I
Помню, в те годы я часто торчал на квартире у Джонни. Чего я не помню, так это как я с ним познакомился и откуда он появился в моей жизни.
Но это не имеет никакого значения.
На самом деле его, конечно, не звали Джонни. По паспорту — наверняка какой-нибудь Вася Иванов. Джонни-король-инвалидов, как он сам себя гордо называл, жил один в тесной квартире в хрущёвке, — мать два года как уехала на другой конец города к новому мужу. Единственную комнату он всю изрисовал какими-то оккультными символами и увешал амулетами. Он носил дреды, умел тренькать на гитаре песни собственного сочинения и травить занимательные истории, покуривая кальян. Это с его подачи я прочёл Керуака, Томпсона и всего Кастанеду, да и сам Джонни, говорят, не гнушался употреблять загадочные зелья и грибы, следуя учению Дон Хуана. Когда я, в очередной раз хандря, приходил к нему, он включал пластинку Моррисона или Jefferson Airplane, мы садились на кухне, и от долгих наших разговоров под винище на душе становилось немного легче.
Джонни давно не учился. Из универа его закономерно выперли, поскольку на пары он ходил так редко, что каждое его появление было сродни Второму пришествию. Он говорил, что работает, но я так и не узнал, кем. И чем больше я вспоминаю его, тем больше понимаю, что ничего о нём не знаю. Даже в своих историях он был невидим: он рассказывал обо всём и обо всех вокруг, но никогда не говорил о себе, будто сознательно стирая себя, оставляя слабо намеченную пунктиром фигуру.
Но это не имело никакого значения.
По крайней мере, тогда я об этом не думал.
В тот день он встретил меня каким-то совершенно ошарашенным выражением лица. На мои вопросы о том, от каких таких спецслужб он скрывается, Джонни отмахнулся.
— Ща покажу! — шёпотом выдохнул он.
И скрылся в недрах квартиры.
Я зашёл за ним следом: Джонни сидел на полу рядом с небольшим аквариумом около холодной обшарпанной батареи.
— Что, Джон Хуан, в юные биологи подался?
Он ничего не ответил и жестом подозвал к себе. И я не сразу понял, что он хочет мне показать, а потом вдруг увидел его, — увидел его, аксолотля. Я наблюдал за плавными движениями его бледного тела, рассматривал тёмно-красную бахрому жабр на сплюснутой голове, а он следил за мной бесстрастными маленькими глазами. Его лицо было как будто нарисовано маленьким ребёнком: две точки глаз и улыбающаяся дуга рта. Но эта неподвижная вечная улыбка была как маска, как будто её назначением и было что-то скрывать; и чем дольше я смотрел на аксолотля, тем больше я прикасался к чему-то пугающему и странному, и тем всё более издевательской казалась нелепая рожица, отпечатанная на аксолотлевом лице.
Джонни рассказал, что купил его сегодня утром по дешёвке и что перепал он ему, по сути, случайно, от какого-то знакомого его знакомого его знакомого. Такие знакомые постоянно мелькали в джонниных рассказах; их имён он никогда не называл.
II
Больше мы об аксолотлях не говорили, но когда я вернулся домой, я первым делом принялся читать о них. Я читал, что аксолотли — это личинки саламандры, которые в будущем должны пройти эту стадию и стать взрослыми. Но дело в том, что они её не проходят. Они живут, размножаются и умирают всё в тех же бледно-розовых личиночных телах, всё с теми же детскими улыбками на лицах. Я стал размышлять об этом. Как вечные дети, они вынуждены оставаться такими и быть не в состоянии вылупиться. Хотят ли они вылупиться? Хотят ли они стать саламандрами, или даже не подозревают о том, кто они такие?
Да я и сам такой: блуждаю по миру, как по огромному аквариуму, думая, что куда-то движусь, что расту над собой. Может, я всё ещё не вылупился. Может, я и есть аксолотль.
Эта мысль показалась мне интересной, и я записал её. Даже немного приободрился: в последние пару месяцев литературные потуги шли совсем плохо, и я частенько подумывал всё бросить. «Четвёртая стена», которая на стадии замысла казалась мне самым лучшим, что я мог себе придумать, на бумаге потускнела и превратилась во что-то до зубного скрежета банальное и невыразительное.
