Росток

Ведьма, решившаяся родить дитя, долго не живет. Ну, по меркам ведьм. Пару десятков лет, может, несколько больше, — чтобы передать ребенку все силы, все связи, всему научить, посвятить самих себя, — и все. Тихая смерть, свидетельницей которой станет одна природа.

Нана должна была стать такой же. Она зачала Тсунаеши от симпатичного доброго стражника и, узнав, что в утробе растет дитя, больше ни разу его не видела. Ей хотелось дочь и поскорее уйти, чтобы отдать весь этот чудесный мир своему продолжению. Ведь каким бы чудесным он ни был, спустя столько лет Нана была уже не в состоянии любить его так же сильно, как когда-то. Это расстраивало.

Девочка родилась красивой и сильной, и Нана провела все положенные обряды, блокируя отток энергии от ребенка к себе. Назвала дочь — Тсунаеши. Ее росточек. Будущий прекрасный цветок, о свойствах которого было рано еще судить.

И она росла. Быстро, как любое сильное дитя, росла веселой и любопытной, хорошела на глазах, схватывала материну науку на лету, и от Наны, что порой казалось женщине странным, редко далеко отходила, хотя детям ведьм издревле позволялось многое. Нана чувствовала себя солнцем в небесной системе дочери, телом, вокруг которого вращается ребенок. От которого просто физически не может отлететь далеко.

У ведьм были другие нравы. Другое отношение к любви, к плотским утехам. Нана привыкла не придавать этому никакого значения, а Тсунаеши, она

Была другой. Неуловимо отличалась.

Связь между ведьмами и их детьми не была редкостью в мире, в котором родилась и жила Нана, но Тсунаеши ее ревновала. Берегла. Любила, как любят люди.

Нане стоило забеспокоиться еще тогда. Но дитя было ласково, дарило подарки и всячески демонстрировало внимание, пылало восторгом и лучилось направленной на Нану нежностью. Нана утопала в этом все больше. Она никогда не чувствовала подобного, может быть, только от лесных духов, обожающих своих волшебных хранительниц.

А однажды поняла, что дочери идет третий десяток, а она давно не чувствует слабости, к которой тяжело привыкала несколько лет после родов. И Тсунаеши смотрела на нее с прежней заботой и трепетом, обнимала, держала в руках и методично расспрашивала о премудростях, которые, в теории, давно должна была постичь сама: Нана верила в свою девочку.

Нана не умирала. Не теряла энергию без остатка. Временами ей казалось, что она даже молодеет, и лес вызывал в ней старое, уже позабытое чувство любви и спокойствия. Тсуна целовала ей руки и умело ласкала ночами.

Тсуна ее так любила.

Нана спросила ее об этом утром, когда дочь вместе с утренней кашей варила зелье от детской простуды какой-то крестьянке.

— Почему я еще жива? — задала вопрос.

Тсуна не смотрела на нее, но мысли в ее голове ворочались едва ли не осязаемо. Нана понимала: этого не могло случиться без непосредственного участия дочери. Ведьма, пресекая потоки втекающей энергии, не имеет права отказаться от своих действий.

Тсунаеши решала, стоит сразу рассказать правду или начать с шутки. Это было бы на нее похоже.

Она тяжело вздохнула, прежде чем развернуться к Нане, и старшая ведьма поняла: дитя решилось.

— Я не готова тебя отпустить, — сказала Тсунаеши. Голос ее был тверд, тон — спокоен, и она смотрела Нане в глаза, только вот радужка выдавала ее: переливалась расплавленным металлом, влажнела от нервов. Ее дочь волновалась, как она отреагирует. Она не могла этого предсказать.

Нана вздохнула. С тех пор, как прошел ее срок, к ней вернулось понимание голоса леса. Кто-то дарил ей свою любовь, и Нана вдруг почувствовала, что в ней есть избыток. Что она может отдавать что-то свежей зелени, доверчиво льнущей к ногам.

Она взяла лицо Тсунаеши в ладони, слегка подняла, оглаживая мягко и медленно. Улыбнулась, как часто улыбалась дочери.

Тсунаеши смотрела на нее горьковато и недоверчиво. Нана едва заметно усмехнулась.

— Моя девочка, — сказала она. Тсуна была похожа на олененка, прислушивающегося к шуму леса, — но если я не уйду, ты не станешь настоящей ведьмой. Тебя устраивает быть слабее, чем ты могла бы быть?

Тсуна дернула носом по-детски, и глаза ее продолжали быть влажными. Это было лучшим, самым правдивым ответом на вопрос матери. Нана неопределенно качнула головой.

Расслабила руки, и Тсуна склонилась к ее лицу, прижалась к чужому лбу своим, прикрыла глаза, чтобы вздохнуть. Приблизилась нос к носу.

Нана понимала, она хорошо узнала дочь за почти тридцать лет, — у Тсуны нет сил подбирать слова. Нет никаких ресурсов, чтобы распутывать тугой клубок мыслей, завязавшийся в голове. И не торопила.

Обнимала ладонями, стояла близко, поддерживала тело, превосходящее ее весом и ростом, и чувствовала, как они вновь и вновь дышат одним воздухом, как их кожа горит, длительное время не размыкаемая, как успокаивается рой пчел внутри головы дочери. Ждала, когда Тсуна поднимет на нее глаза.

Девочка слишком привязалась к ней, понимала Нана. Наверное, уж такой росла и такие гены достались ей от отца-человека. Тсуна умела любить, и, пусть это ее ослабляло, Нана не считала это ее недостатком.

Нана не вспоминала своей собственной нежности по отношению к лесу, а Тсуна не напоминала. Ее мама была особенной женщиной.

Тсунаеши готова была позволять ей все еще долгие века.