слушали. Поэтому Арсений сидит на своей тёплой кровати и морозит ноги под сквозняком, пока Шастун в другой точке страны последние силы тратит на то, чтобы все его чувства схлынули.

Арсений помнит свой развод, и тогда от горечи он, будучи в полном одиночестве, выл в подушку, выдирая на себе волосы, потому что чувствовал собственную никчёмность. Его тогда не выслушали, поэтому он слушает теперь.

Шаст, в конце концов, не заслужил всего этого ни разом, без устали впахивая то там, то здесь.

Возможно, в этом ночном разговоре есть что-то ещё, что тихонько стучит по сердцу, но Арсений внимания не обращает, потому что ему совсем не до этого. Его в сон клонит, Попов упорно с ним борется, веки открытыми держит, потому что обещал безмолвно, что просидит с ним до тех пор, пока тому не станет лучше.

Да и не факт, что уснёт теперь вообще.

На другом конце провода замерло молчание; Арсений только шипение слышит и решается всё-таки сказать хоть что-нибудь.

— Ты просто выдохся, Шаст, — говорит Арсений негромко. — Не может человек столько работать и оставаться всё равно бодряком. Ты себя измотал, — он переводит дух. — Но это пройдёт, — заверяет.

Антон не уточняет, что «это», и не говорит ничего вопреки.

— Обещаешь? — только и доносится из трубки.

— Обещаю.

Арсений зачем-то кивает в подтверждение своих слов и улыбается уголком губ, а потом говорит мягко, полушёпотом, как сообщают самые сокровенные тайны:

— Ты самый удивительный человек, которого я знал, и ты справишься.

Он уверен.

Арсений слышит тёплую, искреннюю усмешку в трубке и считает свою задачу выполненной. Их разговор кажется теперь чем-то само собой разумеющимся, будто когда-то такое в любом случае должно было бы случиться: кто-нибудь из них набрал бы номер, а другой бы непременно ответил, как бы сильно не хотелось спать.

Арсений сползает по спинке кровати вниз, совсем уже засыпающий, и слышит в трубке тихое:

— Спасибо, что ли.

— Да не за что, — отвечает сонно Арсений, прикрыв глаза. — Прости, Шаст, я отрубаюсь совсем, но ты там не кисни, ладно? Всё круто будет, точно.

— Обещаешь?

— Обещаю, — уверенно произносит Арсений, не давая Шасту усомниться в его словах.

— Спокойной ночи, Арс.

— Спокойной ночи, — отвечает тот и собирается было сбросить звонок, но в последний момент добавляет спешно: — Ты же знаешь, что я для тебя всегда в доступе, да?

— Знаю.

Арсений улыбается.

— Хорошо.