Никому из знакомых я не говорил, что пишу. Это казалось мне личным и постыдным, — показывать кому-то другому свою душу, выблеванную на бумагу.
Я покурил в форточку и лёг спать в начале второго. Мне снилась марсианская пустыня с красно-кирпичным песком, из которого тут и там торчали белые столбы, верхушками упирающиеся в небо, покрытое звёздами, как белыми прыщами.
III
— А поезда тут ходят?
— Не, не должны. Вчера весь день тут торчал — ни одного не было.
Я шагал по шпалам и смотрел под ноги. Джонни шёл впереди, фальшиво напевая «Нас убьют за то, что мы с тобой гуляли по трамвайным рельсам… Это первый признак преступленья и шизофрении». Вдалеке возвышались белые блоки домов и трубы, затянутые весенним туманом.
Дальше шли по мосту. Рельсы проходили через него и исчезали где-то вдалеке за деревьями; речка внизу была почти чёрная. Мы были на середине моста, когда я услышал за спиной гудение поезда. Я обернулся: он нёсся нам навстречу, дико гудел и таращился жёлтыми глазами.
Добраться до конца моста было не успеть. Мы кинулись к краю и вцепились в перила. Мгновение спустя совсем рядом заскользила обшивка вагона и бешено застучали колёса. Джонни смотрел на меня с немым вопросом в глазах, я смотрел на него, по-видимому, с тем же вопросом, то и дело переводя взгляд на поезд, проносящийся в сантиметрах от нас. Я старался не думать о том, что могу зацепиться за него курткой, и сильнее вжался в перила.
Наконец, поезд миновал, и гул смолк, как будто отрубили звук. Разжал пальцы. Джонни уставился на меня вытаращенными глазами и широко заулыбался от уха до уха. В чём дело, спросил я, а он вдруг громко заржал, запрокинув голову. Я назвал его долбоёбом, и мы пошли дальше.
IV
Нет, однажды мне всё-таки довелось попробовать его магические отвары. Он уверял, что это каким-то неимоверным образом раздвинет границы моего сознания и долго трепал что-то про гнозис. «В общем, дохрена транс-цен-ден-таль-но!»
Тогда прошло полмесяца с момента первой встречи с аксолотлем и полгода с того момента, когда мои попытки марания бумаги стали продвигаться заметно тяжелее. Бессознательно натыкаясь на стены, я блуждал то по своему сознанию, то по внешнему миру в попытках понять, куда мне двигаться. Я был вечным подростком-эскапистом, обчитавшимся Гессе, но едва ли вынесшим из него что-то кроме иллюзии своей интеллектуальности и инаковости. О таких, как я, говорили с использованием всяких клишированных эпитетов вроде «потерянное поколение» или «тупиковая ветвь в развитии». Давно смирившись с ролью тупиковой ветви, я в глубине души надеялся, что скоро за мной прилетят пришельцы и заберут с собой скитаться по космическим просторам, или странный незнакомец в шляпе, которого я встречу в баре, посвятит меня в секретное общество на одному мне понятном языке.
В общем, подавай, Джон Хуан, своё просветление.
…Вставило нас не сразу. Только спустя некоторое время стены комнаты стали то расширяться, то сплющиваться. Мы были в гигантском кубике рубика, который кто-то крутил большой невидимой рукой; пол подо мной то падал, то подскакивал, почти смыкаясь с потолком.
— Руки!.. — зашипел Джонни.
Рисунки на облезлых обоях запульсировали новыми цветами, и я смог разглядеть каждый их штришок, а ещё я мог его услышать, почувствовать запах, и на вкус рисунки были неимоверно кислые, так, что у меня свело обе челюсти. Крылатый синий бык с третьим пульсирующим глазом навис надо мной, и я испугался, что он сейчас упадёт, и отполз к другой стороне. Двигаться было тяжело, руками я рассекал упругую солёную воду, которая впивалась в кожу тонкими иголками, чуть потрескивая. Я попытался повернуть головой и понял, что шея заросла папоротником, он состоял из мясных волокон и липкой кожи, атомы в воздухе, воздушно-мясные атомы, атомы моего тела отделялись, я терял их и больше всего перепугался тогда растаять, я хватал их свинцовыми руками, но они проходили сквозь них, но тут же я обо всём забыл и перестал бояться, потому что надо мной вырос гигантский пятимерный куб. Он был прозрачный, потому что в нём были все цвета и ещё несколько других, и на вкус он был холодный, я знал, что мои атомы пройдут через него. Я хотел его разбить, чтобы выплеснуть воду, но испугался, когда он вывернулся наизнанку и оброс ещё одним измерением, и раздавил собой синего кислого быка, чтобы он стал красным, мясным и влажным. Ноги у меня дрожали. Я попробовал их найти, мне понадобятся ноги, чтобы выйти отсюда. Они лежали в другом конце комнаты, завернулись за угол и вышли откуда-то из-под стены, я нагнулся, чтобы поднять их, но они растворились, и опять я увидел Куб, и в недрах Куба я видел его, аксолотля.
— О, человек! — заскрежетал он, воздев руки к красному небу. — Услышь меня: я вижу, ты потерян. Ты потерялся настолько, что даже если подойдёшь к двери, ведущей в светлое будущее, то остановишься у порога в нерешительности, не зная, идти тебе туда или нет.
Я замахал руками, чтобы прогнать тени, которые мелькали и шипели, как мелкие неоновые мухи, и в носу у меня засвербило. Аксолотль раздвоился перед глазами, стал прозрачным и таким же цветным, и распространил свои атомы по воздуху, превратил их в твёрдый свет, и появилась ещё тысяча аксолотлей, и все они стали кружить надо мной.
— О, человек! — пели они, с их уст сыпался металл. — Ты настолько потерян, что предпочтёшь быть кем угодно, лишь бы не собой, потому что ты так и не стал в полном смысле существовать!
Снова страх, и рук у меня нет. Вот о чём шипел Джонни! Только я подумал о нём, как аксолотль подплыл ко мне, и я увидел его лицо, сквозь которое проступало лицо Джонни. Я видел оба лица одновременно, одно через другое, и думал, что Джонни аксолотль, или аксолотль — Джонни?
— О, человек! Всё, что тебе нужно, — я узнавал в металле и его голос, — это вылупиться!
Джонни — обычный или аксолотль? — тряс меня за плечо, но оно не рассыпалось, а наоборот, становилось чёрным и плотным, и тянуло всё в себя. Аксолотли исчезали в небе, я кричал что-то, но голос был осипший и тихий, как будто слышимый сквозь толщу воды.
V
Позже я часто вспоминал слова аксолотлей и задавался вопросом, как в этом наркотическом диком бреду мой мозг мог порождать такие осмысленные связные фразы.
Я уехал из города на полтора месяца. К тому времени я уже закончил «Четвёртую стену», но это не слишком меня обрадовало. Джонни куда-то пропал и на звонки не отвечал.
Когда я вернулся, то узнал, что он умер три дня назад.
Рассказывали, мол, что отмечали чей-то День рождения; Джонни, заметно рассеянный и печальный, в тот вечер много выпил. Чем больше он пил, тем тревожней становился, бормотал что-то про «вылупление», пытался завязывать разговоры невпопад, и нервно, истерически смеялся. Другие, пьяно похихикивая, говорили, что Джонни-король-инвалидов совсем долбанулся, но все были слишком веселы, чтобы принять это всерьёз. После он вконец разошёлся, кричал что-то нечленораздельное, ползал по полу, дико вращал глазами, потом вдруг заявил, что должен обязательно кое-что показать и выскочил на лестничную площадку. Он прислонился к обшарпанной подъездной стене и оглянулся на выбежавших за ним гостей. Странным таким взглядом, и спросил ещё: чего вы за мной ходите?..
И потом он долго говорил, кричал про то, что хочет освободиться, что видел, собственными глазами видел вчера аксолотля, и тот сказал ему, что… — пока не перекинулся через перила, скатился по облёванной лестнице и сломал шею.
И никто не узнал, что сказал ему аксолотль.
Я представил себе перепуганного, обдолбанного и пьяного Джонни, который ползал по грязному полу на четвереньках и пересохшим языком умолял о вылуплении, и на душе стало паршиво.
Разные мысли посещали меня, когда я был на его похоронах. Он казался мне человеком вне времени и пространства. Но я стоял над его могильным камнем, который врезался в мои мистические представления мрачной серой действительностью. Это было что-то сродни постаревшим и спившимся крутым рок-звёздам. Только хуже. У вневременного Джонни были годы рождения и смерти. У него была обычная земная мать, которая не приехала на похороны, и обычное земное имя, выгравированное на камне. У Джонни-короля-инвалидов, аксолотля, который вылупился, было обычное земное тело, лежавшее в дешевом гробу.
И я точно помню, что заметил на могильном камне одну надпись, которая и по сей день стоит у меня перед глазами. «Похоронное бюро «Светлый путь». Муравьед. Для особых случаев».
Что ж, каждый считает свой случай особым, подумал я.
VI
Можно было поехать на автобусе, но я был упёрт в своём непонятном желании дойти до Муравьеда пешком. Я проложил свой путь через тот самый мост, по которому изредка ходят поезда. После того дня я ходил сюда несколько раз, но поездов так и не дождался.
Закатное солнце слепило глаза. Я и сам не заметил, как оно закатилось за горизонт, как бильярдный шар в лузу, и к «Светлому пути» я пришёл уже в серых сумерках. Я посмотрел на вывеску, внутри у меня всё подскочило: на ней был изображён аксолотль. Уже не сомневаясь ни в чём, я зашёл внутрь.
Муравьед смотрел на меня с недоверием, будто препарируя взглядом, и я почти физически чувствовал лезвие скальпеля на коже. Он носил меховую куртку и тёплые сапоги в августе, и, сидя за дубовым столом, не переставая потирал друг о друга руки. Ладони и лицо у него были раскрасневшиеся, как на морозе. Всё остальное пространство заполнили гробы. Они были всех возможных размеров, и я даже не сразу заметил самый маленький из них, размером едва ли с мою ладонь. Я не смог предположить ничего лучше того, что в нём стоит хоронить домашнюю крысу.
Когда Муравьед спросил, что мне нужно, я ответил, что пришёл по особому случаю.
— Насколько особому? — недоверчиво бросил он.
— Каждый считает свой случай особым, — пожал я плечами.
Он хмыкнул и ещё раз полоснул по мне скальпелем взгляда. Потом едва заметным движением кивнул на запертую дверь, ведущую куда-то вглубь, рядом с которой на крючке висела связка ключей. Я немного провозился с замком, пока, наконец, внутри не щёлкнуло, и толкнул дверь, — она утонула в темноте комнаты.
Шёл наощупь, боясь споткнуться. Вокруг стояла мертвая тишина, даже звук собственных шагов я был не в силах расслышать. Когда впереди появился слабый свет, я ускорился почти до бега. Свет приближался, и я никак не мог понять, что его испускает; как будто была какая-то специальная «светлая материя», которую поместили в эту комнату. Когда я достиг этого светящегося островка, мне почему-то стало не по себе.
— Аксолотль, — тихо сказал я. — Я знаю, ты здесь.
Ответом мне была едва слышная музыка. Она понемногу набирала силу, разрасталась, гудела трубами и стучала ударными, отдаваясь звоном колоколов. Передо мной соткался из воздуха длинный коридор со множеством дверей, и я ступил в него, всё ещё никак не понимая, откуда исходит свет, озарявший мне дорогу. Я открывал двери одну за другой, но они вели в комнаты, заваленные коробками со всяким хламом. Чем дальше я шёл, тем оглушительнее гремел оркестр. Играли что-то жутко торжественное: всё громче вопили трубы, терзались скрипки, стук барабанов вошёл в унисон с моим сердцебиением. Я шёл всё дальше и дальше по коридору, пока не достиг той самой двери. Она открылась сама собой.
В синеве коридора взорвались цветные неоновые огни и слепящий свет прожекторов. На сцене играли представление: вот выходит человек, на шее у него — табличка с надписью «Я не знаю, как мне жить». Вот к нему подходит прохожий с советом. А вот человек бросается на прохожего и бьёт его по морде, кричит, что не ему решать, поваливает на пол, запинывает ногами, плюёт на него, поправляет табличку и уходит восвояси, оставляя его лежать на сцене чёрной тряпичной куклой. Толпа рукоплещет. Я только сейчас понимаю, что сижу в битком набитом зрительном зале.
…Идиотский спектакль продолжался. Мужчины в чёрных фраках и женщины в чёрных платьях разыгрывали разные сценки, и в каждой кто-то кого-то избивал, калечил, закалывал ножом или застреливал из пистолета. Бездыханные тела на сцене будто растворялись, стоило начаться новой интермедии.
Незримый оркестр играл всё громче, и понемногу в трелях и замысловатых мелодиях проклёвывалась фальшь. Струны рвались, клавишные расстраивались, ударные сбивались с ритма. Я сплюнул и по ногам соседей стал пробираться к выходу. Может, во всех этих историях и был какой-то глубинный смысл, но от искусства я был, видимо, далёк, да и пришёл сюда не за этим.
VII
Свет резанул глаза. Следующая комната.
Слишком обычно обставленная, как типовая квартира, слишком тихая, слишком светлая. Желтовато-больничные обои в чёрных узорах, обшарпанный диван, ковёр на полу, выплюнувший облачко пыли, когда я на него наступил. Я присмотрелся к обоям и понял, что-то, что я принял за узор, было моим собственным почерком. За свою жизнь я порядком наслушался того, что мне стоило идти во врачи с таким умением превратить любую прописную букву в «и» или «ш». Все обои были в моих записях, — в обрывках рассказов, в идеях для книг. Фрагменты из «Четвёртой стены» я не спутаю ни с чем.
Я писал историю об авторе, который однажды сталкивается с тем, что его персонажи оживают и хотят его убить. Сам он пытается скрыться от них, но перемещается в свой же выдуманный мир. Но писатель из него бездарный, поэтому в путешествии по миру он то и дело натыкается на в
прямом смысле картонных персонажей, а в финальной сцене падает в собственноручно созданную сюжетную дыру.
Я дописывал повесть через силу, но никогда ещё не испытывал к ней такого отвращения, как сейчас. Потянул за отклеившийся край обоев и сорвал своё жёлтое полотно со стены.
Видимо, так и полагается поступать истерящим подросткам-эскапистам.
За обоями закономерно обнаружилась дверь. За дверью закономерно обнаружился он.
IIX
Мы сидели друг напротив друга. В темноте только сам аксолотль испускал свет, — так, как глухо горит люминесцентная лампа или мерцает вечерний фонарь.
— Что ты здесь ищешь? — спросил он.
— Себя.
Это прозвучало глупо. Я хотел долго объяснять ему, чтобы хоть немного донести какую-то смутную мысль, витавшую в голове, и одновременно не хотел произносить ни слова.
Да, я искал себя. Вернее, я искал какого-то другого себя, потому что не хотел быть тем, кто я есть. Я завидовал тем, кто заполнял собой всё пространство, кто был целен и самодостаточен, кто просто — был, укоренялся в каком-то из миров. Джонни глупо умер, да и жил не слишком осмысленно, но я завидовал и ему. Он был личностью. Я был отражением других личностей, собранием чужих мыслей.
— Значит, ты тоже хочешь вылупиться.
Аксолотль склонил голову на бок. Глаза-точки внимательно меня изучали. Не отрывая взгляда, он закружил в воздухе, рассекая его, как воду, бледными лапами и тонким спинным плавником. Он был таким же прозрачным и одновременно многоцветным. Как в день, когда нас слишком фатально торкнуло с какого-то поганого трансцендентального зелья.
— Когда-то ты думал, что очень одарён, и прощал себе вечное детство и неумение жить. Теперь ты не думаешь, что одарён, но не можешь избавиться от старых привычек.
Он наматывал круги, и от его тела отделялись мельчайшие осколки, и в воздухе они превращались в аксолотлей и тут же растворялись в темноте.
— Когда-то ты решил, что если ты создашь что-то великое, то больше не будешь пуст и сам наполнишь себя смыслом. Ты начал писать. Когда у тебя ничего не получается, ты принимаешь это как доказательство того, что ты не можешь быть создателем, а значит, всё так же пуст. Ты не хочешь, чтобы тебе лезли в душу, но разве в желании создать что-то великое не лежит желание делиться этим? Ты хочешь заполнять пустоту своими творениями, но может, это только для того, чтобы не стыдно было показать себя миру? А что, если ты и тогда не наполнишь себя смыслом, только видимостью смысла, очередным зеркалом на месте души?
Он говорил и кружил надо мной, и маленькие аксолотли с каждым разом становились всё больше и зримее, собирались в хороводы и тоже кружились в воздухе. Я посмотрел вниз и увидел, что сижу в лодке. Море внизу было зелёным и мутным.
— Мы — аксолотли, мы вечные дети. Миллиарды лет мы таились в недрах Земли и наблюдали ваше существование. Мы видели войны и падения цивилизаций. Мы отказались вылупляться, чтобы не меняться никогда.
Самые мелкие кружили совсем близко. Я зажмурился и замахал руками, чтобы отогнать их, и чуть не свалился за борт.
— Но ты можешь и отказаться от этого. Перестать быть аксолотлем.
…И, может быть, я перестану быть пустым? Может быть, я научусь создавать?
Они парили надо мной. Их лица были обращены ко мне, и сами они выстроились кольцами: в центре — самый большой, от него расходились в разные стороны те, что поменьше, от каждого из них — ещё меньше, и мне казалось, что я смотрю на бесконечную фрактальную фигуру, и никогда мне не увидеть самые малые её части.
— О, человек, — повторил он то, что сказал в тот день. — Всё, что тебе нужно — это вылупиться!
Я протянул к нему руку…
…Но так и не дотронулся до мерцающей материи, а вдруг вскочил на ноги и даже не спрыгнул, — шагнул с лодки в матовую морскую воду.
Всё вокруг стало тёмным и мутным. Я шёл на дно, двигаясь, как в замедленной съёмке. Вода резала глаза и забивалась в лёгкие, слышно было, как медленно бьётся сердце, и я знал, что скоро всё закончится.
И всё закончилось. Я лежал на пыльном дощатом полу в комнате, заставленной гробами.
IX
Толстые полосатые трубы коптили чернеющее небо. Я слушал Моррисона, курил и наблюдал за тем, как зажигаются окна в доме напротив. Не сумев ответить на вопрос, чего я действительно хочу и зачем пишу, я на время забросил рассказы. Я знал, что вернусь к ним, а если нет, то дальше буду искать что-то, что я так и не понял и с чем не свыкся.
Был на могиле Джонни. То, что никакой надписи о «Светлом пути» на камне не было, меня ничуть не удивило. Да и самого «Пути» не было, — я не собирался туда отправляться, просто знал наверняка.
Свыкся я с другим. Моё время избавиться от личиночного тела ещё не пришло, а может, не придёт никогда. Джонни был аксолотлем и страшно хотел вылупиться, но не мог сделать этого в нашем мире, и ему больше ничего не оставалось, как умереть. Я умирать не хотел.
И будь я хоть аксолотлем, хоть долбаным раком-богомолом или червём кольчатым — чёрт с ним, чёрт с ним… У меня возникло дурацкое, иррациональное желание идти, бежать, искать какие-то дороги или самому их прокладывать, и быть, быть, быть, — и я оделся и выбежал из дома в сгущающуюся ночь. Почти бегом добрался до того самого моста, встал у края, как тогда, и стал ждать. Из темноты вынырнули два жёлтых глаза. Поезд проносился перед глазами, обдавая лицо прохладным ветром, а я улыбался от уха до уха и рассеянно смотрел сквозь. Он прошёл мимо, я выскочил на рельсы и замахал обеими руками двум пацанам, прицепившимся к нему сзади. И я махал и всему поезду, и всей этой ночи, и чему-то ещё, бесследно уходящему.
— Э-э-эй! — прокричал я в темноту. Ночь сжевала мой крик чёрными челюстями: земной и небесной. Я стоял на мосту, надо мной горело звёздное марсианское небо. Мне давно не было так легко и хорошо, но в глубине души я понимал, что совершенно не знаю, что делать дальше.